Спасибо одиночеству (сборник)
Если время позволяет, Поликарлыч подолгу простаивает в тишине – рядом нет никого. Стоит, угрюмо смотрит на иконы. Шапку тискает в руках. И снова и снова в голове у него крутится фраза из Библии:
– «Мне отмщение, и аз воздам…» – бубнит он, опуская голову. – «На мне лежит отмщение, и оно придёт от меня…» – Вздыхая, Полынцев глядит на икону. – Разве не так проповедует Библия? Или я неправильно трактую церковно-славянские тексты? Чего молчишь? А-а-а! Нечего сказать? Ну, тогда я пошёл…
В бревенчатом затхлом бараке – согласно официальным законам – у Полынцева теперь имелось в наличии законное место, по размерам похожее на могилу: два квадратных метра на человека. Но кроме этих двух квадратов, находящихся в жилой зоне, была ещё другая, промышленная зона – большие и гулкие производственные помещения, наполненные громоздкими агрегатами для ремонта техники, для распиловки леса.
Поначалу номер 375/14 добросовестно вкалывал на лесоповале, на свежем воздухе, а позднее пальцы до костяшек обморозил; рукавицы где-то потерял, а стоять «руки в брюки, хрен в карман», как говорил бригадир, нельзя, не положено – тяжёлая работа распределялась на всю бригаду. Какое-то время Поликарлович провалялся в больничке, а по выходу узнал, что его место в бригаде уже забито.
Так он попал в промышленную зону. Попервоначалу даже огорчился – вдалеке от природы, от вольного воздуха, от пения птиц, которые всегда будили в нём светлые чувства и мысли. Но очень скоро скучная промышленная зона пришлась по душе – притерпелся. А через месяц-другой Полынцев даже полюбил промышленную зону, сам удивляясь этой угрюмой, звероподобной любви. Вот уж никогда бы не подумал он, что сможет проникнуться чувством – искренним, глубоким чувством – к мёртвому холодному железу. А вот поди ж ты – проникся. Электрическая ленточная пилорама стала для него чем-то вроде зазнобы, с которой у него были свидания при луне. (Подъём очень ранний, так что луна ещё стояла над промышленной зоной).
Время за работой бежало незаметно и думы, печальные думы не точили седую голову, как это делают жуки-древоточцы, расползаясь под седой берёзовой корой. Руки Полынцева жили как бы сами по себе, делая привычную работу, ловко обращаясь то к сосновым, то к кедровым кабанам, которые под пилами визжали как живые, недорезанные. Руки привычно делали что-то своё: управлялись с автоматом для заточки пил, сноровисто и привычно обслуживали станок для аккуратной оцилиндровки брёвен. А мысли Полынцева – неутомимые, неумолимые и неостановимые – заняты своей работой.
И вот что заметил Полынцев, давно и с удовольствием заметил: в этой гулкой промышленной зоне, где руки вечно заняты работой, мысли не так докучали, не допекали. Мысли тут как будто фильтровались при помощи работы, осветлялись. А если точнее, честнее сказать, – мысли день за днём отуплялись, теряя убойную силу и скорость; примерно то же самое происходит с пулей, которая устала на излёте. Несколько лет колонии строгого режима изрядно поломали «светлого князя в потёмках» – так его иногда называли. Уже не молодой, но физически ещё крепкий, выносливый, он поломался – прежде всего – изнутри. Хотя и снаружи не уцелел. Годы лагерной жизни научили его работать на пилораме, взамен отобравши три пальца на правой руке и два с половиной на левой – под пилу угодили. Кого-то другого такая потеря наверняка опечалила бы, а «светлейший князь в потёмках» возрадовался непонятно чему.
– Ну, слава тебе, господи! – пробормотал он, перекрестившись культёй, обмотанной бинтами, ржавыми от крови. – Наконец-то отмучился, избавился от светлой темени.
– И что это за свет, и что за тьма? – спросили те, кто находился рядом.
– Это вот здесь – это в темени! – Полынцев показал культёй на своё лысоватое темя. – Теперь эту светлую темень из башки на бумагу доставать будет нечем. Я не левша. Не суждено мне блоху подковать.
После того несчастного случая Полынцева перевели в другую, специализированную зону – для инвалидов.
Глава 25
Архангельская область, Онежское озеро – эти места Русского Севера стали для него – родней родного и никуда отсюда уезжать не хотелось. После выхода на свободу – на поселение, точнее говоря, седобородый Поликарлович обосновался в таёжном глухом уголке. Стал работать на «пилодраме» – так он пилораму называл после того, как случилась кровавая драма с потерянными пальцами. Пилорамное дело давно стало привычным, отработанным до автоматизма. Он принюхался к машинной смазке, перемешанной с запахом свежих опилок, отдающих ароматом первоснежья. И только иногда, во время вынужденного простоя – электричество внезапно вырубалось – благоухание распиленного леса как-то слабо, смутно начинало волновать Полынцева, воскрешая в памяти забытые зелёные поляны, покрытые пожаром весенних первоцветов – там полыхали жарки, красовались марьины коренья, кукушкины слёзы и царские кудри. И неожиданно ярко вспоминалось, что именно здесь, на Русском Севере, он был с женою в пору своей влюблённости и где-то здесь они, похожие на Адама с Евой, свершили тот священный грех, в результате которого сынок родился.
Было это? Или он себе придумал такую сказку, чтобы веселее жить-бедовать в глухоманном уголке Русского Севера? Вроде как было. А может, придумал. Бог его знает, где свет, где потёмки…
С годами этот «светлый князь в потёмках» стал потихоньку чудить. Первое, что бросилось в глаза односельчанам – старик Поликарлович взялся воевать с колючей проволокой: где только приметит – обязательно кусачками остервенело перекусит в нескольких местах.
– Ты уже седой, – ворчал на него хозяин колючей проволоки, – вроде умным должен быть, а ты…
– Это верёвка дьявола! – объяснял Поликарлович. – Эта змея к нам приползла от американцев! А мы ведь люди русские… Не так ли, Ваня? Или Вася? Я забыл…
– Ага! – мрачновато соглашался Ваня-Вася. – Мы, бляха-муха, новые русские. Я только свой огород от скотины этой проволокой отгородил. А новый русский, морда плюский, он скоро колючку поставит на реки, на озёра, на моря. Не искупаться тебе, ни рыбку съесть, ни на хрен сесть. Как хочешь, так и живи.
– Ну, если хочешь, парень, если нравится…
– А если не хочу? Если не нравится?
Полынцев глазами сверкнул.
– Тогда берись за вилы, за топор.
– Да? – Парень усмехался. – Ты, кажется, попробовал? И что в итоге? Сколько отпыхтел?
– Не в этом дело, сокол. Дело в том, что каждая тварь должна знать: если он нагадил – придётся отвечать. А если мы будем сидеть вот так – по своим домам и огородам – нас передавят как цыплят. Нас обдерут как зайца-русака…
– Не обдерут, не надо паниковать.
– Уже ободрали, милок. Картина нарисована. – Какая картина?
– «Грачи прилетели». Ваня-Вася отмахнулся.
– Да ладно… как прилетели, так и улетят…
– Ну, сиди, чаёк шмурыгай или самогонкой зубы прополаскивай, – с горечью отрезал Поликарлович. – Только ты, парнишка, досидишься до того, что выйдешь однажды во двор по нужде, а твой сортир уже не твой – прихватизировали.
– Пускай только попробуют! – Ваня-Вася расхохотался, показывая крепкие звероподобные зубы. – Я им на голову нас… Ха-ха-ха… Насморкаю…
И вдруг этот странный старик Поликарлович неожиданно прекратил перекусывать колючие проволоки. Мало того – он даже взялся нахваливать «верёвку дьявола».
– Это хорошо! – говорил он, потрясая убогонькой рукой. – Пускай знают наших! Плохо только то, что ты не можешь или не хочешь электричество подключить.
– Какое электричество? Куда? – недоумевал хозяин огорода.
– На проволоку, – тихо подсказывал старик, улыбчиво оглаживая бороду. – Это же мило дело. Двести двадцать вольт как дашь в отсталые районы – птичка сядет на хрен и зажарится. А если кто полезет – представляешь? – Культяпый кулак старика стучал по груди. – Вот я бы, например, полез… Ей богу! Меня ведь ни одна холера не берёт! Прямо беда! Зажился как тот вечный жид!
Чудачества его уже зашкаливали за границу нормального разума. Только сумасшедший мог додуматься до такого: несколько лет назад чудило этот на «пилодраме» сколотил себе добротный гроб – доски взял без сучка, без задоринки.
Тёплыми весенними вечерами и летом старик Поликарлович спокойненько – с лицом усталого покойника – лежал в деревянной просторной домовине где-нибудь на задворках пилорамы, смотрел на просторное небо, наблюдал за орлами, парящими в синеве, за облаками и тучами, проплывающими куда-то по своим дождевым, неотложным делам. Крепко сцепивши руки на груди, он всё о чём-то неотступно думал, думал; порою улыбался, а порой слеза катилась по щеке.
– Дед! И не страшно тебе? – брезгливо морщась на домовину, спрашивал какой-нибудь молодой сосед, по делам завернув на пилораму.
Улыбаясь, чудак отвечал словами какого-то церковного мудреца:
– Гроб страшен был прежде, а после того, как полежал во гробе Христос – он стал чертогом царским…
Бывало так, что ласковою летнею порой старик Поликарлович забывался в этом «царском чертоге», сладко задрёмывал, да так и оставался до утра – идти в свою халупу не хотелось. А на рассвете – с первым петухом – он опять звенел-гремел разводными и всякими другими разнокалиберными ключами, что-то подтягивал и что-то смазывал в железных суставах родимой своей «пилодрамы».
Только редко, очень редко доводилось ему спокойно поспать до утра.
Один и тот же сон преследовал его и заставлял просыпаться не в холодном поту – в ледяном. Даже рубаха будто примерзала к телу – с треском отдиралась от груди. «Господи! – Он крестился убогонькой рукой. – Да когда же ты примешь моё покаяние? Когда ты избавишь меня от этих кошмаров?»
Глава 26
Каждую ночь кошмарил его всё один и тот же страшный сон – история, случившаяся много лет назад.
Долго ли, коротко пришлось ему тогда таскаться по Петербургу, только всё же он отыскал то, что нужно. Это было высотное здание, черепушкой достающее до облаков, дом из категории элитных, престижных – стоял почти по центру Петербурга. Новенький, фигуристый, он нахально втиснулся между низкими домами-патриархами, вероятно, видевшими и Петра Великого, и восстание декабристов на Сенатской площади, и ужасы блокады во время Великой Отечественной. Несколько дней Полынцев – как терпеливый сыщик – следил за этим домом, за крайним подъездом, где жил паренёк с довольно странным именем – Антифик. «То ли это имечко, то ли собачье прозвище? – удивлённо думал сыщик. – Но ничего, разберёмся, кто Антифик, а кто Антихрист…»
Внимательная слежка за подъездом вскоре дала результаты.
Полынцев чётко знал теперь, когда Антифик покидает своё жильё, когда возвращается. Кое-что узнал он и о родителях.
Отец Антифика – стопудовый боров, респектабельный и деловой Вурдала Демонович, облачённый в тёмно-голубой костюм и светлую рубаху с галстуком, – разъезжал по городу на новом «Мерседесе». А кроме этого была ещё машина – просторный джип, который появлялся у подъезда по выходным.
Вся семья на джипе – три человека и две собака – уезжали куда-то за город, может быть, на дачу, может, просто на лужайку, на шашлыки. Причём Антифик иногда игнорировал эти поездки, то ли дела его держали в городе, то ли скучно было в компании предков.
Обычно отправлялись рано утром. «Жаворонки, мать их! – угрюмился Фёдор Поликарлович. – Я вам крылья пообломаю!»
Он терпеливо ждал, кусая ногти, выкуривая чёртову уйму папирос – отстрелянные гильзы «Беломора» белели под ногами и хрустели, когда он перетаптывался. И вот однажды утром в просторный джип уселись одни только родители с собаками – сынок остался дома.
Сердцу жарко стало до того, что Полынцев рубаху расстегнул едва не до пупа, но тут же спохватился – привлечёт внимание, подумают, что пьяный.
«Всё! – Он зубами скрипнул. – Лучшего момента не придумать!»
Но не так-то просто оказалось проникнуть в подъезд – этого Полынцев не учёл. Первое препятствие было незначительным, а всё-таки пришлось поволноваться, покурить возле «бронированной» двери подъезда, оснащённого кодовым замком и домофоном. Можно было, конечно, набрать номер квартиры, но где гарантия, что не вспугнёт проклятого Антифика, даже если представится электриком или сантехником? Гарантии нет. Поэтому Полынцев опять смолил проклятый «Беломор», ногти грыз и ждал, не мог дождаться, когда же, наконец-то, кто-нибудь из «живодёров» – так называл он любителей животных – на поводке поведёт прогуливать своего любимчика. А «живодёров» этих в современных городах более чем предостаточно – это он знал.
Над городом занималось серенькое утро – полоска зари киноварью проступила на восточной стороне. Голуби заплескали крыльями над крышами. Туман, приподнимая паруса, отчаливал от многочисленных каналов – драные лохмотья проплывали между деревьями и пропадали, рассыпаясь мелким бисером.
Какая-то женщина с девочкой за руку прошли неподалёку по тротуару – и сердце будто на иголку напоролось, одновременно с болью обжигаясь нежностью; девчушка была похожа на дочь, или уж так показалось – призрак дочери ходил за ним повсюду.
«Щас постучу в окошко на первом этаже, пускай откроют!» – подумал он, с трудом заставляя себя не делать этого.
Во рту уже от табака настолько сухо стало и шершаво – точно песку пожевал. А железная тяжёлая дверюга перед ним по-прежнему не открывалась, точно её изнутри заварили намертво, чтобы другим каким-то входом пользоваться.
И всё-таки дождался он «милых живодёров». Из-за двери то и дело стали выходить жильцы, державшие на поводке причёсанную таксу, ухоженного мопса, шпица, спаниеля, кавказскую овчарку с глазами людоеда.
В общем, эта проблема была решена – он очутился в подъезде. Дух перевёл. Осмотрелся. Чистенько, уютно, только стены почирканы проворно-шаловливыми ручонками грамотеев.
Лифт оказался новый – бесшумно-скоростной. Полынцев даже растерялся, когда вышел на площадку. «Что? Приехали?» Он постоял в тишине, отчётливо ощущая сердце, булыжником забившееся где-то под ребром. Хотел перекурить, чтобы успокоиться, но тут же осознал, что этого делать не следует – время дорого.
Собирая губы в тугой сухой пучок, Полынцев подошёл к массивной металлической двери. Руки неожиданно вспотели. Он вытер ладони о плащ, постоял на лестничной площадке. Позвонил.
За дверью – какое-то время – царила тишина.
«Никого? – мелькнуло в голове. – А может, он раньше на дачу уехал? Вчера, например…»
Испытывая странное чувство облегчения – ну, не получилось, так не получилось! – Фёдор Поликарлович собрался уходить, но кто-то заскрежетал, заскрипел задвижками с той стороны. Железная чёрная челюсть массивной двери приоткрылась – стальными зубами сверкнула крупнозернистая предохранительная цепь.
– Вам кого? – Голос неокрепший, но уже садящийся на грубые басы.
Полынцев покашлял.
– Мне бы родителей… Поди, позови…
– Их нету. А что вы хотели?
– Бандероль. Тут надо расписаться.
– Так вы с почты?
– Да. Оттуда…
Секунды две поколебавшись, подросток цепочку скинул с двери.
– Давайте. Где бандероль?
Не спеша, стараясь не вспугнуть подростка, «почтальон» вошёл в коридор. Дверь закрыл за собой – щёлкнул затвор английского замка. Мельком глянув по сторонам, он заговорил дрожащими губами:
– А ты, значит, Антифик? Или Антихрист? Как правильно? Глаза подростка насторожились.
– Где бандероль? – Он сделал шаг назад. – Давайте, а то некогда…
– Что говоришь? Ах, да! Бандероль! – Полынцев порылся в карманах и вытащил цветной пакетик, на каждом углу продававшийся под видом курительных смесей или невинных благовоний. – Вот бандероль тебе. От сатаны. От самого Люцифера. Не знаешь такого?
– Вы ошиблись адресом! – Паренёк насупился. – Идите, пока я родителей не разбудил!
– А ты поди и разбуди, разбуди папашу своего… – Полынцев погрозил указательным пальцем. – У нас, молодой человек, имеются достоверные сведенья, что папашенька твой, Вурдала Демонович, давно и прочно связан с Люцифером.
Папаша занимается оптовыми поставками вот этого дерьма.
Ты разве не в курсе? Нет? Или папашу продавать не хочешь? Да мне это без разницы теперь. Бери. Кури.
Антифик нахмурился.
– С чего это вдруг? – Голос у юноши сорвался на фальцет. – Я не буду… Я не курю…
– Только не надо мне пудрить мозги.
Глаза паренька заюлили. Он посмотрел на трубку телефона. – Ну, допустим, курю, только вам-то что? Какое дело?
– Самое прямое. Держи. Кури, сказал.
Опуская глаза, Антифик руки за спину спрятал. Прыщеватые щеки его заалели.
– Я не буду.
– Будешь. – Я не хочу.
– Надо, милый, надо!
– Иди ты… – Зубы подростка ожесточенно оскалились, напоминая страшную улыбку вурдалака, напившегося крови – так Полынцев подумал в тот миг, потому что не знал дикой моды среди молодёжи: у паренька были разукрашенные зубы – серебряные грилзы с золотым напылением.
Фёдор Поликарлович на несколько мгновений растерялся, – никогда ещё не видел улыбку вурдалака.
– А ну, пошли! – Полынцев схватил его за шиворот. – Где твоя комната?
– А вам какая разница?
– Да чёрт с ней! – Он заглянул в просторный зал. – Давай сюда. Значит, не будешь курить? Или всё же затянешься?
– Нет. Не буду.
Незваный гость развёл руками.
– Ну, значит, придётся тебе прыгать на трезвую голову.
– Куда это прыгать? Зачем?
Антифик хотел, было, в прихожую рвануться – на площадку, но Полынцев опередил. Крепко схвативши за руку, он заволок парнишку обратно в зал. Распахнул широкое окно.
Утренняя свежесть в комнату нахлынула, ветерок зашелестел газетой, лежавшей на столе.
– Семнадцатый этаж? Элитное жильё! – Полынцев удовлетворённо хмыкнул. – Ну, это даже выше всех мечтаний. Ты в армии, конечно, не служил? Родители отмазали, да? Есть такая хорошая мазь… Правда, очень дорогая, но мы ведь за ценой не постоим. Что молчишь? Не служил? С парашюта не прыгал?
– Не прыгал.
– Ну, тогда объясняю. – Странный гость отпустил его руку, посмотрел в холодное небо за окном и стал городить околесицу: – Если не открылся основной – дёрнешь за колечко запасного. Понял? Оно вот здесь, на брюхе…
– Какого запасного? – Антифик попятился от окна. – Уходите! Я в милицию буду звонить!
– А может, лучше в скорую? – Полынцев зверовато осклабился, ухватив паренька за грудки. – Ах ты, сучок! И ты ещё милицией грозишь?
Лицо паренька исказилось, задрожавшие губы раздвинулись. И опять «улыбка вурдалака» промелькнула – разноцветно разрисованные зубы.
– Что вам надо от меня? – стал канючить паренёк, вытирая под носом.
Засунув дрожащую руку за пазуху, Полынцев достал фотографию, подмятую на верхнем уголке.
– Знакомо? Ну? Чего молчишь?
Не мигая, паренёк уставился на лицо миловидной дивчины.
– Знакомо, – прошептал дрожащими губами.
Раздувая широкие ноздри, Полынцев продолжал:
– Ты ей дал попробовать? Вот эту дурь… Я спрашиваю: ты?
– Ну, не я бы, так другой кто-нибудь…
– Повторяю вопрос: ты ей дал?
– Ну, я…
Странный гость помолчал.
Часы на стене в тишине равномерно постукивали секундною стрелкой.
– Нравилась она тебе?
Щёки паренька залил румянец.
– Нравилась.
Непрошеный гость задышал тяжело и прерывисто, будто в гору полез.
– Любил, наверно? Говори!
– Да… – В глазу паренька засверкала слеза.
– Ну, вот! – Полынцев криво улыбнулся. – Теперь повенчаетесь! Все браки происходят на небесах!.. Давай, кури, Антихрист! Кури, подонок!
Юноша захныкал, глядя на фотографию.
– Дяденька! – пролепетал он, размазывая слёзы. – Я больше не буду!
Полынцев покачал головой в знак согласия и прошептал: – А больше и не надо. Всё. У меня второй ведь дочки нет. – И вдруг опять он во всё горло закричал: – Кури, Антихрист! Кури, скотина! Кури, ублюдок!..
Паренёк ещё раз попытался выскочить из комнаты и нарвался на чудовищный кулак – будто чугунное ядро в лицо попало. Широко взмахнув руками, Антифик отлетел на диван, задребезжавший пружинами. Посидел, покашлял, вытирая разбитые губы. От боли и отчаянья он уже не понимал, что происходит. Сплёвывая сукровицу на пол, на дорогой ковёр, он поднялся, начал рыться в каком-то ящичке, богато украшенном замысловатой резьбой. Там хранились трубки – целый набор для курительных смесей.
Тонкие пальцы, не знающие серьёзной работы, мелко дрожали, когда он заряжал фигуристую трубку – крошки «безобидных благовоний» падали на рубаху, на пол.
Зажигалка раза три вхолостую чиркнула, выскребая синеватые искры. Юноша отбросил зажигалку – спички взял.
После двух-трёх затяжек глаза его неожиданно преобразились. Дурея от «невинных благовоний», Антифик повеселел. Вскидывая голову, дерзко посмотрел на гостя и, закружившись по комнате, расхохотался так, что Полынцеву захотелось уши заткнуть.
– Балдеж! – прикрывая глаза, прошептал паренёк. – Красота для тех, кто понимает!
С каждой секундой всё больше бледнея, пьянея, он терял равновесие – зацепил рукою и вдребезги разбил дорогую хрустальную вазу, стоявшую на столе. Опрокинул деревянный стул с фигурной спинкой, с ножками из морёного красного дуба. Полусумасшедшие глаза его дико и отчаянно блестели.
Выпадая из реального времени, юноша стал лихорадочно куда-то собираться: белую рубаху вынул из комода, брюки, но тут же побросал всё это на пол и опять, самозабвенно присосавшись к трубке, расхохотался – кровавая слюна стеклярусными нитками, подрагивая, медленно стекала на подбородок. Потом, откинув пустую трубку, Антифик закружился белкой в колесе, хватаясь за шифоньер, за шторы – тонкая материя затрещала под потолком и порвалась. А вслед за тем он стал ногтями, точно когтями зверя, царапать цветочки на обоях – на стенку попытался влезть. Упал, затылком едва не ударившись, об угол стола. Сидя на полу, пространно ухмыляясь, Антифик плюнул перед собой.
– Пошёл отсюда на… – Он замахал руками, отбиваясь от наваждения. – Пошёл, гуляй по Питерской! И я сейчас пойду…
Антифик неожиданно вскочил – как на пружинах. Остановившись около открытого окна, тяжело дыша, как загнанный рысак, он помотал гнедой, всклокоченною гривой. Разорвал рубаху возле горла – отлетевшая пуговка под ногами запрыгала. И вдруг – непонятно откуда – в руке паренька затрепетало длинное тонкое лезвие. Развернувшись, он пошёл на Полынцева – нож просвистел возле горла и поломался, наткнувшись на бетонную стенку. Отбросив рукоятку ножа, паренёк посмотрел в раскрытое окно и засмеялся каким-то тихим-тихим и глубоко счастливым смехом сумасшедшего.
И пошёл, пошёл в пространство синего окна, вознамерившись прыгнуть…
И тут с Полынцевым что-то случилось – будто кожу сдёрнули с него.
– Сынок! – закричал он, бросаясь наперерез. – Не надо! Поймав паренька на краю подоконника, он изумился той силе, какая теперь бушевала внутри худосочного юноши – с ним очень трудно было совладать. И тогда Полынцеву поневоле пришлось ударить – почти на поражение. Антифик на минуту потерял сознание и только после этого Полынцев туго связал его, спеленал простынями и надёжно, туго прикрутил к батарее парового отопления – от греха подальше.
Утомлённый борьбою, взопревший от перенапряжения, Полынцев опустился на пол рядом с юношей, обнял его, взлохмаченные волосы пригладил на горячей голове.
Приходя в себя, Антифик замычал, вращая сумасшедшими глазами, готовыми выпрыгнуть из орбит.
– Прости, сынок, прости, – прошептал Полынцев. – Я сейчас вызову скорую. Всё будет хорошо, держись. Я сам не знаю, как я докатился… Прости дурака… Надо ехать в Москву, там закон принимали…
Он трубку снял и позвонил куда-то, с трудом попадая трясущимся пальцем на тёмные кнопки телефона.
– Какого чёрта? – закричали в трубку. – Набирай, как следует! Козёл!
Отстранённо посмотрев на трубку, Полынцев ещё раз набрал номер скорой, адрес назвал – хотя и не сразу, но всё-таки припомнил адрес. И после этого, не находя себе места, обхвативши голову руками, он покружил по комнате и подошёл к раскрытому окну. Не мигая, стеклянно глядел и глядел в разверзнутую пропасть, дышащую сладким холодком погибели. Глядел и думал: «Если долго всматриваться в бездну – бездна начинает всматриваться в тебя».
И вскоре он почувствовал, что это действительно так: медленно, неумолимо бездна начинала звать, манить. Голова закружилась, в висках зазвенело. И через минуту-другую он понял, что готов поддаться этому властному зову – запредельному, никем другим не слышимому. И тогда пришло успокоение. Дыхание сделалось глубоким и ровным. Движения – плавными. Как-то очень осторожно, бережно он снял свой серый плащ, аккуратно сложил. Посмотрев на грязную обувь, хотел разуться, но передумал. Подставил табуретку, подстелил газетку. Ощущая слабость под коленками, медленно поднялся на подоконник. Постоял, обречённо глядя в небесную лазурь, где проплывали редкие обрывки облаков, похожие на силуэты ангелов с полупрозрачными крылышками. Облизнув пересохшие губы, он перекрестился, прежде чем отважиться на последний шаг.