Книга Исторический сборник «Память». Исследования и материалы - читать онлайн бесплатно, автор Коллектив авторов. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Исторический сборник «Память». Исследования и материалы
Исторический сборник «Память». Исследования и материалы
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Исторический сборник «Память». Исследования и материалы

Несмотря на наметившиеся перемены, официальная советская история в глазах интеллигенции оставалась лживой, чересчур политизированной и не отражающей действительность. Известный историк и политик Юрий Афанасьев, начавший карьеру при Брежневе и ставший при Горбачеве «прорабом перестройки», впоследствии дал такой отзыв: «Монополизм и монологизм в отношении к исторической истине дополняла крайняя степень политизированности самих представлений об истинном и ложном в исторической науке. Это со всей очевидностью вело к сужению и деформации историографического поля»[28]. Диссиденты еще более сурово осуждали политический и идеологический контроль над исторической наукой. По мнению Петра Якира, Ильи Габая и Юлия Кима,

в общественных науках продолжает навязываться губительный и необратимый диктат конъюнктуры. Отступление от истины – смерть для ученого, а наши историки новейшего времени, философы, политэкономы вынуждены делать это каждодневно. Если же случайно частица правды прорвется в печать, авторы подвергаются гонениям. Примеры этого хорошо известны[29].

В условиях, когда цензура ужесточилась, а важные исторические вопросы не могли обсуждаться в профессиональной среде, дискуссии о советском прошлом переместились в самиздат. По рукам ходили не только не прошедшие цензуру литературные тексты, но и открытые письма против реабилитации Сталина, и аналитические очерки, в которых тесно переплетались прошлое и настоящее, что свидетельствовало об актуальности уроков сталинского периода для современной политической жизни.

Свержение Хрущева и поворот к частичной реабилитации Сталина

На Октябрьском пленуме 1964 года Н.С. Хрущев был свергнут. Переворот не вызвал протестов; наоборот, народ широко его приветствовал. Всеобщее недовольство вызывал не столько антисталинский курс Хрущева, сколько его импульсивность, приведшая к многочисленным просчетам в экономике и внешней политике. Даже творческая интеллигенция, недавно ставшая объектом гонений, изначально встретила его падение одобрительно. Однако скоро наметился новый идеологический курс, решительно отступавший от политики десталинизации, и «литературная оттепель» окончательно пошла на убыль. Уже в мае 1965 года, во время празднования двадцатилетия победы в Великой Отечественной войне, ясно ощущались признаки грозящей реабилитации Отца народов. «С самых высоких трибун во вполне положительном контексте называлось имя И.В. Сталина. Газеты сообщали об аплодисментах, раздавшихся при упоминании этого имени», – сетовали П.И. Якир, И.Я. Габай и Ю.Ч. Ким в открытом письме протеста в 1968 году[30].

Суд над Даниэлем и Синявским и возникновение диссидентского движения

Событием, положившим начало диссидентскому движению, обычно считается суд над Юлием Даниэлем и Андреем Синявским в феврале 1966 года. Двух писателей арестовали в сентябре 1965-го за публикацию крамольных литературных произведений на Западе под псевдонимами. В День советской Конституции, 5 декабря 1965 года, группа инакомыслящих организовала неофициальную демонстрацию с целью призвать власти к гласности и открытости предстоящего суда. Силы правопорядка за несколько минут разогнали демонстрантов, однако эта первая свободная демонстрация послевоенного периода имела высокое нравственное значение для бунтующей интеллигенции. Правда, ни этот протест, ни последовавшие за ним не спасли обвиняемых от сурового судебного приговора: Даниэль и Синявский были осуждены к 5 и 7 годам заключения соответственно. Этот политический процесс оказался первым из длинного ряда: вместо того чтобы устрашить инакомыслящих, новые репрессии вызвали бурю протестов среди интеллигенции, опасавшейся возможного возрождения «сталинских методов». Постепенно, благодаря регулярным выступлениям групп единомышленников по одним и тем же вопросам, с одними и теми же призывами, сложилось так называемое «диссидентское движение» – со своими ценностями, своей этикой, своими кодами общения и акций.

Правда, стремление к максимальной точности заставляет нас сомневаться в правомерности такого обобщающего термина, как «диссидентское движение». По мнению бывшего диссидента и члена редколлегии «Памяти» Александра Даниэля, «диссидентство – это никакое не движение, а скорее совокупность общественных движений и индивидуальных поступков, разнородных и разнонаправленных (а зачастую противонаправленных) по своим целям и задачам»[31]. Да и само определение термина «диссидент» часто оказывается яблоком раздора в научных дискуссиях[32]. В нашей статье мы, к сожалению, не можем уделить должного внимания этому вопросу. Скажем только, что самая видная группа диссидентов, часто называемая правозащитниками, представляла собой лишь небольшую часть обширного целого, состоящего из множества религиозных, национальных и политических групп. Даниэль отрицает также существование единой диссидентской идеологии или отдельной диссидентской культуры и предпочитает говорить об общей «культуре диссидентства»:

Различные компоненты диссидентства были близки друг к другу по основным принципиальным установкам (ненасилие, гласность, апелляция к закону, реализация основных прав и свобод «явочным порядком»), по формам общественной активности (создание неподцензурных текстов, объединение в независимые общественные ассоциации, изредка – публичные акции) и по используемому инструментарию (петиции, адресованные в советские официальные инстанции, и «открытые письма», обращенные к общественному мнению; распространение информации через Самиздат и западные масс-медиа)[33].

Для правозащитников главной задачей было отстаивание гражданских прав на основе существующих законов и советской Конституции. Много внимания уделялось и таким нравственным вопросам, как увековечение памяти жертв политических репрессий и осуждение виновников сталинских преступлений. Требование уважать закон в настоящем предполагало осуждение прошлого произвола. А поскольку поворот к реабилитации Сталина совпал с новой волной политических процессов, две эти стороны вопроса переплелись еще теснее.

Дело Некрича

В историческом поле эквивалентом суда над Даниэлем и Синявским можно считать так называемое «дело Некрича», которое положило конец робким попыткам историков оценить ответственность Сталина как руководителя страны и армии во время Второй мировой войны. Когда в октябре 1964 года Хрущев был отстранен от власти, историк Александр Некрич готовил к изданию «1941. 22 июня» – исследование о первых днях войны и причинах ранних поражений Красной Армии. Хотя новых официальных указаний еще не появилось, автор предчувствовал, что книга может не пройти цензуру из-за «излишне» антисталинской направленности, и потому торопился[34]. Книга вышла в издательстве «Наука» в октябре 1965 года, и все 50 000 экземпляров были распроданы за три дня. Однако рецензий в советской прессе практически не появилось[35], и это предвещало изменение официального отношения к Сталину.

В феврале 1966 года, через несколько дней после завершения процесса над Даниэлем и Синявским, состоялось обсуждение книги Некрича в отделе истории Великой Отечественной войны Института марксизма-ленинизма. Об этом событии, оказавшемся для автора судьбоносным, известно главным образом из самиздатской «Краткой записи» дискуссии и из воспоминаний как самого Некрича, так и приглашенных им участников. По их словам, неосталинские историки во главе с Е. Болтиным собирались напасть на книгу «1941. 22 июня» и лишь привлечение союзников-антисталинистов спасло ее от запланированного разгрома; более того, обсуждение книги переросло в строгое осуждение роли Сталина в войне. Неофициальная запись, составленная, вероятно, Леонидом Петровским, вскоре ушла в самиздат и в дальнейшем была опубликована за границей как свидетельство грозящей реабилитации Сталина в Советском Союзе. В письме, адресованном высоким инстанциям, Е. Болтин описывал «Краткую запись» как «тенденциозную и злопыхательскую анонимку», которая искажает суть дискуссии и имеет целью разжигание «нездоровых настроений, вызванных книгой, замалчивание критики ошибок автора и опорочивание его оппонентов»[36]. Надо сказать, что чтение официальной записи обсуждения и архивные документы дают основания поставить версию Некрича о преднамеренном разгроме под сомнение[37]. Тем не менее факт остается фактом: неожиданный оборот, принятый дискуссией, и шум, поднятый в западной прессе вокруг нее, решили судьбу книги и самого автора. В июле 1967 года Александра Некрича исключили из партии за отказ от раскаяния и впредь уже нигде не публиковали; по всей стране библиотечные экземпляры «1941. 22 июня» были либо уничтожены, либо отправлены в спецхран[38].

Однако дело на этом не кончилось. В сентябре 1967 года в журнале «Вопросы истории КПСС» появилась подписанная Г.А. Дебориным и Б.С. Тельпуховским рецензия на книгу «1941. 22 июня» под названием «В идейном плену у фальсификаторов истории»[39]. Задача авторов, резко осуждавших книгу, была очевидна – оправдать ex-post facto исключение Некрича из партии: мол, он фальсифицирует историю и тем самым играет на руку буржуазным противникам Советского Союза. Обвинение вызвало бурную реакцию антисталинистов, в том числе генерала Петра Григоренко – ветерана войны, ставшего диссидентом. Григоренко, считавший необходимым «поднять тревогу» в связи с попытками реабилитации Сталина, написал большое письмо протеста в журнал «Вопросы истории КПСС». В письме «Сокрытие исторической правды – преступление перед народом!», вскоре ушедшем в самиздат, генерал не только обвинял Деборина и Тельпуховского в клевете, но и, исходя из личного опыта, изложил собственную версию событий, предшествовавших началу войны[40]. Григоренко был не единственный, кто протестовал против исключения Некрича из партии и разгромной статьи. Среди коллег Некрича по Институту истории АН СССР нашлось немало отважных ученых, готовых рискнуть своей карьерой ради справедливости. Коллективное письмо, составленное М.С. Альперовичем и А.Г. Тартаковским в защиту историка, подписали 19 человек; кроме того, несколько академиков отправили письма самостоятельно[41]. Подобные громкие дела оказывали мощное воздействие на взгляды и оценки советской интеллигенции и сыграли важную роль в созревании инакомыслия.

Начиная с 1965 года просталинские силы внутри аппарата интенсивно добивались реабилитации Сталина. Эти попытки не увенчались успехом: официального пересмотра решений XX и XXII съездов не произошло ни на XXIII съезде (в марте 1966), ни впоследствии. Но хотя большинство в Политбюро занимало нейтральную позицию в этом вопросе, в целом советское руководство сочло политически целесообразным положить конец разоблачению сталинских преступлений. Александр Бовин, работавший в то время в Центральном Комитете, вспоминал: «Послехрущевское руководство, мало что меняя на верхних, официальных, парадных этажах идеологии, дало понять “местам”, что желательно умерить антисталинские настроения, осадить “очернителей” нашей славной истории»[42]. Этот идеологический поворот выразился как в ужесточении цензуры и преследовании инакомыслящих историков, так и в появлении публикаций, подвергавших сомнению разоблачение культа личности. Однако действия властей были фактически негласными, и потому авторы различных обращений и писем протеста не переставали надеяться, что попытки реабилитации Сталина возможно прекратить.

Письма против реабилитации Сталина

Буббайер назвал «бомбардировку письмами» – как коллективных, так и индивидуальных – в числе основных стратегий диссидентов, видя в них проявление возрастающей «гражданской ответственности»[43] советской интеллигенции. По его оценке, письма протеста писались не столько для того, чтобы повлиять на официальный курс или облегчить участь невинно осужденных, сколько для того, чтобы публично отмежеваться от принятого во имя целого народа курса. В некотором смысле эти письма были средством «внутреннего освобождения»[44]. С такой оценкой можно согласиться, однако следует принимать во внимание постепенность этой эволюции.

Первая волна протестов пришлась на февраль – март 1966 года. В это время проходили и XXIII съезд партии, и суд над Даниэлем и Синявским. Первый открытый политический процесс постсталинской эпохи вызвал большую тревогу в среде интеллигенции. С приближением первого партийного съезда после отставки Хрущева и в связи с учащением выступлений в печати, «направленных, по сути дела, на частичную или косвенную реабилитацию Сталина», группа из 25 деятелей науки, искусства и литературы[45] во главе с Эрнстом Генри[46] направила письмо Л. Брежневу. Подписанты опасались возможного пересмотра решений XX и XXII съездов и предупреждали о появлении «серьезных расхождений внутри советского общества»: такой пересмотр решений «создал бы угрозу нового раскола в рядах мирового коммунистического движения, на этот раз между нами и компартиями Запада». И писем в этом духе было немало. Реабилитации Сталина на XXIII съезде не произошло, однако неосталинистские выступления в печати продолжались.

В сентябре 1967 года в связи с приближением 50-летия Октябрьской революции дети репрессированных коммунистов (43 человека) направили письмо в ЦК КПСС. Напуганные «культурной революцией» в Китае, они опасались повторения катастрофы, погубившей их семьи и их молодость. «Это не должно повториться. Возрождение прошлого ставит под удар идеи коммунизма, дискредитирует нашу систему, возводит в закономерность гибель миллионов невинных людей». Теперь необходимо рассказать «полную правду» о сталинских преступлениях, чтобы поднявшееся «общественное негодование» уничтожило все последствия культа личности. В частности, надо соорудить памятник жертвам репрессий, обещанный Хрущевым на XXII съезде. В заключение авторы письма призывали своих вождей не возвеличивать Сталина наряду с героями Октябрьской революции: «Имени же деспота не место на заменах партии»[47].

В 1968 г. И. Габай, Ю. Ким и П. Якир обратились к деятелям науки, культуры и искусства:

В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи – в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать свое достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать.

‹…› Каждое ваше молчание – ступенька для нового процесса над Даниэлем или Гинзбургом. Исподволь, с Вашего молчаливого согласия, может наступить новый 1937 год[48].

Большая доля антисталинских писем пришлась на год 90-летия Сталина. В январе 1969-го в журнале «Коммунист» выступили Голиков, Мурашов, Чхиквишвили, Шатагин и Шаумян[49]. В своей программной статье «За ленинскую партийность в освещении истории КПСС» авторы сетовали:

отдельные авторы вместо подлинной партийной критики ошибок и недостатков, связанных с культом личности, чернят героическую историю нашего государства и ленинской партии в период строительства социализма, изображают эти годы как сплошную цепь ошибок и неудач. ‹…›

КПСС вскрывала и впредь будет смело вскрывать недостатки и ошибки, возникшие в ходе великой созидательной работы. ‹…› Но подмена глубокого и всестороннего изучения героического опыта КПСС коллекционированием сомнительных фактов об ошибках и издержках, выпячивание и смакование недостатков и просчетов – дело недостойное, не имеющее ничего общего с научным исследованием[50].

Статья вызвала бурю ответных писем. Против нее открыто выступили Рой Медведев[51], Леонид Петровский[52] и Петр Якир[53]. В том, что неосталинистские нападки исходят от официального печатного органа ЦК КПСС, авторы этих обращений усматривали особую угрозу. «Таким образом, авторитетом центрального органа КПСС доведена до апогея продолжавшаяся несколько лет просталинская кампания», мрачно заключал Петр Якир. Рой Медведев писал:

…общая линия журнала «Коммунист» – линия согласованного наступления на весь тот курс партии, который был провозглашен на ее XX и XXII съездах ‹…› Более того, эта статья, опубликованная в официальном журнале ЦК КПСС, уже стала основой для деятельности комитетов по печати, издательств, редакционных коллегий, органов цензуры. Нам известно, однако, что эта статья не обсуждалась на Политбюро ЦК КПСС или на секретариате ЦК КПСС. Как же понять в этом случае выступления журнала «Коммунист»? Мы считаем, что его нельзя понять и оценить иначе, как фракционное выступление, наносящее вред единству нашей партии и всего коммунистического движения[54].

К концу десятилетия поток открытых писем против реабилитации Сталина стал иссякать – под деморализующим влиянием чехословацких событий и репрессий против инакомыслящих. Но, с другой стороны, среди авторов протестных писем и «подписантов» появились люди, готовые бороться до конца. Методы их борьбы качественно изменились, и к 1970 году они перешли от борьбы со сталинизмом к более широкой задаче – защите гражданских прав.

Таким образом, письма против возрождения культа личности сыграли значительную роль в формировании диссидентства. Однако затем, по мере того как внутри диссидентского движения начали формироваться различные – порой противоположные – политические направления, антисталинизм перестал служить объединяющим «правым делом» и потерял былое значение и остроту. Тем не менее нравственная задача «восстановления исторической правды», поставленная антисталинистами в 1960-х годах, сохранила актуальность и в 1970-х.

Призыв диссидентов к «восстановлению исторической правды»

Уже в 1960-х годах в антисталинских письмах прослеживается новый мотив: осуждение сталинских преступлений как нравственный долг перед памятью погибших. Призывы к восстановлению ленинских норм законности, вторящие официальному дискурсу, постепенно заменяются призывами к «восстановлению исторической правды». При этом слово «правда» подразумевает не столько научную истину, затемненную идеологически окрашенной риторикой, сколько справедливость для невинных жертв репрессий. Более того, включение в антисталинский дискурс нравственного мотива позволяет увязать борьбу против реабилитации Сталина с задачей предотвратить возрождение сталинизма. Таким образом призывы к гласности в отношении к недавнему прошлому постепенно перерастают в более широкие выступления за свободу слова.

«Убийство правдивого слова – оно ведь тоже идет оттуда, из сталинских окаянных времен», – писала Лидия Чуковская[55]. Лев Копелев не видел опасности в том, чтобы свои взгляды выражали также и неосталинисты; наоборот, запрет был бы равносилен возвращению «сталинизма под другим именем». И потому он призывал всех к открытому диалогу, ибо «больше всего сторонники и реставраторы культа Сталина страшатся свободного обмена мнений, гласности, конкретной исторической правды, настоящей марксисткой критики»[56].

Однако другие антисталинисты пессимистично замечали, что свобода слова соблюдается лишь в отношении их оппонентов. Григорий Свирский, выступая в Союзе советских писателей, говорил: «Искоренение дискуссионных книг – симптом особо опасный. Это значит – не нужны мыслящие люди. Мыслящий в условиях произвола – это, в потенции, инакомыслящий»[57].

Пожалуй, наиболее резко по этому поводу высказался П. Якир в своем открытом письме журналу «Коммунист»[58]. Он возражал тем, кто пытается «отделить Сталина от его дел» и возлагает ответственность за его преступления на исполнителей – на Берию, Ежова, Абакумова. «Это соблазнительная, но заведомо лживая обстановка. Никогда в истории нашей страны не было культа Ежова – был культ Сталина, и с уходом Ежова со сцены репрессии не прекратились»[59]. Кроме того, Якир пытался доказать, что преступления Сталина были уголовно наказуемыми:

О преступлениях Сталина можно было бы написать десятки тысяч страниц. Наша задача скромнее: используя Уголовный кодекс РСФСР, изданный в Москве в 1968 г.[60] (самый мягкий на протяжении нашей истории), мы постараемся доказать, что ваш журнал взял под защиту уголовного преступника, заслужившего четырежды приговора к расстрелу и по совокупности 68 лет заключения с отбытием в местах строжайшего лишения свободы, если судить за преступления, совершенные только один раз, а как так эти преступления совершались постоянно, то это наказание должно увеличиться в сотни и тысячи раз[61].

Далее Якир предлагал авторам статьи публично опровергнуть его обвинения, иначе он будет считать себя «вправе пригласить [своих] коллег по нынешней дискуссии совместно обратиться в Прокуратуру СССР с целью возбудить уголовное дело по обвинению Сталина (Джугашвили) И.В. в преступлениях, изложенных выше». При этом он выражал уверенность в том, что «осуждение посмертно возможно и законно, как возможны и законны посмертные реабилитации».

Однако призывы Якира остались без ответа, и ни Сталина, ни здравствовавших до тех пор его подручных не осудили. Чтобы хотя бы символично восполнить этот пробел, в 1969 году появился самиздатский бюллетень «Преступление и наказание», посвященный, согласно «Хронике текущих событий», «разоблачению палачей сталинских времен. Рассказывая о палачах, садистах, доносчиках, преступниках против человечности, издание говорит о том, где они сейчас и что делают»[62].

Г. Померанц в своем трактате «Нравственный облик исторической личности»[63] попытался дать нравственную оценку личности Сталина. Причем он полагал, что тех, кто раньше поддерживали Сталина в контексте борьбы против фашизма и Гитлера, можно оправдать хотя бы частично – учитывая особенности того времени, однако нынешнее идолопоклонство ничем оправдать нельзя.

Восстановить уважение к Сталину, зная, что он делал, – значит установить нечто новое, установить уважение к доносам, пыткам и казням. Это даже Сталин не пытался сделать. Он предпочитал лицемерить. Восстановить уважение к Сталину – значит установить около нашего знамени нравственного урода. Этого еще никогда не было. Делались мерзости, но знамя оставалось чистым[64].

В 1968 году, в письме в редакцию «Известий»[65] писательница Лидия Чуковская возражала утешительному выводу недавно опубликованного стихотворения:

Несчетный счет минувших днейНеужто не оплачен?‹…›И он с лихвой, тот длинный счет,Оплачен и оплакан[66].

Нет, уверяла Чуковская, тот счет еще не оплачен, ибо «бывают счеты неотвратимые и в то же время – неоплатные». И хотя он был «оплакан», но лились «океаны слез ‹…› украдкой в подушки». Правда, бывшие заключенные были реабилитированы, но палачи их остались неосужденными, и списки имен доносчиков – неоглашенными.

…я не предлагаю зуб на зуб. Месть не прельщает меня. Я не об уголовном, а об общественном суде говорю. ‹…› Пусть из гибели невинных вырастает не новая казнь, а ясная мысль. Точное слово. Я хочу, чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос. Не перечеркнуть надо счет, поставив на нем успокоительный штемпель «уплачено», а распутать клубок причин и следствий, серьезно и тщательно, петля за петлей его разобрать…[67]

К исследованию прошлого, столь важному для советского общества, Л. Чуковская предлагала привлечь историков, философов, социологов и, прежде всего, писателей. «Надо звать людей, старых и молодых, на огромный труд осознания прошедшего, тогда и пути в будущее станут ясней». Однако до реальной гласности было далеко, и то правдивое слово, которое «важнее даже хлеба», подавлялось.

Чем же оплатить массовое организованное душевредительство, разврат пера, распутство слова? Казалось бы, если и можно, то только одним: полнотой, откровенностью правды. Но правда оборвана на полуслове, сталинское палачество вновь искусно прикрывается завесой тумана. Она плотнеет у нас на глазах[68].

Критическую роль историков в осознании и осуждении обществом сталинского прошлого признавал и Леонид Петровский. Он возражал тем западным коммунистам, которые полагали, что «историкам следует подождать, пока не будет завершена работа правосудия»[69].

Почему произвол культа личности должно расследовать правосудие, а историки должны подождать? ‹…› Но разве не остались в органах суда, прокуратуры и в органах госбезопасности те, кто участвовал в массовом произволе (вольно или невольно)? И почему мы должны положиться на их совести и ждать от них подсчета о правых и неправых судах, арестах, расстрелах и истязаниях? Именно перед судом истории должны предстать во всей полноте преступления Сталина и его оруженосцев! Это нужно сделать ради борьбы за коммунизм, который не признает лишних и напрасных жертв[70].

Официальные историки если и услышали этот призыв, то не могли ему следовать. И «белыми пятнами» прошлого занялись непрофессиональные исследователи, подпольные историки.

Подпольные исследования диссидентских историков«К суду истории» Роя Медведева

Изначально диссидентский историк Рой Медведев назвал свое исследование «Перед судом истории», заменив впоследствии этот заголовок на менее претенциозный «К суду истории». Вступив в КПСС в 1957 году, после реабилитации своего отца (погибшего на Колыме), Медведев услышал призыв Хрущева заняться историей сталинизма и в 1962-м начал самостоятельно изучать эту тему. Мотивы, побудившие его заниматься столь острым вопросом, он изложил в предисловии рукописи[71]. С одной стороны, он руководствовался этическими соображениями, ибо «преступления Сталина были столь велики, что умолчать о них было бы также преступлением».