Романс о великих снегах (сборник)

Визигин по-волчьи глазами сверкнул.

– А может, пора её снова принять на работу? Нашу правду-матку. Справедливость.

– Оно неплохо бы. – Подвольский покусал губу. – Кто только примет её на работу?

– Ну, я, например.

– А тебе-то зачем?

– Так надо. Приказ у меня. – Да брось ты! Чей приказ?

И Шура Визигин подробно рассказал ему, что было в плену перед «красным тюльпаном». Золотая табакерка, лежащая перед ним, теперь уже почти не закрывалась – дрожащими пальцами Шура хватал понюшку за понюшкой. Голос его был дрожащим, и хуже того – виноватым и даже немного заискивающим.

– Я сломался, брат! Давно уже сломался! – остервенело откровенничал Визигин. – Сломался, может быть, тогда ещё, в бою за высоту. А в плену и подавно… А когда мне сказали, ты, дескать, парень, останься и отомсти, я ухватился за это, как утопающий за соломинку. – Визигин ударил кулаком по столу. – Жора! Я тебе честно скажу: я до сих пор не знаю, как было бы лучше. Может, надо было принять «красный тюльпан», да и всё. Теперь бы не маялся, не страдал…

Рядом с Подвольским качалась сухая ветка яблони. Он медленно сломал её и отшвырнул.

– Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, – пробормотал он и добавил погромче: – Это не я, это Пушкин.

Неопределённо хмыкнув, Шура посмотрел на окна сонной избы.

– А сколько у тебя короедов? – заговорил он уже спокойно. – Трое. И всё мужики. Представляешь?

– Молодец ты, Жорка!

– И ты давай…

– Ну, это как получится. – Гость отчего-то поморщился. – А домик? Дача?

– Тут стояла древняя хибарка моих родителей. Я раскатал её по брёвнам и построил новую. Летом тут, а на зиму в Москве.

– Я тоже построю такую. Уеду и построю. – Визигин снова пальцы в табакерку запустил. – Слушай, братуха! А ты не слышал о такой стране, где есть Министерство Счастья?

Георгий Иванович неодобрительно посмотрел на табакерку. – А что, есть такая страна?

Где-то вдалеке почудилось нечто похожее на милицейскую сирену. Покрутив головой, Визигин неожиданно поднялся.

– Ну, мне пора.

– Сиди. Куда ты, Шура? Я тебе рад…

«Да, да, ты сильно рад! – ожесточённо подумал гость. – Даже в дом не пригласил, с женой не познакомил. И посуду мою теперь с хлоркой будешь мыть, чтобы никто из домочадцев не заразился!»

Он был не прав; Подвольский вёл себя нормально, дружески. И ощущая эту свою неправоту, Визигин ещё больше занервничал.

– Извини. – Лицо его перекосилось от внезапной боли в голове. – Я пойду. Не хочу, чтоб у тебя возникли неприятности.

– А почему это они возникнут?

Бывший пленник внезапно показал ему свой золотой оскал, похожий на оскал затравленного зверя.

– А ты разве не знаешь, с кем сидишь? С предателем Родины. – Перестань. Это же простое недоразумение.

– Да-да, очень даже простое! – Визигин руку протянул. – Ну, будь здоров, братишка. Спасибо за душевный разговор.

– Ну, куда ты, на ночь глядя, настрополился? Сейчас пойдём, чуток поспим, а на рассвете сходим на рыбалку.

– Уже рассвет, братишка. Скоро электричка. Я пойду, а ты мне шепни напоследок. – Визигин склонился к нему. – Ну?

Давай, давай! Шепни! Где он окопался?

Несколько секунд посомневавшись, Подвольский нехотя шепнул.

Шура с благодарностью обнял его и, не оборачиваясь, пошёл, прихрамывая.

В полутёмном переулке, где скрылась фигура сутулого гостя, зверовато, по-волчьи сверкнули глаза какой-то бродячей собаки. А потом вдруг показалось, что это вовсе даже не собака – это Шура оглянулся напоследок и сверкнул глазами, так удивительно, так жутковато ожесточившимися за время плена.

Подвольский, прислушиваясь к дальним, слабо уже различимым шагам, постоял за воротами, покурил, прежде чем уйти в тепло избы. Посмотрел на зубчатую кромку синевато-багрового рассвета – на востоке над соснами подмосковного бора. И душа заныла вдруг, застонала, и он пожалел о том, что проболтался напоследок.

Автомобиль в районе Садового кольца пропал в субботу вечером, но хозяин – голова садовая – загулял и поэтому заявил о пропаже только под вечер, когда кошмар на генеральской даче уже случился и даже попал в череду новостей.

При помощи «всевидящего ока» – многочисленных видеокамер – сыщики опять и опять отслеживали продвижение угнанного автомобиля. Искали хоть какую-то зацепку.

Видно было, как машину быстро и ловко вскрыли – скупые и точные движения выдавали профессионала, который, к сожалению, работал очень ловко: лицо ни разу не попало в камеру – угонщик будто знал или шкурой чувствовал, откуда глядит электронное око.

По фигуре и по телодвижениям было понятно, что этот профи относительно молод, спортивно поджарый, плечистый.

А главная зацепка – не ахти какая, но всё же характерная – походка с небольшой хромцой. Правую ногу парень приволакивал, словно гирю за собою тащил. Из-за этой походки он получил оперативный псевдоним «Хромцов» – для удобства общения сыщиков, которые, в общем-то, понимали, что хромота может быть придуманной для отвода глаз.

Хромцов одет был элегантно – белые брюки, белая рубаха.

Импозантный автомобиль его – ну, то есть, угнанный автомобиль – на полчаса застрял в потоке МКАДА, похожем на исчадие ада: выхлопные трубы газовали сотнями, если не тысячами. В этом потоке многие водители стареют и уходят на пенсию – такая печальная слава с недавних пор стала преследовать московскую кольцевую автодорогу, ведущую в сторону Николиной горы и дальше. Но Хромцов, похоже, стареть не собирался в этой пробке. Он, кажется, был первоклассным водителем, способным выделывать фантастические фортели – машину будто штопором выдергивали из таких проблемных мест, где можно подолгу загорать.

Оставляя позади глухую пробку, импозантная иномарка свернула с бетонного главного русла – пошла по второстепенному притоку, хорошо заасфальтированному, оснащённому подсветкой и разметкой.

Дорога впереди почти пустая, только шлагбаумы частоколом торчали. Дорога струилась по берегу светлой реки, плавно забираясь на пригорки, уходя в тёмно-зелёную бронзу подмосковного бора. Дорога спокойная, гладкая. Места живописные, плотно застроенные. Кругом красуются элитные дома, коттеджи, дачи. Земля теперь тут стала такая дорогая, будто на каждом квадратном метре залегает ураганное золото. В лихие времена, на исходе ХХ века, за эти земли проливалась кровь, как на войне. Потом всё потихоньку устаканилось. Делёжка дорогого и вкусного пирога завершилась. Отгремело эхо последних выстрелов – убрали особо упрямых. Отструился дым последнего пожара – сожгли особо строптивых. И, наконец-то, в округе воцарился покой и порядок. В тишине заслышались рулады соловья, запела синица-московка, а иногда на вешних зорях даже голос глухаря мерещился где-то в глубине старинных сосен, заплаканных смолою – подмосковные боры сами себя оплакивали, стройными рядами уходя под топоры и бензопилы.

Территория частных владений в этих местах сегодня охраняется не хуже государственной границы, если не лучше. Территория повсюду огорожена пятиметровыми заборами, опутана колючею крапивой проволоки. И там, и тут имеются видеокамеры – работает система контроля доступа.

Вот Хромцов опять остановился – иномарка упёрлась рычащим рылом в очередной шлагбаум, кажется, последний.

Скучающий охранник в чёрной форме с белыми буквами «секьюрити», написанными по-английски, – security – хладнокровно-вежливо проверил документы и поднял шлагбаум. И опять дорога заструилась вдоль реки, вдоль заборов, над которыми вспухали облака золотистых садов, отяжелённых яблоками и грушами.

Ласковый денёк уже клонился к вечеру – синие, сизые и багрово-лиловые тени от заборов падали под колёса. Тени от кустов и деревьев кругами и крестиками вышивали потемневший асфальт. Закатное солнце поминутно мелькало над вершинами сосен, над железными и черепичными крышами, где торчали фигурные дымники, украшенные резными флюгерами, фигурками жестяных котов, чертей, бабы-яги, словно бы летящей на помеле.

Отставной генерал, куда субботним вечером должны были съехаться гости, жил в деревянном трёхэтажном коттедже с большою прилегающей территорией: конюшня, два летних бассейна, площадка для гольфа и даже подземное стрельбище, откуда время от времени раздавалось приглушенное бубуханье, будто булавою колотили крепкие орехи.

Хромцов остановил машину возле массивных ворот, похожих на ворота крепости, в которой можно подолгу отсиживаться. Трава на въезде в крепость не примята – Хромцов приехал первым, не зря торопился.

Характерно прихрамывая, он приблизился к воротам, поколдовал над железной кованой калиткой, открыл, вошёл – и всё, больше нигде он не засветился.

Дальше в этом бесплатном кино неожиданно принял участие один высокопоставленный начальник подмосковной области.

К воротам генеральской дачи машина этого начальника подъехала минут через сорок после того, как там объявился Хромцов.

Отягощённый заботами, большой начальник хотел поскорее поздравить юбиляра и дальше ехать по своим делам.

– Гляди-ка! – удивлённо воскликнул начальник, кивая на авто перед воротами. – Кто-то нас опередил! Ну, звони, чего сидишь?

Личный водитель, добротно одетый мордоворот, с неожиданной лёгкостью выпрыгнул на светло-зелёную травку, подстриженную по ранжиру. Энергично разминая руки, слегка затёкшие за баранкой, водитель сделал несколько таких движений, будто не шел, а плыл по воздуху.

Электронный звонок – под козырьком от дождя – был аккуратно вмонтирован в железную опору крепостных ворот. Шофёр «подплыл» к звонку, хотел нажать на белый пуп, но почему-то не нажал. Лицо его, слегка растерянное, повернулось к машине. Затем он опять обратился к воротам – не запертым. Шофёра это слегка смутило: кругом кордоны, везде секьюрити, а железные ворота отставного генерала почему-то разблокированы. Хотя, быть может, ничего особенного – промелькнуло в голове шофёра. Разблокировка – скорей всего – это знак доверия, знак гостеприимства.

– Ты что? Заснул? – Шеф, сидящий в глубине иномарки, не выдержал, дверцу открыл.

Они вдвоём вошли во двор, постояли несколько секунд и переглянулись. Двор довольно просторный, ухоженный. И всё тут, казалось, было в полном порядке. За исключением одной детали, малозаметной, но всё-таки вселяющей смятение…

И снова они переглянулись – начальник и водитель. Переглянулись тревожно, опасливо. Шофёр, который по совместительству был ещё и телохранитель, из-под мышки вынул нагретое оружие, осторожно-привычным движением передёрнул затвор. Сделав знак начальнику, чтобы тот оставался на месте, телохранитель дальше вознамерился пойти один. Но шефу не понравился этот небрежный знак – повелительный приказ рукой. И поэтому дальше они опять пошли вдвоём, машинально пригибаясь, позыркивая по сторонам.

Пройдя по деревянной дорожке, они свернули в сторону бассейна, но ничего особенного там не обнаружили. Затем попалось на глаза раздавленное яблоко – красно-кровавым оладышком валялось на тропинке, ведущей в затенённый, тихо-задумчивый сад.

Они торопливо прошли мимо клумбы, украшенной бутонами разных цветов – с недавних пор у отставного генерала появилась такая слабость: цветочки разводил, целыми часами любовно обихаживал.

И вот здесь, возле нарядной клумбы, они вдруг замерли.

Стало вдруг зябко. Так зябко, будто предзимним ветром навстречу потянуло – таким колючим ветром, от которого на головах поднимаются волосы дыбом.

Убийство отставного генерала было настолько диким по своей жестокости – двух здоровых мужиков аж замутило от этой кошмарной картины.

Шофёр-телохранитель сплюнул, отворачиваясь.

– Это похоже на «красный тюльпан», – сказал он, глядя на бледного шефа, – средневековая казнь, распространённая в Афганистане. Дядька там служил.

– Дядька! – багровея, рявкнул шеф. – В милицию звони!

Кошмарную новость Подвольский узнал примерно через сутки после того, как у него в гостях побывал бывший пленник. Сначала Георгий Иванович в телевизоре увидел короткий репортах в новостях, а потом в газете прочитал о том, как отставного генерал-майора, бывшего Героя бывшего Советского Союза кто-то убил на даче. И не просто так убил – это была дикая мучительная казнь под названием «красный тюльпан». Похолодев, Подвольский в первую минуту бежать был готов «куда следует», но затем заставил себя успокоиться. Может, совпадение? Зачем паниковать? Ведь ничего же неясно…

А немного позднее в подмосковном селе объявился неприметный человек, похожий на одного из тех, кто хотел бы тут домик купить по дешевке. Безошибочно пройдя по переулкам, человек тот оказался на Вишнёвой улице – аккурат напротив домика Подвольских. Во дворе в песочнице играла мелюзга – разнокалиберные пацаны, возле которых, будто курица кругом цыплят, хлопотала пышногрудая мамка. Незваный гость показал ей солидные красные корочки и сказал, что ему необходимо побеседовать с хозяином.

Беседа за пустым столом под яблоней получилась короткой, прохладной.

– Георгий Иванович, – говорил сухопарый сыскарь, – вы представляете, что он может ещё натворить? Он же не в себе. Такую казнь может придумать только сумасшедший.

– Она уже давным-давно придумана. Ещё в средневековье. – Простите, что-то я вас не понимаю. Вы как будто его защищаете, Георгий Иванович. – Да нет, ну что вы? Боже упаси!

Пчела в тишине зажужжала где-то поблизости. В чистом небе ласточки постреливали.

Сыскарь поднялся, кулаками похрустел, словно разминая руки для удара.

– Значить, не знаете, куда он мог поехать?

– Понятия не имею, – чистосердечно ответил Подвольский. – Правда, он мне что-то говорил о стране, в которой как будто существует министерство счастья. Может, он туда уехал?

– Шутить изволите?

– Нет, он действительно так говорил.

Похлопав глазами, сыскарь отмахнулся от пчелы, прожужжавшей под ухом.

– Министерство счастья? – Ухмыльнулся. – Что за ерунда? И где это? Не знаете?

Подвольский пожал плечами. Он хотел сказать, что министерство счастья, скорей всего, находится в золотой табакерке, где Шура Визигин хранит героин или другой какой-то наркотик, но говорить не стал – из уважения к тому Визигину, который вытащил его из боя, из такого огненного пекла, где земля горела и камни плавились, как будто плакали от ужаса.

Бородатый хромой человек, башмаками шаркающий по степной дороге, был похож на старика – сутулый, с тёмным сучковатым посохом. Скуластое лицо его – там, где не было волос – казалось неумытым, землисто-серым; кожа задубела, прочно прокалилась под слепящим солнцем, которого под русским небом не найдёшь – скорее всего, это было солнце какой-нибудь далёкой экзотической пустыни, где летом свирепствует жар, а зимой гуляют кинжальные ветры и вьюги.

В глазах у этого странника затаилось что-то от зверя или от животного – взгляд прямой и пристальный, готовый вспыхнуть злобным огоньком.

По степной дороге время от времени проносились машины – преимущественно это были иномарки. Никто из водителей даже не думал притормозить, подвезти – пролетали ветерком, с громобойной музыкой, заглушающей даже работу мотора. Там, где был асфальт, а он был не везде, – иномарки сквозили как молнии. А на грунтовке скорость приходилось сбрасывать – тут иномарка иногда цепляла брюхом, акульим рылом кусала щебень и поднимала облака дремучей пыли.

Потом степное солнце, голышом с утра гуляющее по синеве, стало одеваться в белую рубаху облаков. Под ветром зароптали придорожные березняки, кусты закачали кудлатыми головами, трава, пригибаясь, белея исподом, как будто побежала с бугорков.

Ходок остановился. Посмотрел на небо. Он уже давненько ощущал, как переломанные кости – неровно сросшиеся руки, ноги, рёбра – перед непогодой сладковато ноют. Сомнительная эта сладковатость переходила в нечто горькое и нудное; переломы зудели, воскрешая в памяти что-то противное и даже омерзительное – это было видно по гримасе.

Капли дождя заклёпками па земле заклацали, будто хотели заклепать грунтовку, там и тут разорванную летнею жарой. Стрекоза, сбитая крупною каплей, поползла по дороге, задребезжала слюдинками крыльев, воскрешая в памяти странника смутный образ военного вертолёта, сбитого коварным стингером. Странник, болезненно морщась, нагнулся и помог «вертолёту» взлететь со своей вертолётной площадки – с грубой намозоленной ладошки, воздетой к небу.

Вверху загрохотала артиллерия – шарахнула шрапнелью крупного дождя. И только тогда какая-то машина «сжалилась», тормознула рядом с ходоком.

– Батя! – вырубая музыку, ревущую в салоне, парень улыбнулся в открытое окно. – Падай, батя! Подвезу!

Машина была – цистерна с горючкой.

– Спасибо, сынок, – уже в кабине сказал странник и слова его отличались небольшим акцентом, как если бы это говорил иностранец.

– Издалека? – Водитель посмотрел на него и опять во весь опор погнал свой табун лошадей, незримо запряжённых под капотом.

– Издалека, ты спрашиваешь? Да, издалека, сынок. Из Афганистана.

– По туристической путёвке? – уточнил беспечный парень. – Ну и как там? Шурин мой недавно был во Вьетнаме. Ни хрена хорошего. Мы тут живём по горло в шоколаде, а там вообще…

– Да, сынок, я по путёвке. Только путёвка у меня была в один конец. Но, слава богу, выбрался.

– В один конец? А что так? С деньгами туго?

– С патронами было хреново, сынок. С бронетехникой и вертолётами.

Водитель посмотрел на пассажира – как баран на новые ворота.

– Понятненько, – пробормотал он и дальше поехал молча. И пассажир молчал. Он вспоминал проклятую дорогу на Кабул, дорогу, по которой возили боеприпасы и продовольствие. А кроме того, и днём, и ночью по той дороге шли пузатые «наливняки» – машины с бензином, соляркой. В кабинах за баранками там сидели смертники, так их называли вполне серьёзно. Это были, пожалуй, самые храбрые и дерзкие ребята, игравшие в прятки со смертью: при попадании трассера «наливняк» превращался в огромное огненное облако – никакой надежды на спасение.

Доехав до города, странный пассажир обнял водителя. – Будь здоров, сынок. Поосторожней тут, чтоб не нарваться. – На кого? На милицию?

– Да милиция – чёрт с ней. А если нарвёшься на трассер?

Как тогда? Не боишься? Хотя я знаю, вы ребята храбрые. Ну, ладно, с богом…

Оставшись в кабине один, парень скривился в недоумении, потом покрутил указательным пальцем возле виска и ухмыльнулся, прикуривая от зажигалки в виде голой девицы, у которой волосы как будто бы вставали дыбом и горели на голове.

Родной городишко за последние годы преобразился, и преображение это было двояким. С одной стороны, хорошо – новостройки пошли косяком. А с другой – куча таких теремов, какие только можно нарисовать для страшной какой-нибудь сказки. Строили теперь тут – кто во что горазд. Всякими правдами и неправдами захватывали центр. Во многих местах оккупировали набережную – ни подъехать, ни подойти. Положили бетон и асфальт в тех местах, где раньше поляны зеленели, красовались лужайки. И в то же время переулки и улицы, немного отдалённые от центра, бесхозно обросли полынями, крапивой и чертополохом – городское правление постоянно менялось, междоусобные войны среди властей мешали сосредоточиться на делах. Правда, было здесь не только дурнотравье. Мята встречалась. Желтоглазая ромашка душу радовала. Медуница, облепленная пчёлами. Золотистые пуговки пижмы, будто бы собранные в горсти, а точней, на раскрытой ладони. Только всё же это были дикоросы, порою поднимавшиеся выше человека.

Это непорядок. В дикоросах этих – там и тут – с первых весенних дней и до самых заморозков – кантовались какие-то замухрышки, бездомные люди, которых называли непонятным словом «бомж».

Седобородый странник чуть не наступил на одного такого «бомжа», когда окольными путями пробирался к дому своему – ну, то есть, к бывшему дому.

– Чего тебе надобно, старче? – заворчал замухрышка, поднимая голову, облепленную бусами чертополоха.

– Мне надо пройти к дому Визигиных.

– Не знаю такого, – сказал замухрышка и опять откинулся на травяную постель.

Старинный дом, в котором жила семья Визигиных, культурное наследие деревянного зодчества прошлых веков, как говорили знающие люди, – несколько лет назад раскатали по брёвнышку и построили новый, каменный терем, в котором теперь находилась какая-то фирма, торгующая лесом.

Опечаленный странник завернул за угол каменного терема, достал из-за пазухи табакерку, тисненную золотом. Сделав понюшку-другую, он постоял, понуро глядя в землю. Потом глаза его повеселели. Улыбка тронула губы, когда-то частенько битые – шрам на шраме сидит, как попало сросшийся.

Где-то в листьях тополя, оставшегося от старой жизни, послышались птичьи голоса, вдруг показавшиеся пеньем райских птиц. А вслед за этой райской разноголосицей он услышал и людские голоса, летящие откуда-то из прошлого.

Потом увидел он туманный образ мальчика – это был Шура Визигин, пострел, помогающий мамке красные тюльпанчики выращивать, возить на рынок и даже разносить по адресам.

Так было до четырнадцати лет, до восьмого класса. А дальше – как отрезало. Шура стал стесняться «работать коробейником». Да и некогда было. Шура – неожиданно для многих, но прежде всего, для себя самого – надумал учиться «на доктора». Никогда, никто в нём не замечал склонности к медицине – Шура, как большинство парнишек, с малолетства мечтал о морях-океанах, в космонавты не целился, но лётчиком стать был бы не против. И вот тебе на: сдал экзамены в медучилище, благо, что под боком – почти через дорогу.

Борис Богратионыч, отец, был человеком пролетарской закваски и не одобрил этот странный выбор.

– А если бы тут был кулинарный техникум? – удивлённо спросил отец. – Ты бы туда поступил, чтобы суп варить из топора?

– А что тебе не нравится? – Шура улыбался. – Хорошая профессия. Уважаемая. – Коней лечить? Хорошая. – Зачем коней? Людей.

– Погодь. – Богратионыч посмотрел в недоумении. – Так ты на этого, на людского фельдшера учиться будешь?

– А ты думал – на конского? – Шура хохотнул, качая головой. – То-то, я гляжу, наш батя засмурел.

– Ну, ежли не на конского, тогда ещё ни чо… – Богратионыч махнул намозоленной лапой.

Проучился Шура года полтора, постепенно проникаясь не только симпатией – любовью к стародавнему делу врачевания. Дерзновенная душа Визигина – почти с первого курса – сделала из него «блестящего патологоанатома», как шутили друзья. Студенты носы воротили, когда нужно было идти на вскрытие, а Шура не брезговал. Походы на вскрытие частенько бывали внезапными. Впервые, помнится, их подняли «по тревоге» на уроке истории. В класс вошёл директор, что-то шепнул на ухо Вере Ивановне Конончук – это была их классная дама. После короткой перешептовки будущие медики быстренько собрались и пошли в городскую больничку, в стародавний флигель, где размещался морг. Там поджидал их молодой «учебный экспонат», ещё не остывший от самострела. Что с ним случилось? Почему он в свои двадцать пять грудью лёг на стволы? Юных эскулапов это мало волновало. По крайней мере, он, Визигин Шура, на самострела того спокойно смотрел. Он даже не запомнил облик самоубийцы. Зато прекрасно помнил, сколько дроби выгребал из груди самострела. Обагрённая кровью, дробь мерцала переспелою калиной, которую прихватило морозцем, брякала под ногами в тазу, куда Шура проворно бросал эту ягоду и снова черпал вместе с пыжами. Шура помнил печень самострела, добротную свежую печень, ещё не отравленную алкоголем. Помнил чистые лёгкие, ещё не потемневшие от никотина. «С таким организмом сто лет проживёшь, – заметил Шура, – но, видать, не судьба!»

Профессиональный цинизм работников медицины – умение подавливать эмоции, не поддаваться панике – необходимая штука для спокойного и взвешенного принятия решений. И в этом смысле Шура оказался врождённым профессионалом. Так что выбор профессии, видимо, был не случайным, как это могло показаться окружающим и даже самому Визигину.

Позднее, будучи на практике в городской больнице, когда Шура делал по три-четыре вскрытия в день, он уже спокойно в морге чаёк пошвыркивал, бутерброд с колбаской наворачивал и пирожками с ливером не брезговал. А потом случилось одно ЧП городского масштаба – Шура кое-кому по башке настучал, защищая свою любимую девушку. Происшествие это грозило обернуться судом и парень был вынужден бросить учёбу, постучаться в двери военкомата.

Воспоминания седого странника были разноцветными – наркотический дурман раскрашивал. Странник широко улыбался и даже делал такие движения, словно мальчика – Шуру Визигина – гладил по голове. И чудные эти видения так заворожили седобородого, что он не заметил охранника, к нему подошедшего.

– Аллё! – в недоумении сказал охранник, взмахнув рукой перед глазами старика. – Ты чего здесь трёшься битый час? Ты кто такой?

– Красный тюльпан… – начал, было, странник, но смутился, сбился. – Теплица тут раньше была, тюльпаны выращивали.

Охранник бесцеремонно взял его за воротник и подтолкнул.