Разноцветье детства. Рассказы, сказки, очерки, новеллы
За шестьдесят, а идет твердо, держится бодро. И всем улыбается.
Вот и главная городская площадь.
Иван Христофорович непроизвольно хмыкает, вспомнив нынешнее название площади. До большевиков площадь православное имя носила, а сейчас… В другой день он бы поворчал по этому поводу, но сегодня нельзя… Опять же грех.
Он прошел за ледяные и узорчатые крепостные стены городка и оказался в сказочном мире. В центре – огромная новогодняя ёлка, сверкающая огнями, а поодаль – еще несколько её сестричек. Там, слева – ледяные дядька Черномор и тридцать витязей прекрасных. Справа – спящая царевна и семеро братьев-богатырей, оберегающих её сон. Чуть дальше – высокая крепостная башня и на игле шпиля уместился золотой петушок. Он взмахивает крыльями и кричит: «Ку-ка-ре-ку! Царствуй лежа на боку!»
Народу толчется много, но все веселые. Пользуются аттракционами, сделанными под русскую старину. Слышны восторженные визги-писки детишек. Для них, ясное дело, – великая благодать.
Иван Христофорович аккуратно протискивается в огромной толпе. Он смотрит и радуется вместе со всеми. Лицо раскраснелось: то ли от удовольствия, то ли от морозца.
Дольше всего задерживается возле царского терема. В него с одной стороны по широкому и высокому крыльцу взбегают стайки детишек, на секунду скрываются внутри, а с другой стороны, визжа и безудержно хохоча, скатываются по ледяной горке вниз.
Ивану Христофоровичу безумно самому захотелось скатиться с такой горки. Так сказать, ощутить детство. Он даже направился к кассе, чтобы купить билет, но опомнился: шестьдесят с гаком и не пристало ребячиться. Что ни говори, а всему свое время.
Иван Христофорович вздохнул и остался простым зрителем.
И тут в метре от него, протиснувшись сквозь толпу, оказались мальчик и девочка. Они заворожено смотрели на катающихся сверстников и шумно вздыхали, вытирая то и дело носы рукавами стареньких пальтишек.
Намётанный глаз Ивана Христофоровича сразу определил: интернатовские, значит, ничейные, чужие. Его почему-то особенно поразили скособоченные и сильно стоптанные каблуки детских ботиночек. Скорее всего, надеты чуть ли не на босу ногу. Потому что ребятишки все время перетаптываются: ножонки, видать, мерзнут. Но зрелище чужого счастья настолько притягательно, что никакой мороз им не помеха.
Они перешептываются. Глядя искоса на детишек, Иван Христофорович определяет: брат и сестра. Сильно похожи. У него мелькает в голове: «Какая трагедия занесла их в интернат?»
Незаметно Иван Христофорович оказывается бок о бок с детьми. Через пару минут спрашивает:
– Как вас, дети, зовут-то?
Мальчишка, наверное, погодок, посмотрел на него, смерил с ног до головы, задержавшись дольше всего на лице. Кажется, остался доволен. Шмыгнув носом, ответил:
– Её, – он легонько ткнул в бок девочку, – Марией зовут… сестра, а меня Серым… Значит, Серегой.
– А вы, я вижу, без родителей.
Парнишка кивнул.
– Без них.
– Умерли?
– Живы… Будто бы… Бросили с сестренкой… Алкаши, будто бы… – по-взрослому отвечает парнишка. – Мы – интернатовские.
– Это я уже заметил, – сказал Иван Христофорович и грустно усмехнулся. И после паузы добавил. – Думаю, что приехали сюда без разрешения старших… Или я не прав?
Девочка, настороженно и подозрительно посмотрев на Ивана Христофоровича, спросила:
– Дяденька, вы – милиционер?
Иван Христофорович, увидев, что дети крепко взялись за руки, что худенькие тельца их напружинились, что дети готовы дать дёру, поспешил успокоить.
– Что ты, Машенька, – ласково сказал он, – я – не милиционер и никогда, слава Богу, им не был, – детское напряжение тотчас же спало, и они расслабились. – Однако убегать все равно нехорошо… без спросу…
Машенька опустила свои голубенькие и круглые глазки вниз. Она тихо сказала:
– Это – я… Очень-очень хотелось посмотреть… Серегу и уговорила сбегать… Он не хотел… Говорил, что бить будут…
– Девочка, что ты говоришь?! – лицо Ивана Христофоровича побледнело.
Брат незаметно дернул сестричку за рукав, давая той понять, чтобы держала язык за зубами.
– Сережа, – спросил он парня, – действительно, бьют?
Парнишка, нехотя, ответил:
– Бывает… Иногда…
Иван Христофорович испытал настоящий шок. Он за всю свою долгую жизнь детей своих пальцем не тронул. Впрочем, чужих – тем более. Прожив столько лет, он не мог себе даже представить, как можно поднимать руку на беззащитных, тем более, на таких обездоленных? Пусть и не ангелы, но бить…
Иван Христофорович несколько минут переваривал полученную информацию. Она сильно ранила его сердце, проникла глубокой болью в душу. Поэтому он молчал несколько минут. И лишь потом спросил:
– Хотите, дети, прокатиться с горки?
Их глаза одновременно, как по команде, уставились на Ивана Христофоровича. Их блестящие взоры не хотели верить в то, что услышали. Они, как по команде, опустили вниз глазенки.
Сергей, пожав плечиками и тяжело вздохнув, произнес еле слышно:
– Хорошо то было бы… Денег, дяденька, у нас нет.
– Ну, – Иван Христофорович полез в карман куртки, достал портмоне, открыл и стал рыться, – я тоже не из богатых… Однако по случаю Рождества, думаю, найду для вас кое-что. Детские глазенки цепко следили за каждым его движением. Он достал сторублевую купюру и добавил. – Стойте здесь и ждите меня. Я – за билетами…
– Для нас?! – не веря в чудо, с придыханием спросил Сергей.
Иван Христофорович улыбнулся, и на щеках его заиграли озорные ямочки, появляющиеся лишь в минуты его самого хорошего расположения духа.
– Не для меня же, – ответил он и ушел.
Вернулся Иван Христофорович минут через пятнадцать. Видя, какое напряжение испытывают дети, развел руками и, оправдываясь, сказал:
– Очередь большая.
Оба личика засветились надеждой и радостным ожиданием.
– Дяденька, купили? – спросила Машенька.
– Ну, конечно, дети. Вот, – он протянул билеты, – по три каждому.
– По три?! Каждому? – думая, что ослышалась, в изумлении переспросила девочка.
– Какой сегодня праздник?
– Ну… Рождество, – не очень-то уверенно ответил Сергей.
– А Бог троицу любит. Так что… Бегом на катушку!
Дети кинулись к высокому крыльцу царского расписного терема. Но тут Сергей за рукав остановил сестренку.
– Дяденька, – он выразительно посмотрел на пальтецо сестры, – нам нельзя… А что, если порвем? Бить будут…
– Ах, да! Извините, дети: стар я и забыл… Идите-ка сюда. Сергей, вот деньги, сбегай вон туда, – Иван Христофорович рукой показал на избушку на курьих ножках, – возьми на прокат две подложки.
– А дадут?
– За деньги всё дадут. Беги!
Мальчик убежал. Девочка сильно-сильно прижалась к Ивану Христофоровичу.
– Вы… вы такой-такой хороший, – почти прошептала она.
Иван Христофорович сделал вид, что не расслышал.
Через несколько минут Сергей и Мария, толкаясь и суетясь, прорываются вперед. На них фыркают благовоспитанные детки: куда, мол, без очереди лезете? Где им понять, что эти двое не верят в свое счастье, свалившееся так неожиданно, что от нетерпения буквально сгорают. Да, те могут и подождать, но эти…
Иван Христофорович, прижавшись к барьеру, глядит на два самых счастливых лица, которые, схватившись за руки вместе, проносясь мимо него, скатываются вниз. Сергей от счастья хохочет, а Мария от удовольствия визжит. Первый раз. Второй. Третий.
Увы, но счастье скоротечно и не бывает вечным. Дети подходят к Ивану Христофоровичу, прижимаются и благодарят.
Иван Христофорович давно сам не испытывал такой нежности, поэтому в уголках глаз появились слезинки. Он, напустив суровость, сказал:
– Сергей, поправь брюки, – парнишка наклонился и заправил штанины в ботинки. – Нам пора… – Иван Христофорович внимательно вгляделся в лица детей. – Наверное, голодны?
– Пропустили, – сказала огорченно Мария.
– Что вы «пропустили»? – спросил, насторожившись, Иван Христофорович.
– Обед, – пояснил Сергей.
Сестренка же добавила:
– И без ужина, наверное, оставят… За убёг…
– Ну, нет! – сердито воскликнул Иван Христофорович. – Этому не бывать! – он взял детей за руки и решительно повел к выходу из сказочного городка. А те и не упирались. Они поняли, что от этого «дяденьки» плохого ничего не будет. – Пообедаете у меня…
…Дети, осторожно переступив порог квартиры, остановились у дверей. Иван Христофорович, заметив детскую нерешительность, сказал:
– Быстро раздеваться и мыть руки! А я пока разогрею еду.
Через десять минут все сидели за столом в гостиной. Детей Иван Христофорович усадил на диван и придвинул к ним журнальный столик, а сам присел на стул. С борщом дети управились мгновенно (видимо, проголодались). Иван Христофорович сходил на кухню и принес им домашние котлеты с жареной картошкой на гарнир. И с этим блюдом у них не возникло проблем. Потом был чай с тортом и шоколадными конфетами. И снова упрашивать сильно не пришлось. Дети «молотили» все подряд.
Обед закончился. Бледные детские личики порозовели. Дети откинулись на спинку дивана. Глядя на украшенную ёлку, стоящую в углу комнаты, Маша спросила:
– У вас есть свои дети?
– Есть, – ответил Иван Христофорович, – но они большие-большие и живут далеко.
– А для кого тогда ёлка? – спросила снова Маша.
– Для вас.
Сергей по-мужски рассудительно сказал:
– Вы не могли знать, что мы придем.
– Знать-то не знал, но догадывался, – заметил на это Иван Христофорович и улыбнулся.
– Ну, да… Как можно догадаться? – Маша залилась в смехе.
– Не знаю, как, но догадался… Пожалуй, Всевышний подсказал…
Маша попросила, при этом толкнув брата в бок:
– А можно включить ёлку? – Иван Христофорович встал и вставил вилку, валявшуюся на полу, в розетку. Ёлка вспыхнула и заперемигивалась.
Маша восхищенно заметила:
– Какая красивая!.. Лучше интернатовской.
Сергей уточнил, чтобы, наверное, порадовать хозяина:
– В тыщу раз красивее.
Маша спросила:
– Дяденька, а вас как зовут?
– Дядя Ваня.
– Дядя Ваня, – Маша, смутившись, покраснела и опустила вниз глазёнки, – станьте нашим папой, а?
Сергей незаметно ткнул сестренку в бок: молчи, мол, дура.
Вопрос простенький, но Ивана Христофоровича поставил в тупик. Он развел руки.
– Не получится… уже.
– Почему, дядя Ваня?
Сергей сказал:
– Не обращайте внимания на Машку: она, знаете, какая приставучая? Приклеится – не отдерешь.
– Но ты, Серега, ведь тоже хочешь папу, – с укором возразила Машенька.
– Хочу! И что? А дядя Ваня, видишь, не хочет? Не приставай!
– Дети… Кстати, вам сколько лет?
– Ей, – Сергей ткнул в бок сестренку, – одиннадцать, а мне двенадцать.
– Дядя Ваня, мы не понравились, да? – глядя в глаза Ивана Христофоровича, спросила Мария и поспешила добавить. – Мы папой будем называть… Мы будем послушными, и помогать вам во всем будем. Только возьмите нас.
– Вы, дети, уже большие и должны понять: не все и не всегда соответствует нашим желаниям.
– Не хотите, да? – упрямо повторила девочка, и на глаза навернулись слезы.
– Не в этом дело… Вы, повторяю, уже большие и должны понять…
Сергей нервно спросил:
– Что мы «должны понять», что?
– Для начала: мне много лет и я сам скоро буду нуждаться в уходе, поэтому мне никто не разрешит усыновление и удочерение. Во-вторых, материально не слишком обеспечен, и это обстоятельство тоже может стать препятствием. В-третьих, при живых родителях, а они, как я понял, у вас живы…
Сергей зло прервал:
– Сдохли бы…
Иван Христофорович осуждающе покачал головой.
– Так нельзя говорить про родителей.
Сергей потупился.
– Извините…
– Мне очень жаль, но обстоятельства сильнее нас… – сказал Иван Христофорович и посмотрел на наручные часы. – Кстати, времени много и пора вам вернуться в интернат.
Дети послушно встали и молча вышли в прихожую. Оба были готовы в любую минуту расплакаться. Иван Христофорович вынес им большой кулек.
– Вашим друзьям.
– Вот! – радостно воскликнула Мария, принимая из рук Ивана Христофоровича увесистый кулек. – Наконец-то Гришка заткнется! А то все дразнится: «Не нужны, никому не нужны… Никто не побалует…» Будет, сопля зеленая, знать!
Дети стали одеваться. Глядя на них, Ивана Христофоровича вдруг осенило.
– Подождите-ка, – дети с надеждой и мольбой смотрели на него. – Я совсем забыл!
– Дядя Ваня, что вы забыли? – с потаенной надеждой в глазах тихо спросила девочка.
– Одно дело. Я его должен был сделать по приходу… Я позвоню в интернат. Скажу, что вы были у меня в гостях, что с вами все в порядке, что вы вот-вот будете там.
Сергей сказал:
– Может, не надо, а?
– Как это, Сергей, «не надо»? Люди беспокоятся, наверное, уже ищут.
– Ну, да, – Сергей хмыкнул. – Кому мы нужны?
– Все равно надо позвонить, – сказал Иван Христофорович и ушел на кухню, где стоял телефонный аппарат. Дети слышали, как шуршали бумажные страницы, как хозяин набирал номер телефона. – Интернат?.. Добрый вечер… Это вам звонит Зяблицев Иван Христофорович… Затем звоню, чтобы сказать, – Иван Христофорович прикрыл трубку ладонью и спросил детей. – Как ваша фамилия?
Сергей ответил за себя и за сестру:
– Еремины мы.
– Звоню, чтобы сказать, что у меня в гостях воспитанники… Обыкновенные… Вы не кричите на меня… Вы кто: воспитатель или?.. Без всякого права… Приеду с детьми и всё объясню… Вы не даете сказать: брат и сестра Еремины… Как это в интернате, если, они передо мной?.. Будем не позднее, чем через час… Кто-нибудь из начальства есть на месте?.. Только старший воспитатель?.. Хорошо… Приеду и поговорю… Ничего не случилось… Разве нельзя поговорить со старшим воспитателем?.. Я сам привезу детей… Да.
Иван Христофорович вернулся в прихожую. Дети сидели в прежнем положении.
– Дядя Ваня, вы с кем разговаривали? – спросила Маша.
– Сказала, что дежурный воспитатель. А что?
– Эта воспитка – зверюга. Точно бить будет, – ответила Маша.
Иван Христофорович сказал:
– Пусть только пальцем тронет.
Сергей спросил:
– Думаете, испугается?
– Ладно, – Иван Христофорович махнул рукой, старших не принято обсуждать, тем более за глаза. Давайте-ка займемся еще одним делом, – он встал на стул, открыл дверцу антресоли, достал большую кипу каких-то вещей, аккуратно уложенных, выстиранных и поглаженных. – Лежат они тут больше двадцати лет… Посмотрим, а вдруг что-нибудь и подберем подходящее, – он выложил это богатство на стол. – А, ну, дети, разбирайте и все, что вам подойдет по росту и по размеру, надевайте на себя, а старье скидывайте, – сам же стал рыться тем временем в нижнем ящике шкафа, откуда наружу полетели зимние ботинки разных размеров. – Примеряйте тоже. Ботинки вполне еще приличные. Главное, теплые, – потом полез в другой шкаф, принес теплый пуховый платок, оставшийся от жены, а также кроличью, но почти новую мужскую шапку. Еще через минуту появились рукавички и два пальто – мальчишечье и девичье. Повертев их в руках, заметил. – Думаю, подойдут.
Дети растерянно копошились в вещах, не зная, за что взяться в первую очередь. Иван Христофорович им помог.
Через полчаса перед ним стояли два вполне благополучных подростка, одетых не совсем в новое, но еще добротное.
Иван Христофорович собрал в кучу старье.
– А это…
– Дядя Ваня, – сказал Сергей. Он подумал, что Иван Христофорович хочет выкинуть. – Это казенное…
– Понимаю, что надо будет вернуть. Сейчас упакуем и в авоську… Вернем… Конечно, вернем… Зачем нам, не так ли?
Дети согласно кивнули.
…Иван Христофорович отвез детей в интернат, переговорил с воспитателями и теперь возвращается назад.
Уже сумерки. Небольшой ветерок гонит по асфальту крупу. Первый рождественский день подходит к концу. Перед глазами – заплаканное лицо Машеньки и угрюмое – Сереженьки. Он тоже готов был расплакаться, но мужское достоинство…
Иван Христофорович принял решение: он станет приводить этих детей на выходные… Если разрешат… Он будет добиваться… Он не может стать полноправным опекуном, но что-то сделать для двух обездоленных вполне в силах. И он сделает, обязательно сделает. Сделает все, что будет в его силах. Он не богат. Он не обещает ничего сверхъестественного. Но он гарантирует: дети в субботу и воскресенье будут обласканы, будут сытно накормлены, будут в тепле.
Они, по его мнению, именно в этих трех вещах нуждаются больше всего.
«Интересно, – думает Иван Христофорович, – как бы отнеслась к его решению Дарьюшка?..»
С Божьей помощью
1
Никита, проснувшись, приоткрыл сначала один глаз, а потом и другой. Приподнявшись на одном локте, оглядел сумрак бедной комнаты. Прислушался. Тихо. Никто не гремит и на кухне. Значит, матери уже нет: умотала куда-то. Как говаривает Клавдия Ивановна, при этом сердито хмыкая (одинокая старушка, соседка по коммуналке), шлындает где-то.
Сквозь двойные рамы глухо доносится благовест – бух-бух-бух. Это средний колокол недавно построенной неподалеку церкви своим звоном православный люд сзывает к праздничной заутрене.
У Никиты – длительные каникулы, а у взрослых – выходные, то есть праздничные, Рождество Христово.
Этот кареглазый, с непокорно торчащим чубчиком на лбу парнишка, как принято говорить, из неблагополучной семьи. «Неблагополучной» в том смысле, что семья – не полная. К тому же мать вечно в глубоком и затяжном похмелье. Никита не раз слышал, как на кухне Клавдия Ивановна корила мать, заявившуюся с работы поздно и с разящим наповал запахом:
– Побойся Бога, греховодница. Сын ведь без пригляда родительского подрастает, без тепла и ласки.
В ответ – нечленораздельное мычание.
Отец ушел из семьи семь лет назад, когда Никите только-только исполнилось три годика. И он не помнит отца. Как-то Никита на дне комода, под тряпьем обнаружил фотографию молодого мужчины. Загляделся, гадая, кто это мог быть? Мать, увидев, ураганом налетела на мальчика, вырвала фотографию и заорала:
– Не лезь, ублюдочное семя, туда, куда не просят!
Так двинула сына, что тот отлетел в дальний угол комнаты и сильно ушибся лбом о край табуретки. Оттуда видел, как мать истерично рвала в клочья фотографию. Детский ум подсказал: отец! Никита потом спрашивал мать, когда та была в настроении, то есть сильно пьяная, почему папа не приходит? Никита увидел, как материны глаза в ту же секунду налились злобой, и она бросила:
– Не нужен ты ему!
Обидно стало Никите. На глаза навернулись слезы. Сдержался. Потому что где-то слышал, что настоящие мужчины нюни не распускают. Откуда было знать ребенку, что это чудовищная материнская ложь?!
2
Александр и Настёна увиделись и сдружились в университете, когда заканчивали третий курс. Он учился на филологическом факультете, она – на историческом. Он пошел по призванию, она – по необходимости. История Настёну не привлекала, но там был наименьший проходной бал, следовательно, у нее шансов быть зачисленной побольше. Он усердствовал в учебе, – она – нет, чтобы только не отчислили. Он вышел из университета с красным дипломом, она выехала на сплошных троечках.
Они такие разные. Если что и роднило их, то это – внешние данные. Александр – высок и строен, с кудряшками на висках, всегда опрятен, словом, первый парень на факультете. Настёна – фигуристая блондинка среднего роста с длинными по пояс и густыми льняными волосами, таинственно-манящим взглядом голубых глаз. Так что одного взгляда достаточно было парням, чтобы «запасть». И бесповоротно. Сия участь не миновала и Александра. Отталкивая других обожателей, Настёна благосклонно отнеслась к ухаживаниям Александра. Через неделю после защиты дипломов поженились. Родители Александра невестку восприняли холодновато.
– Уж больно вертлявая, – осуждающе делилась мать с соседями.
Несмотря на прохладу в отношениях, родители Александра сделали все, чтобы не мешать молодым: даже однокомнатную квартиру купили в районе новостроек.
Полтора года молодые жили хорошо, душа в душу. Глядя на воркующих голубков, родители Александра готовились сменить гнев на милость, проявить побольше благожелательства к невестке.
А там и Никитка явился на свет Божий. Александр готов был сутками глаз не отводить от крохи, не мог надышаться первенцем, часами разглядывая его, находя все новые и новые родственные черты. И правда: Никитка пошел в отца Александра, а того больше – в деда. Можно сказать, вылитая копия. В полгода Никитку окрестили. Отец Александра на крестины взял семейную реликвию – из ажурного и старинного золота крестик, попросил священника освятить и собственноручно надел на розовенькую шейку внука: он исполнил предсмертную волю родителя.
Никите было два года, когда Александр заметил неладное: его обожаемая Настёна все чаще и чаще стала заявляться с работы домой навеселе, все меньше уделяла внимания сыну, соответственно, холодела и к нему. Александр, нет, тоже не был таким уж ангелом и по пятницам с приятелями заглядывал в бар, на пару часов, чтобы распить чуть-чуть водочки и пивка. Сидит, бывало, а на часы поглядывает: домой, мол, пора. Александр знал меру, а Настёна, увы, вскоре перестала ее чувствовать и чем дальше, тем чаще стала ударяться в загулы. Александр понимал, насколько бывает доступной всякому пьяная женщина, поэтому заревновал. И вот скандалы на этой почве. Александр, мучаясь, терпел, надеялся, что Настёна одумается. Но маята не может быть бесконечной: Александр ушел из семьи. Ушел в том, в чем был, оставив все нажитое жене и сыну. Предупреждал и не раз, что это может однажды случиться. Настёна же, похохатывая, говорила:
– Никитку не отдам, а без него никуда не денешься.
Настёна спекулировала. Настёна не только не отдала сына, но и запретила встречаться. Однажды, когда Настёна долго не забирала Никитку из детсадика, Александр, карауливший неподалеку, решил сам забрать ребенка и увести его домой. Увлекшись общением, не заметил, как появилась Настёна. Увидев у себя непрошенного гостя, озверело схватила со стола нож и истерично заорала:
– Убью! На глаза не кажись, если хочешь жить!
Настёна все больше опускалась. Ее прежнюю красу как корова языком слизнула. Опухшее от вечной пьяни лицо могло теперь вызвать лишь отвращение. И на работе перестала задерживаться: выгоняли. Ну, кому нужны опойки, пусть и с высшим историческим образованием?
Через год после ухода Александра, испытывая вечную нужду в деньгах, поменяла однокомнатную квартиру, подарок свекра и свекрови, на комнату в коммуналке. С доплатой. Куда деньги пошли? Ясно: на пропой.
Одно хорошо: теперь было кому кое-как приглядеть за ребенком. Клавдия Ивановна, соседка, строга с Настёной. И когда Настёна попробовала было привести домой очередного подзаборного хахаля, вышарила за порог обоих. А в след крикнула:
– Не хватало, чтобы еще ребенок видел твой разврат!
Лаяться с соседкой Настёна не отваживалась: видимо, опасалась ее крутизны.
В семь Никита пошел в школу. На обеды у него денег никогда не было. Александра Александровна, учительница начальных классов, видя вечно голодный взгляд мальчишки, старалась подкармливать. Одноклассники, оказавшиеся на редкость чуткими, приносили из дома гостинцы – то пирожок с мясом, то сметанный коржик, то ватрушку с творогом. С парнишками Никита не водился: сторонился. И даже во дворе его редко видели. Разве что с Лёхой из соседнего подъезда повстречается и поболтает несколько минут. Как-то Лёха зазвал Никиту в гости. Сходил – и больше ни ногой. И вовсе не потому, что с ним там плохо обошлись. Наоборот, слишком уж хорошо. Родители Лёхи – люди приветливые, угостили, просили бывать чаще, Никита, мол, их Лёхе друг – в самый раз. Никита застыдился, ему не хотелось показаться назойливым. Стыдился приглашать Лёху и к себе: а что, если мать пьяная завалится?
Как ни удивительно, Никита учился хорошо, можно сказать, на одни пятерки. Изредка нападало необъяснимое упрямство и наотрез оказывался отвечать на уроке. Схлопотав двойку, Никита уже на другой день, сам напросившись, получал пятерку. И тут в отца пошел.
3
Никита спустил худенькие ноги с кушетки на холодный пол, перекрестился, взял в руку нательный крестик (не тот, что достался от предков при крещении, а другой из алюминия, его он нашел на улице; данный же при крещении странным образом однажды исчез с его шеи; Клавдия Ивановна сказала, что находка принесет ему удачу, так как была послана Богом). Никита пошел и умылся. Зашел на кухню. Глянул в один их шкафчик, в другой, не прошел мимо и кастрюль, но везде – пусто. Как всегда. Вынул из стола краюху позавчерашнего хлеба, налил кипятка, подсаливая хлеб, стал завтракать.