Изобретатель парейазавров. Палеонтолог В. П. Амалицкий и его галерея

Дом с фруктовым садом

Город Мстиславль стоял на западной окраине Российской империи, в стороне от всех дорог, через него проходил только один почтовый тракт. Город считался страшным захолустьем, случайные путешественники называли его сонным. Днём на прямых, как линейка, улицах купались в пыли воробьи и куры, вечерами вдоль домов шагали с пастбища коровы.

За свою долгую историю Мстиславль не раз переходил то к полякам, то к русским, но всегда оставался окраиной: западной или восточной. Когда город становился польским, на холмах строили католические костёлы, когда русским – православные церкви.

В январе 1847 года в одной из церквей прошло венчание дворянина Прохора Амалицкого с девицей Елизаветой Полубинской. Жениху было сорок лет, невесте – двадцать.

Прохор Амалицкий был видным мужчиной. Всего в жизни он добился сам. Он родился в простой, незнатной семье, в четырнадцать лет окончил уездное училище и отправился служить в канцелярию губернского правления, где показал себя старательным работником. Каждые пять лет его награждали за «отлично усердную и беспорочную службу» и неспешно продвигали по карьерной лестнице: из «канцелярских служителей» в «надканцелярскую вакансию», оттуда в столоначальники, потом перевели из уездного Могилёва в губернский Минск.

В Минске он проработал десять лет и ни разу не отпросился в отпуск. Генерал-губернатор объявил ему признательность за труды, о чём доложили императору. Вскоре от главы государства пришла награда Амалицкому – «всемилостивейше пожалованный бриллиантовый перстень с изумрудом»[15].

Главной наградой за годы отличной службы стала престижная должность асессора в Волынской палате государственных имуществ.

Получив её, Амалицкий перебрался из Минска обратно в Могилёв и купил двухэтажный каменный дом в центре города.

С утра до вечера он пропадал на службе, рассматривая прошения «однодворцев и граждан». В 1845 году он получил право на потомственное дворянство, после этого к нему следовало обращаться со словами «Ваше высокоблагородие Прохор Герасимович».

Накануне сорокалетия Амалицкий решил обзавестись семьёй. Невесту выбрал в родном Мстиславле – Елизавету из хорошей, но бедной семьи Полубинских. Приданого за ней не числилось, зато она умела читать и писать, а её родословная была пышной, как розовый куст.

Полубинские вели род от сенатора Палемона, который в незапамятные времена бежал из Рима от своего родственника, императора Нерона. По легенде, Палемон бежал долго и остановился только в диких славянских лесах. Здесь он пустил крепкие корни; со временем его потомки расселились по всей Украине, Польше и Литве. На многих кладбищах здесь возвышались кресты и плиты с фамилией Полубинских: некоторые надписаны на польском, другие на русском, самые старые на латыни.

Когда-то род славился военными. Один Полубинский бился с татарами хана Мамая в ополчении Дмитрия Донского[16]. Другой служил польскому королю и воевал с Иваном Грозным: царь в письмах обзывал его дудкой и пищалкой[17].

К XVIII веку род захирел и обеднел. Родственники Елизаветы мало напоминали воинственных предков: её отец был купцом, братья пошли по военной части, но службу несли в канцеляриях, а не в казармах.

На следующий день после свадьбы случилась беда: скончалась мать Амалицкого[18]. Вместо праздничного застолья молодожёнам пришлось хлопотать о похоронах, а затем Амалицкий увёз жену в Житомир. Через год у них родился, но вскоре умер первенец Василий. Спустя год, в 1849-м, родился второй сын. Священник крестил его под латинским именем Антоний, но всю жизнь его звали Антоном.

В тот же год отца семейства произвели в очередной чин – надворного советника, а затем случилась неприятность, положившая конец его карьере.

В одном казённом имении некий ротный капитан срубил две сосны на «починку экономической мельницы». Формального разрешения в Палате государственных имуществ он не спросил. Когда нарушение обнаружилось, на капитана наложили крупный штраф – 9 рублей 30 копеек. Платить он отказался и заявил, что срубить деревья ему разрешил лично Амалицкий.

Дело отправили в суд. Крестьяне под присягой уверяли, что Амалицкий в самом деле «отступил от установленных порядков», но доказательств не предъявили. Суд вынес витиеватый приговор: Амалицкий «хотя достаточно неизобличён в дозволении якобы вырубить эти деревья, но оставлен в подозрении по навлечению на себя такового»[19].

Амалицкий разозлился, направил жалобу на имя императора. Из дворца жалобу переслали в правительственный сенат. Там решили, что Амалицкий пал жертвой оговора, и распорядились уничтожить «дело о соснах», а Амалицкого считать совершенно свободным от подозрений[20].

После скандала Амалицкий не захотел продолжать службу и подал в отставку. Он продал с торгов свой каменный дом и купил имение недалеко от города Кременец, в деревне Старики, в глухом углу на границе России и Австрийской империи[21].

На новом месте семья стала быстро расти. В 1853 году у Амалицких родилась дочь Ксения, в 1855-м – сын Георгий (видимо, вскоре скончавшийся), в 1857-м – Илларион. В июле 1859 года Елизавета Амалицкая разрешилась ещё одним сыном. Его крестили с большим опозданием: не через неделю, как принято, а через два месяца. В последний день августа младенца отвезли за несколько вёрст от дома в ближайшую церковь, в село Перенятино, где дьяк вписал в метрическую книгу новую запись:

Тысяча восемьсот пятьдесят девятого года Июля первого родился, а тридцать первого Августа крещён Владимир. Родители: проживающий в д. Стариках Надворный Советник Прохор Герасимов Амалицкий и законная жена его Елисавета Васильева, оба Православного исповедания; восприемники: Подполковник Армии Василий Христианович Реймерс и Надворного Советника Прахова жена Евдокия Васильева. Таинство крещения совершал Священник Фаддей Думицкий с Дьячком Николаем Тобравницким[22].

Спустя годы Владимир Амалицкий исправит дату своего рождения и вместо 1859 года станет указывать 1860 год. Что стало причиной – неясно, но неверная дата войдёт почти во все его биографии.

Первые годы жизни мальчик провёл в Стариках. Семья Амалицких была состоятельной, нужды не знала.

Старшего сына отец отправил учиться в Петербург. Сохранилось его письмо директору Третьей Санкт-Петербургской гимназии. Амалицкий писал о желании отдать Антона в пансионеры, чтобы тот постоянно жил при гимназии. За полгода «содержания» он заплатил гимназии 58 рублей 34 копейки и ещё 30 рублей выслал «на обзаведение»[23]: солидные по тем временам деньги.

Всё изменилось в декабре 1862 года. Прохор Амалицкий отправился из Стариков в соседнюю деревню Комаровка и в возрасте 55 лет неожиданно скончался от «водяной болезни». Его похоронили накануне Рождества на приходском кладбище[24].

Вдова, которой только что исполнилось 35 лет, осталась с четырьмя детьми на руках. Младшему, Владимиру, было три года, старшему, Антону, – тринадцать. Ей назначили годовую пенсию 90 рублей серебром. Прожить на эти деньги большому семейству было трудно. Амалицкая продала имение и вернулась в Мстиславль к родителям.

Город всё больше погружался в грязь и нищету, особенно после того, как закрылась большая ярмарка неподалёку. В 1858 году, незадолго до приезда Амалицкой, в городе вспыхнул сильный пожар, сгорело пятьсот домов. Во всём Мстиславле осталась только сотня целых зданий. Как лаконично заметил путешественник С. В. Максимов, город погорел до тла[25].

В год переезда Амалицкой, в 1863-м, город вспыхнул опять. Огонь занялся в центре Мстиславля и за ночь уничтожил все торговые ряды. Не осталось ни одной целой лавки, а многие дома почернели от копоти и жара.

Амалицкая не стала останавливаться в Мстиславле и купила домик в пригороде. Впоследствии Владимир Амалицкий расскажет супруге, что домик был небольшой, с фруктовым садом и полем[26]. В этих сонных местах он провёл всё детство. Мать учила его писать и читать. «Воспитывался всецело под влиянием матери», – напишет он в автобиографии[27].

Вскоре полное пособие по утрате мужа урезали наполовину[28]. Семья из нуждающейся стала бедной, и Амалицкая отправила детей в Петербург, где жили её братья Полубинские. Вслед за Антоном отправился Илларион и дочь Ксения.

Владимир Амалицкий уехал последним, в возрасте десяти лет.

Из маленького домика матери он попал в огромный доходный дом архитектора Китнера в самом центре Петербурга, недалеко от Невского проспекта[29], на набережной Екатерининского канала. Канал представлял собой настоящую сточную канаву, куда лоханками и вёдрами сливали нечистоты. Тёплыми летними вечерами над маслянистой жижей кружили тучи мошки и комаров; они падали, тонули и покрывали воду плёнкой. Днём мошкара садилась на дома, и жёлтые стены казались чёрными[30].

Устройством судьбы Амалицкого занялись двое его дядек – пожилой Иосиф и молодой Порфирий.

Порфирий Васильевич работал лекарем при Военном министерстве, и позже он поможет Амалицкому устроиться на первую работу.

Иосиф Васильевич числился в отставке. Почти всю жизнь он прослужил ревизором, своей семьёй не обзавёлся и посвятил себя воспитанию целой оравы племянников и племянниц.

На его попечении находилось десять чужих детей. Кроме Амалицкой рано овдовела её сестра, в замужестве Прахова: с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми она переехала в Петербург к брату. Теперь к ним добавились три брата и сестра Амалицкие.

Многолюдная квартира Иосифа Полубинского была довольно оригинальной. Здесь старались поддерживать дух малой родины, соблюдали старинные обычаи, вечерами пели белорусские и украинские песни. Сюда часто заглядывала малорусская молодёжь, в том числе художник Илья Репин. В воспоминаниях он напишет, что вечерами здесь было очень весело и все «хохотали бесконечно», особенно Иосиф Васильевич Полубинский и сестра его Прахова – «необыкновенно почтенная матрона»[31].

Молодёжь устраивала шарады, ставила спектакли (их называли «живыми картинками»). Целыми вечерами шли разговоры про искусство, политику и овсяный суп, в целебную силу которого безоговорочно верил Репин.

Сохранилось несколько репинских работ, посвящённых дому Полубинского, в том числе написанные маслом портреты двух братьев Праховых. Была акварель «Вечер в доме Праховых и Полубинских», которая хранилась у Владимира Амалицкого, но куда-то пропала.

Был и любопытный портрет, он хранится в фондах Третьяковской галереи. На нём нет подписи. Биограф Репина И. Э. Грабарь опубликовал его под названием «Юноша в женском украинском костюме», а сын Прахова рассказал историю создания картины.

По словам Прахова, на портрете изображён Владимир Амалицкий. На каком-то карнавале высокий чин якобы принял его за девицу, стал настойчиво ухаживать, целовал ручки и звал отужинать в ресторане. «Вероятно, такой забавный случай дал мысль Илье Ефимовичу написать эту акварель», – писал Прахов[32].

Увы, он ошибся. На картине стоит дата – 1867 год. В ту пору Владимир Амалицкий жил с матерью в Мстиславле, ему было восемь лет.

Однако вряд ли Прахов перепутал фамилию. Возможно, Репин нарисовал Антона Амалицкого.

В любом случае потрет юноши с серьгами в ушах и с бусами на шее вполне передаёт царившую у Полубинских атмосферу.

Наверняка это было добродушное семейство, где любили и умели веселиться. Но Владимир Амалицкий попадал сюда лишь по праздникам и в выходные. Будни он проводил в угрюмом здании Третьей Санкт-Петербургской гимназии, где и учился и жил.

Ученик Апельсиниуса

В Третью гимназию Амалицкий попал не сразу. Вначале он ходил во Вторую классическую гимназию, куда поступил в первый класс в 1871 году «приходящим учеником», то есть после уроков возвращался домой. Идти было недалеко, десять минут по Казанской улице напрямик, срезая изгибы канала.

Учился он хорошо, лучше всего ему давались математика с географией, и за поведение он неизменно получал пятёрки. По окончании первого класса Амалицкого наградили похвальным листом и книгой[33].

Однако продолжать обучение во Второй гимназии Амалицкий не мог. Лишних денег, чтобы кормить очередного племянника, у Полубинских не имелось.

В 1872 году Амалицкого решили перевести на казённый пансион в Третью гимназию, чтобы он жил там на полном бесплатном обеспечении.

Замысел поначалу не возымел успеха. В Третьей гимназии на прошение Полубинских ответили, что свободных мест нет и пока не предвидится. Полубинские не сдались и продолжили писать ходатайства, используя все связи.

Наконец директор Третьей гимназии получил из канцелярии попечителя учебного округа предписание в достаточно строгой форме. В нём говорилось, что ещё год назад действительный статский советник Яновский просил взять в число казённых воспитанников Владимира Амалицкого, однако «помянутый малолетний» до сих пор числится во Второй гимназии.

Попечитель округа писал, что следует как можно скорее поместить Амалицкого в пансион «на первую могущую открыться вакансию» и «об исполнении сего уведомить»[34].

С предписанием «Его Светлости Господина Попечителя» шутить не стали. Третья гимназия нашла свободное место, и в августе 1873 года Владимир Амалицкий выбыл из числа учеников Второй гимназии, чтобы продолжить обучение в гимназии Третьей.

Она считалась чуть хуже и была известна как заведение для «детей недостаточных родителей», то есть мальчиков из небогатых, но приличных семей.

Третья гимназия стояла чуть дальше от дома Полубинских, её окна выходили на рынок с замечательным названием Пустой. Весной окна гимназии распахивали настежь, и неграмотные торговцы целыми днями слушали, как детские голоса декламируют речи латинских юристов и стихи греческих поэтов.

Директором гимназии был колоритный немец, член учёного комитета Министерства народного просвещения, действительный статский советник, обладатель множества орденов и правительственных наград Вильгельм Христианович Лемониус. Он жил в квартире при гимназии с супругой, тремя сыновьями и четырьмя дочерьми. Ученики за глаза называли его Апельсиниусом. В педагогических кругах он славился неприязнью к «так называемой гуманности». В своё время он горячо выступал против отмены розг, считая это антипедагогической мерой, и говорил, что доверительные и воспитательные беседы с детьми бесплодны, как «толчение вод». Он писал:

Где любви нет доступа, там страх должен действовать. Такова есть Божия педагогика… Нельзя требовать, чтобы в воспитательном заведении не было страха… В том-то состоит вся задача педагогики, внушить воспитаннику сознание о том, что он, находясь в нравственной сфере, не смеет нарушить ни одного из существующих законов, и что он, провинившись, навлечёт на себя неизбежное наказание, которое одно только в состоянии восстановить нарушенное равновесие нравственного мира[35].

Мнение Лемониуса не перевесило остальных – розги отменили. Впрочем, в Третьей гимназии оставался целый арсенал других наказаний. Учеников били линейками по голове и пальцам, таскали за волосы и за уши, щипали за шею, оставляли без еды на целый день, что для пансионеров оборачивалось настоящей катастрофой.

Издевательства были в порядке вещей. Как-то раз гимназист показал на уроке язык. Учитель это заметил и заставил ребёнка до конца занятия стоять в углу с высунутым языком. Когда мальчик закрывал рот, его заставляли высовывать язык обратно[36].