Время барса
Девушка прикусила губу, но слез больше не было. Нужно было идти. Аля перешнуровала кроссовки, высохшие прямо на ногах. Собственная нагота ее не смущала: не было в мире вокруг ничего, кроме моря, края земли и звезд.
Идти? Куда? А, все равно. Идти лучше, чем бежать. От голода, жажды, солнца, простуды, одиночества…
И Аля пошла. Ей было холодно. Опаленное за день жгучим солнцем тело теперь сотрясал озноб. Девушка прибавила шагу, потом перешла на бег. Там, вдали, небо расчерчивали прожектора дискотечных юпитеров, воздух то упруго сжимался, то разжимался, подчиняясь ритму, несущемуся из мощных динамиков:
Гаснет в зале свет, и снова Я смотрю на сцену отрешенно…
Видно, кто-то из диск-жокеев уважал ретро. Или – выполнял заказ. Заказ.
Заказ. Кто заказал Романа Ландерса? Кто заказал ее, Алю Егорову? Куда она бежит?
Во тьме Аля увидела тлеющие огоньки сигарет. Повернулась, пошла прямо на них. Разглядела во тьме двоих: парня и девушку. Они сидели тесно прижавшись друг к другу.
– Ого! – воскликнул парень.
– Прекрати на нее пялиться! – осекла его девушка.
– Да что тут разглядишь, в темноте?
– Ты разглядишь! Подруга, тебе что надо?
Аля стояла, смутно различая во тьме белые лица.
– Чего молчишь? Ширнутая, что ли?
– Танька, прекращай наезжать на девку… – Поговори еще, блудень, – не унималась Татьяна. – Ты чего голышом слоняешься? Хахаля ищешь?
Аля молчала. Горло пересохло, наплыло ангиной так, что она не могла вымолвить ни слова.
– Да погоди, Танька, видишь, не в себе девка.
– Эт-точно! Наширялась до чертей, вот и бродит голая по берегу, ищет приключений на свою щель! А кто ищет, тот найдет. Чего стала, болезная? Где трусики потеряла?
– Может, ей пива дать?
– Ага, а потом под одеялку пригласи, кобель!
– Танька, не будь стервой! Девка дрожит вся. У нас кофе в термосе остался?
– Прекрати на нее пялиться, Вован! Нашел тоже Афродиту: худая, как макаронина! Ну-ну, налей этой спидозной кофей! Да потом чашку спиртом отмывать придется!
Парень, не слушая визгливые выкрики подруги, встал, нашел термос, налил полную крышку кофе, протянул Але:
– Горячий, с ромом, будешь? Аля кивнула.
– Ну вот. Завязывается любовь и дружба, – досадливо откомментировала деваха. Она тоже встала – полногрудая, загорелая, неспешно завязала тесемки бюстгальтера, еще раз окинула Алю уничтожающим взглядом, бросила ей полотенце:
– Прикройся хоть, шалава. И вот что я тебе скажу: попила кофе и отвалила, поняла? Или пожалеешь.
Парень, которого подруга называла Вован, был вовсе на «Вована» не похож: худощавый, тонкокостный, гибкий, с пшеничной густой шевелюрой и пальцами музыканта; наверное, отдыхающий, «компьютерный мальчик из столицы», коего и захомутала провинциальная дива: будет что вспомнить тоскливой, дождливой зимой.
Аля одной рукой прижала к груди полотенце, другой держала крышечку с кофе, осторожно прихлебывая.
– Ну все? Закончила? – нетерпеливо подначила Алю девица.
– Танька, прекрати.
– Да? Много ты понимаешь в девках, Володенька! Да на ней, поди, уже весь пляж отдохнул и расслабился! Ты на глазищи посмотри!
– А что, красивые…
– Красивые? Да она героину выжрала кило! Красивые… Вали отсюда, девка!
– Тань, зачем ты так…
– Да? Хочешь, вали с ней, про-грам-мист! Только не забудь резинку на пенис, да на каждый палец в особенности! От СПИДа не лечат!
– Таня…
– Что – Таня? Что губищи-то раскатал, как Минфин на Валютный фонд? Ничего ты здесь не словишь, окромя заразы!
– Таня… Ну все…
– Спасибо. Я пойду, – тихо прошептала Аля, протягивая пустую крышку. – Спасибо.
Она наклонилась, положила полотенце на песок, пошла прочь.
– С собой эту тряпку забери, после тебя не отстираешь! – услышала вслед визгливый голос дивы, почувствовала навернувшиеся на глаза слезы, выдохнула – и побежала. Что, теперь ее всегда будут отовсюду гнать, как шелудивого пса?
Постепенно она успокоилась. Ревность – штучка всеобщая, и осуждать эту Таню… Нет, не за что. Даже приятно: невзирая на все, рухнувшее на ее голову за последние сутки, к ней еще ревнуют. А кофе был хороший, крепкий. Видно, дива оч-ч-чень желала понравиться пареньку. Во всем.
Впереди услышала музыку, выкрики. Сбавила шаг. Играл переносной магнитофон. Что-то очень старое, почти забытое. «Я еду к морю, я еду к ласковой волне…» Аля пригляделась: молодежь радуется жизни. Ну да, она так и подумала:
«молодежь». Порой девушке казалось, что она прожила уже две-три жизни, и нынешняя – не самая удачная. Человек пять-семь, парни и девчонки, резвились в теплом ночном море. Заметила на песке светлячок сигареты: обнаженная девушка, пьяная вдребадан, полулежала на покрывале, пытаясь подпевать орущему кассетнику.
Прихлебывая вино из бутылки, она подняла голову, посмотрела невидяще на Алю:
– Верка… где ты бродишь… Все… купаются…
Недолго думая, Аля подхватила с земли суконное одеяло, набросила на себя; подняла непочатую пластиковую бутылку минеральной, сигарету, спички. Поискала глазами, углядела ножку разодранной копченой курицы, кусок хлеба, взяла и их.
– Верка… Давай вмажем… Тут еще водки полбутылки…
– Потом…
– Ты с Мишкой была, да?.. Аля пробурчала невнятное.
– Ну и фиг с ним. Тогда я Толика забираю. Чтоб без обид.
Аля промолчала, тихонько удаляясь.
– Ты куда направилась-то?..
Аля сделала неопределенный жест плечами, прибавила шагу, стараясь, чтобы не свалилось одеяло.
– В восемнадцатую не суйся… – пьяно выкрикнула напоследок девица. – Там Вадик с Наташкой… уе… уединился.
Последнее слово явно вымотало девушку, она приложилась к бутылке с вином, допила, отбросила и беспамятно завалилась на покрывало.
Аля прошла еще метров двести, пока перестали слышаться выкрики гуляющей молодежи, обессиленно опустилась на камень. Первым делом отвинтила пробку с минералки, прильнула ртом; тело мгновенно оросилось бисеринками пота; желудок, казалось, лопнет. Аля отвела руку, посмотрела-а отпила-то всего ничего, меньше стакана. Хотела переждать – не тут-то было: рука сама поднесла бутылку ко рту, и девушка продолжала глотать до полного изнеможения. Передохнула, опьяненная водой, и принялась за куриную ножку, торопясь, почти не пережевывая. Желудок отозвался тупой болью, словно туда набросали булыжников; и немудрено: последний раз она ела сутки назад… Сутки? Але порой казалось, что это было совсем в другой жизни.
Прилегла, вставила в рот сигарету, чиркнула спичкой. Жадно затянулась, ощущая, как плывет голова. Хм… Да она стала настоящей бомжихой: ворует сигареты, еду, одеяла. Теперь надо как-то раздобыть хоть какую-то одежду. Ночью все кошки серы, а вот утром голышом на людном пляже ей будет совсем невесело: какие-нибудь шахтеры-монтеры выведут своих матрон на пляжный променанд – и охренеют. Самое маленькое, что ее ждет, – это встреча со здешней милицией, которой она боялась хуже чумы. А поэтому… Нужно идти в зверинец, именуемый пансионатом, и красть одежду. Хорошо бы еще и деньги. Но это – как повезет. Ибо полного счастья нет нигде, даже в Крыму.
По дорожке к пансионату она поднималась легко. Почувствовала запах цветущих роз; плотнее закуталась в одеяло: если кто и встретится сейчас, кого удивит девчонка, возвращающаяся с ночных увеселений на морском берегу?
Ага. Слева пансионат под оригинальным названием «Морской». Справа – под не менее оригинальным «Голубая волна». «Морской» поосновательней: окружен новеньким сетчатым забором, территория ухожена, на стоянке, внутри, несколько джипов и «мерсов» с московскими и княжинскими номерами. Клумбы усажены розами. Окна забраны, как парижские мансарды, деревянными решетчатыми ставнями. У входа будка, в ней скучает привратник. У ног его отдыхает коричневый, лоснящийся в люминесцентном свете доберман. Лучше туда не соваться.
А вот «Голубая волна» попроще и рангом пожиже. Да и название придумал кто-то еще в те незабвенные времена, когда слово «голубой» у всех нормальных людей ассоциировалось с цветом неба, а не с сексуальной ориентацией… Дощатая калитка была распахнута; внутри территории – обычные щитовые домики, кое-как крашенные синей, местами уже облупившейся краской. На всю территорию – всего два допотопных желтых фонаря. Несколько домиков, судя по всему, пустуют. На верандах натянуты веревки: сушится белье. Вперед.
Аля прошла калитку. Откуда ни возьмись появились три лобастые рыжие собаки, молча окружили; та, что крупнее, подошла к Але, понюхала, едва заметно вильнула хвостом и исчезла в темноте. Вот повезло: одеяло здешнее, собачки признали за свою, и это внушает пусть маленькую, но надежду.
Тенью Аля прошла несколько обитаемых домиков, увидела в одном приотворенную дверь; на бельевой веревке висел спортивный костюм-эластик – то, что нужно! Девушка сторожко поднялась по ступенькам, тихонечко, стараясь, чтобы не скрипнули рассохшиеся половицы веранды, подошла к веревке, протянула руку сдернуть штаны – и услышала позади:
– Ты чего там крадешься, девка?
Глава 19
Дородная казачка лет тридцати пяти стояла чуть поодаль, подбоченясь, наклонив набок обвитую толстой косой голову, и, насмешливо сложив полные губы. смотрела на Алю. От окрика девушка повернулась, одеяло комком упало к ногам.
– Да она еще и голая, прости Господи, – озадаченно сказала казачка и добавила повелительно:
– А ну-ка, прикрой срамоту, да пойдем погутарим, с чего здесь ходишь телешом, когда люди добрые спят, да с кем валандаешься, коли тебя выпустили так вот, в чем мать родила! Ну?
Аля наклонилась, снова закуталась в одеяло, спустилась с крыльца.
– Да на тебе, девка, лица нет! Или случилось чего? – озабоченно глянула казачка. Поднесла руку, потрогала лоб:
– Даты вся горишь! Пойдем-ка.
Аля устала. Ей не хотелось ничего говорить, ни от кого бегать, ей хотелось просто согреться и замереть: стать невидимой, неслышной, как гераниевый листочек между страничек гербария. И уже там – отоспаться вволю. А завтра… Если, конечно, у нее есть хоть какое-то завтра.
Женщина провела ее в один из домиков, притворила дверь, зажгла свет.
Поставила на плитку чайник, сказала:
– Присаживайся. – Помолчала, добавила:
– Выглядишь так, будто за тобой сутки черти гонялись.
Аля скосила глаза, увидела зеркало на телевизоре, но подходить к нему не стала: к чему расстраиваться и по этому поводу?
– А руки у тебя чистые…
– Что? – Аля посмотрела на женщину.
– Руки, говорю, чистые. Ни одной «трассы». Тогда – чего? Таблетки глотаешь? Нюхаешь? Куришь?
Слова ее звучали для Али глухо, будто где-то вдалеке ударяли в большой бубен, и смысл этих слов доходил до девушки невнятно, словно через тяжелую войлочную завесу. Она еще раз оглядела убранство комнатки: уютно.
– Чего смотришь? Управляющая я здешняя, вроде коменданта. Зимой приглядываю, чтобы пансионат этот бедолажный не спалили к едрене фене, летом – за порядком слежу. Цены у нас низехонькие, потому и публика, отдыхающие в смысле, разнузданные, что кони на первом выгоне. И шлындры здесь такие чкаются, что… А ведь ты нездешняя, а, девка?
Аля помотала головой.
– То-то. Всех тутошних свиристелок я наперечет знаю. Из Южногорска?
– Нет.
– А чего голая? Девушка промолчала.
– Видать, хахаль какой привез, да позлобствовал, на потеху пустил…
Чтобы, значит, со всей сворой его перенюхалась. Нет?
– Почти.
– Не переживай шибко, не ты первая. Впредь умнее будешь. Это елдыкинские любят: есть у них кавалер такой справный, сутенер, Вадимом звать, красив, как Леонардо этот ди Каприо, хотя – с чего девки по нем сохнут, ума не приложу, ни тела, ни вида, ни характеру в мужике не видать… Так вот, Вадим этот какую простушку подберет, сначала вино шампанское, хиханьки-хаханьки, розы-мимозы… А потом завезет, всей кодлой девку оттатарят, чтобы была как шелковая, и – пожалте монету для шпаны чекань этим самым местом, пока не расплющится. Не Вадим был, твой-то?
– Нет. Никита.
– Таких не знаю. Видать, из плейбоев новых, эти похлеще любых бакланов будут, мало что над девками изгаляются, еще и поуродовать могут. Сбежала? Да ты не ерзай, я не выдам. Вон кроссовки-то об камни да об ракушки посеклись, видать, по берегу спасалась от полюбовника. Или от дружков его. Так?
– Сначала вплавь.
– И долго чупахалась?
– Не помню. Несколько часов.
– Ополоумела девка! Очумела навовсе! Да этак воспаление легких схватить – раз плюнуть! А сейчас микроб пошел вреднючий, никакой антибиотик не берет! Оно надо, так убиваться?
Аля только беспомощно пожала плечами. Подумала лишь, что тетка – никакая не казачка: говор не тот. Откуда-то из России.
– Во-о-от. Вы, девки нынешние, в этой жизни шику хотите. Шоу, рестораны, курорты. И – получаете, полной ложкою. Звать тебя как?
– Аля.
– Аля? Чудное имя.
– Алена. Лена.
– Во-о-т. Так привычнее. А то – Аля. Хотя… Любят путанки себе чудные имена выдумывать: Анжела, Виктория, Валерия… Одна шлюшка в прошлый год жила, манька манькой, а называлась – Ада, Аделаида, значит. Почто? – Женщина помолчала, словно ожидая возражений, не дождалась, продолжала:
– Аля, значит. А меня Ксенией называй. А попроще – Ксюха. Ну а еще попроще – Ксения Константиновна.
Ксения Константиновна встала, сняла закипающий чайник, разлила в пухлые белые чашки, достала несколько булочек, колбасу, шоколадку, сахар. Минут десять молчала, смотрела, как Аля жадно набросилась на нехитрую снедь. Достала сигареты:
– Куришь?
– Иногда.
– Ну и не стесняйся.
Щелкнула кремнем зажигалки, затянулась, щурясь от дыма:
– А ты вовсе не пацанка. Сначала я подумала – девка сопливая, малолетка, а пригляделась… Глаза у тебя усталые. Так откуда будешь, красавица?
Аля неопределенно махнула рукой в воздухе:
– С севера.
– Ты, девка, не темни. Тут все с севера, потому что южнее – только Турция.
Чего дальше делать станешь? Ладно, понимаю. Штаны и куртку стянуть хотела? Тоже понимаю: не ходить же нагишом. Ну а дальше что? Денег нет? Документов нет? Вся как есть красавица – неглиже в одеяле. А одеяло, между прочим, тоже казенное. Да ты не лякайся, девка, я тебя туркам продавать не собираюсь и под местных «зверей» укладывать тоже: не того ты поля ягода. – Ксения помолчала, предложила:
– Вина выпьешь?
Аля пожала плечами.
– Или – чачи виноградной? Не с рынка, мне хорошую привозят, для себя. Да и нужно тебе: глянь, горишь вся! Да не боись: никуда я тебя в ночь гнать не стану, найду место. Отоспишься, а там – видно будет. Утро вечера мудренее.
Ксения разлила чачу по литым пузатым стопкам, предупредила:
– Только ты разом давай и, дух не переводя, вон, помидорчиком заешь, сливой или запей чем. Ну, за знакомство?
Аля кивнула. Выпила стопку глотком, разжевала сочную сливу. Голова поплыла мгновенно.
– Ну? Поехала бестолковка? Это с непривычки да с устатку. Теперь кипяточку похлебай, и вся простуда выйдет. Проверено. – Ксения устремила проясневший взгляд вдаль. – А я свыклась. Жизнь такая. – Помолчала, закурила сигарету:
– Такая вот одинокая, бабья да непутевая. Ты вот думаешь-недоумеваешь, чего я тебя чаем угощаю да водкою пою… Какая мне в том корысть? А потому, девка, что сама в этой жизни натерпелась хуже горького, вот и жалко мне всех непутевых. Главное в нашей жизни не озлиться. Озлилась – пиши пропало. И судьбина по такой наклонной покатится, что уже не остановить. – Ксения вздохнула тяжко:
– Вот ты думаешь, чего я здесь кантуюсь? Летом – еще ничего, отдыхающие, жизнь ключом, а осенью? Зимой? Ветер мокрый, сырой, и тоска такая, что даже вешаться лень! А в городах больших, в них что, легче? Все рыскают пропитания, словно брошенные собаки, и всем на всех наплевать! Я знаешь где раньше жила? В Навои. Город такой в Узбекистане. Там, считай, русские одни жили. И город был славный, теплый, зеленый… А потом – началось. Перестройка, перестрелка… Не, узбеки народ добрый я к нам сочувственный, и новые баи вовсе не хотели, чтобы русские уезжали: работать кому? Да в любой семье не без урода, а в наше время уроды повсюду плодятся быстрее других, как крысы после Чернобыля: злые, здоровые, и ничего в них не осталось человеческого. А мне тогда двадцать восемь всего было.
Благоверный мой счастье командировочное с какой-то бабенкой из Рязани нашел: пусть дебелая да глупая, как пингвин, а щи варит, и жилплощади у нее аж три комнаты.
Попервоначалу я не отчаивалась – напротив, пустилась во все тяжкие! А что?
Десять лет назад чего мне, в соку баба, в самом что ни на есть! И – понеслась «веселая жизнь»! «В городе Сочи темные ночи, темные, темные, темные…» Ну да:
Сочи, Адлер, Ялта, Пицунда, Судак, Одесса… Четыре года болтало меня, как ненормальную, и мужики вроде попадались стоящие, денежные, да пропадали все, как в омут! Одного – застрелили, другой – в Неметчину укатил, да там и остался, третий – пропал пропадом, как не было… А я – знай гулевала, как проклятая!
Пока однажды не влетела спьяну в совсем плохую компанию: пацаны молодые, да злобные, вот и решили меня хором «распевать»! А я… Не знаю, что со мною сталось? Как-то разом нахлынула обида за жизнь, а там еще один был совсем страшный юнец, глазки пу-у-устень-кие, он возьми да хлестни меня ремнем по лицу!
Ну я и вызверилась! Пух и перья летели! Потом схватила ножик, да ну того юнца-дегенерата сечь вдоль-поперек… Кровищи было… Убить я его не убила, а порезала сильно! Что было делать? Половина тех юнцов – из семей самых что ни на есть состоятельных; ну, думаю, закатают меня в домзак на всю оставшуюся молодость!
И – побежала, солнцем палима! Пол-России объездила, и кем только не побывала: и шашлыки да чебуреки жарила в Костроме, и за бугор в Польшу да Туретчину за шмотками моталась, да не для себя, на хозяина работала; и торговала не пойми чем! Да разве нужда, коли на тебя плесенью села, быстро отстанет? И так карабкаешься, и этак, а все в той же яме с ледяными закраинами! Так нигде за годы и не осела – может, доля моя такая, перекати-поле? И беженка – вовсе не временное состояние, а болезнь душевная, когда несет тебя невесть куда, словно кто гонится за тобой…
Ксения села, облокотившись на руку, налила себе еще стопку, спросила:
– Будешь?
– Половинку если только.
Женщина выпила, как-то сразу потяжелела за столом: видно, не вторую рюмку принимала за день-ночь, и даже не пятую. Перехватила Алин скорый взгляд:
– Ты не боись, «синеглазкой» не стану, натура у меня крепкая. Только порой находит так вот, в безлунье, мысли всякие бегают, глупые, вздорные, а не отвяжешься от них, и поговорить не с кем здесь по душам-то… Что бабы, что мужики, живут как запряженные жвачные: абы хуже не стало. Начать им житуху свою пересказывать? Прослывешь потаскухой, а то и чем похуже. Да и как решат? С жиру баба бесится, все вроде есть у нее, а дуркует, жалобится, грех это. Я ведь здесь пять лет тому осела, сначала комендантом, за рубли нищенские, потом – из пацанов здешних «летняя мафия» сколотилась, кое-как торговать стали мелочевкой, да и мужика нашла себе, из казаков, с характером мужчина, попивает, не без греха, а добрый. И дом у него с садом свой. Чего еще желать беженке? То-то, что ничего, а томит… Нахлынет и не отпускает. Знаешь, как в песне, которую любили мои родители: «Листья падают с клена, вот и кончилось лето…» А ведь я когда-то рисовала… Цветы рисовала, потом – море… А сейчас? Разводящая-приходящая…
Не знаю. Жизнь проходит, убегает, как вода сквозь пальцы, ничего не оставляя по себе, кроме страха… страха зимней сырой тоски… Детишек бы завести, да Бог чтой-то не дает. Или – нагрешила много? Но я надеюсь; безнадегой и жизнь не в жизнь, надеяться надо, пропадать не хочется. Жалко пропадать.
Ксения вздохнула:
– Ладно, девка. Хватит тебя грузить, тебе своего, я чаю, по жизни досталось. Ты как в комнату зашла, да я глазищи твои увидала… А ты, знать, не озлобилась. И не надо. Отоспишься сегодня, одежку я тебе подберу, не новую, уж не обессудь, а подберу. Чуток деньжат подкину, чем богаты. Ты откуда будешь-то?
– Из Княжинска.
– А говор расейский.
– Я до четырнадцати лет в России и жила.
– Тоже пометало, видать… Ничего, девка, перебедуем. Поедешь домой, козлов этих позабудешь, а родители – простят. Ты чего лицом посмурнела, или сболтнула я что не то?
– Папа с мамой погибли. Давно. Детдомовская я.
– Беда… Живешь где или бедствуешь?
– Квартира от бабушки осталась.
– Ничего, Алена. Перемелется все. Ты, главное, не злобься. Людей скверных, уродов всяких – сейчас шире грязи, а не они жизнь строят. Поломать кому могут, но навовсе не поломают, нет за ними силы такой. Людей держись. Тех, что людьми остались. И не пропадешь.
– Спасибо вам.
– Да Бог с тобою. Пойдем, в домик отведу, там постелено. Ой, дура я!
Погодь!
Ксения подошла к шкафу, открыла, достала запечатанный пакет:
– Держи. Здесь купальник ненадеванный, только-только позавчерась ребятишки из Турции приволокли. Подростковый, как раз по тебе будет.
– Спасибо. Я как только до Княжинска доберусь, деньги вам обязательно вышлю.
– Да ляд с ними, с деньгами. Коли появятся, да не в прореху тебе станет, так вышлешь. Ну а нет, так нет, никакой потери. А то бывает, человеки за деньгами людей не видят – вот тогда худо. Навидалась я в своей жизни тех денег, когда гулевала. Шальные, видать, были, как пришли, так и улетели, не углядеть. – Ксения застыла взглядом:
– Еще и повезло мне: шальные деньги – как шальные пули – убивают.
Через десять минут Ксения провела Алю в щитовой домик, отомкнула немудреный замок:
– Здесь все чистое постелено. Спи, девчоночка, и не о чем не страдай.
Солнце выглянет – все страхи пожжет. Утро вечера мудренее. Спи.
И Аля уснула сном легким и невесомым, как первый снег.
Глава 20
Ей снилось, что она стоит посреди огромного золотого-поля. Поля одуванчиков. Они весело таращили солнечные головки из свежей сочной зелени листьев, и девушке было радостно, как бывает в первые по-настоящему теплые дни лета: впереди так много света и солнца, что стоит ли думать о будущем? А потом поле оказалось белым. Нет, не снежным, просто белым, бескрайним и совершенно спокойным. А на лазурном небе не было солнца: оно словно светилось само собой, и длинный сияющий луч простирался сверху и гладил ее по голове…
Потом Аля поняла, что уже не спит; смотрела в дощатый потолок и пыталась понять сон. Но понимание не давалось. Вместо этого она видела грязно-оранжевый взрыв, убивший ее родителей, перекошенное жутким шрамом лицо Краса и то, как рыжая кровь рывками выплескивалась из перерезанной бутылочным остовом аорты и заливала пол черной лужицей; видела стоящего в полный рост над обрывом Маэстро; черные полы его развевающегося плаща были похожи на крылья, а вертолет, несущейся на него, изрыгающий оранжевый огонь, был подобен хищному всепожирающему всполоху… Вспомнила странные коллекции, представленные на показе… Карты Таро. Снова закрыла глаза. И почувствовала, как теплый луч продолжает гладить ее по голове… Зачем? Зачем ей было дано не просто пережить все, но и запомнить? Или кто-то вещий там, на Небесах, решил передать ей это бремя, чтобы сделать взгляд зорче, сердце – ранимей, душу – беззащитней?..
Возложил на нее особый дар, долг, и она ведома этим долгом? От непривычных и пугающих мыслей Аля устала; голову затопило мутной поволокой, и она снова уснула. Без сновидений.
Проснулась Аля чуть свет, словно что-то толкнуло ее; сердце билось часто-часто, как пойманная рыбка в руке. Холодный пот обметал лоб, будто роса – покосное поле. Аля приподнялась на постели, чуть тронула занавеску, напряженно вглядываясь в серый сумрак утра. Два автомобиля, еще распаленные быстрой ездой, размытыми силуэтами маячили у въезда на территорию базы отдыха. Але даже почудилось, что они исходят паром, как запаленные жеребцы. Рядом маячили силуэты крепких парней. Голоса их доносились приглушенно, ни слова не разобрать, но Аля поняла каким-то чутьем: за ней. Вернее, ищут ее. А вот найдут ли?..
Быстро вскочила с постели, натянула купальник, носки, зашнуровала кроссовки; вот таким видом она в курортном поселке точно никого не удивит. Даже утром: может, она бегунья-разрядница? Аля увидела себя в зеркале: от лица остались одни глаза! Они были какими-то… Ну да, похожими на глаза ребенка, слишком много увидевшего и испытавшего в короткой своей жизни, отказавшегося понять виденное, чтобы психика не распалась в саморазрушении, но притом ничего и не забывшего.
Аля вздрогнула, чуть не юркнула под койку – дверь резко распахнулась: на пороге стояла Ксения. Лицо ее было припухшим ото сна, но глаза – встревоженными; в руке небольшой сверток.
– Вот что, Аленка. Из Южногорска приехали. По твою душу. – Женщина перевела дыхание. – И не буравь меня глазищами! Не знаю, во что ты там вляпалась, да и знать не хочу, но тебя не выдам, греха на душу не возьму. Но и ты меня не подводи, если что… – Ксения отвела взгляд в сторону. Аля поняла: она имеет в виду, если поймают… – Вот тут в свертке – одежда. Выйдешь из окна через другую комнату, ее с дороги не видно; собак я заперла, не залают. И – лети, девки, беги что есть духу: уж очень людишки эти нехорошие, что приехали.