Ромашковый чай

© Ася Рождественская, 2018

ISBN 978-5-4485-9289-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Странная девочка

***

Маленькая девочка гонялась за бабочками по ромашковому лугу. Она ещё не умела плести венок, и поэтому сорванные цветы вплетала прямо в лохматую рыжую копну кудряшек. Она гонялась за бабочками, а ловила – веснушки. Ловила столько, сколько могло уместиться на её вздёрнутом носу и круглых, как яблоки, щеках. Она слышала от взрослых, что веснушки – это поцелуи солнца. И восторженно закидывала голову, воображая, что солнце любит её сильнее всех на свете, потому что она – особенная.

Девочка каждое утро бежала на эту поляну, чуть приподнявшуюся холмом между краем деревни и дубовой рощей. Одно дерево как-то выбилось из общего строя и поселилось прямо на вершине холма. Обнимать его – было для девочки обязательным ежедневным ритуалом. Обхватить его она не могла, а только прижималась распахнутыми руками и правой щекой к тёплой шершавой коре.

***

Годам к четырнадцати эти веснушки перестали быть украшением. Она старалась меньше бывать на солнце, но куда уж там… в деревне. Она натирала щёки кусочками лимона, кисилющий сок смешивался с солёными слезами, кожа бледнела, и ярче выступали наглые веснушки. Нет, теперь это уже были не веснушки, а отвратительные, мерзкие конопушки! Конопухи, как она сама говорила. И не было рядом никого, кто сказал бы ей, как она очаровательна. Никого, кому бы она нравилась. Зато был он. Тот самый «он», который появляется у каждой юной мечтательницы в то самое лето, когда она решила, что уже может любить.

В своей деревне она ни с кем не общалась. Там всего-то молодёжи было две пары. И те, и другие – чуть постарше её. По вечерам они врубали автомагнитолу в старенькой «семёрке» так, что звук, который сложно назвать музыкой, грохотал на всю улицу. Самая бойкая из бабушек, собравшихся на скамейке, добиралась до них, грозила тростью. Тогда они нехотя заводили свою железяку и ехали за село дослушивать любимые «композиции» под пивко.

Её подруги жили за три километра, в соседнем селе, где была школа, клуб в здании старой двухкомнатной конторы, киоск, автобусная остановка – одним словом, цивилизация. Но девочка обычно общалась с ними только в школе, она не любила бывать в «большом» селе лишний раз. Пока не появился он.

Он сначала ни в какую не хотел ехать за город, ругался с матерью, психовал: курил, пинал пыль на дороге, ну и как там обычно подростки психуют. Потом смирился. Это было первое лето, когда мать отправила его к родственникам в глухомань. И на её причины, на её личную жизнь ему хотелось плевать. В городе остались друзья! А его послали «отдохнуть, подышать свежим воздухом и помочь бабушке на огороде». Но и здесь он как-то быстро скорешился с местными пацанами. Пацаны вообще быстрее находят общий язык между собой, чем девчонки.

Единственным местом для тусовок в селе был школьный двор. Здесь она впервые увидела его. Здесь и в последующем проходили их встречи. Это были не такие встречи, как любят девочки. Час, а то и два в день она проводила в безмолвном созерцании того, что был всего на свете прекрасней. А потом изливала тетради печаль: «ах, он меня не замечает…»

«Ах, он меня совсем не замечает. А я глаз не могу оторвать от него, когда они с мальчишками играют в футбол. Он даже по полю бегает не как все. Он как будто летает, за ним не может угнаться никто. Впервые вижу человека, который умеет летать»

И в самый первый миг, когда она увидела его, он летел. Перелетал через искусственное препятствие, где школьники сдавали нормативы. Да, именно перелетал, а не перепрыгивал, потому что его ступни не касались земли на три секунды дольше, чем это возможно. Этих трёх секунд ей хватило, чтобы влюбиться. А потом он побежал, с наслаждением откинув голову, лицом навстречу деревенскому воздуху.

«И пусть он улыбается не мне, главное, что он т-а-к улыбается. А я могу это видеть» – написала она.

Он её, конечно, заметил. Как можно не заметить рыжую девочку, самое яркое явление в этой местности? Но это было лишь «о, какая рыжая!» и не более того. А потом ещё добавилось «чеканутая девчонка какая-то». И когда бы он ни приходил сюда, тут же появлялась она. И сидела в толпе вечно гогочущих девчонок, и не отрывала от него жутковатых голубых глазищ, и не замечала подколок подружек и усмешек пацанов, и времени тоже не замечала.

Нет бы подойти, познакомиться, поговорить, улыбнуться. Но она не мечтала ходить с ним на танцы или целоваться в дубовой роще. Не верила, что такое возможно? Он нужен был ей вот так, на расстоянии. На расстоянии, достаточном, чтобы любоваться его мальчишеской весёлостью, лёгкостью, жизнелюбием. Она смотрела и сохраняла в себе каждое движение, завораживающее её: как он наклонял чуть набок голову, взмахивал длинными руками и самое главное, как – бежал. Бежал, бежал, бежал…

Шли дни, больше всего она страшилась приближающейся осени: он уедет в город, и у неё начнётся тоска. У неё и так бывало что-то подобное в те дни, когда не удавалось понаблюдать. Её ничего уже не останавливало… бежала в дождь до самого школьного стадиона, непонятно на что надеясь. Его не было. Тогда она вернулась домой и пыталась его нарисовать простым карандашом, хоть рисовать никогда не умела.

«Он уедет, и я не скоро его увижу. Если вообще увижу! И как же я буду тогда жить! Всё станет серым. Пока он здесь, нужно запоминать его, впитывать в себя – смотреть, смотреть, смотреть…»

– Вот больная на всю голову! – хотела запричитать мать, но только тяжело опустилась на старую табуретку, укрытую грязной вязаной салфеткой, и стянула через лоб грязную косынку. – Вот позор на мою голову!

И прижала ко рту пёструю скомканную тряпку с запахом коровника, продолжила бегать глазами по нервным строчкам в тетради.

– Как же она будет жить! Вот бестолочь! Серое ей всё, зачастила в центр ходить… Я-то думала: чего? Ох, это ж мне теперь там и показываться нельзя… небось уж все бабы ржут!

Она комкала грязными руками тетрадь, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону и глядя в одну точку маленькими сизыми глазами. На пороге появилась дочь.

– Что ты делаешь? – слова застревали где-то в горле, замерзали в груди. – Мама, что ты делаешь? Ты мою тетрадь что ли взяла? Мама, что ты молчишь? Мама, чужое читать нельзя!

Женщина повернула в её сторону лицо и так замерла, глядя то ли с отвращением, то ли с отчаянием. Дочь оцепенела: объяснять что-то бесполезно, проще признать себя дурочкой. Но может, мама спросит, кто этот парень. У неё ведь тоже это было когда-то, в юности…

– Мама, у тебя ведь была первая любовь? – осмелела она.

– У всех была, – мать поднялась, не желая продолжать разговор. – Но ты – ненормальная какая-то. Больная.

И ушла во двор жечь тетрадь, чтобы этого позора никогда никто не увидел. А её закрыла в комнате. И со двора решила не выпускать до самой осени.

На три секунды дольше

***

Сначала она послушно сидела читала книжки, надеясь, что мать всё же выпустит её, передумает. Но каждую минуту могла думать только о том, что всего-то за три километра от неё есть он. Самое красивое на свете существо. Но почему красивое? Она наконец попыталась разобраться: руки и ноги чуть длиннее положенного, волосы вечно лохматые, с лица только исчезают царапины, как сразу появляются новые, да ещё и ссадины на ладонях. Но ведь в этом всё и дело. Он как будто подзаряжен иначе, чем другие. Поэтому и летать умеет: ещё немного и, кажется, поднимется над всеми, ему нужно только попробовать.

В предпоследний день лета она не выдержала. Проходить через двор было опасно – там возилась мать – поэтому выбралась в окно. И помчалась по улице в том виде, в каком была дома: старое ситцевое платьице выше колен, тапочки… соседские ребятишки покосились на её тапки. Слишком заметно, что из дому сбежала! Она скинула их и выбросила в заросли кустарника, тянущиеся вдоль обочины. Лучше уж босиком, хоть земля уже не такая горячая, как была месяц назад. «А вдруг он уже уехал?» – подумала она с ужасом и ускорилась.

Летающий мальчик. Когда-то невозможно будет смотреть на него, затаив дыхание. Закончится лето, потом закончится юность, и он престанет быть похожим на птицу. Может, даже отпустит пивной живот, или наоборот станет следить за собой: обрядится в деловой костюм и гладко зачешет волосы. И перестанет улыбаться. Не совсем, конечно. Он будет улыбаться одними губами или даже одним уголком губ – холодно, натянуто. А глаза перестанут так радоваться. Так обычно смеются дети, парня с такими глазами она повстречала впервые. А уж у взрослых, скучных, солидных людей их просто не могло быть.

Мама сказала ей, что она – ненормальная. Так, скорее всего, думают и все ребята в селе. И, наверное, стоило остановиться и прекратить следить за ним. Со временем все забудут. Нет-нет, пусть уж лучше считают сумасшедшей, пусть уж лучше смеются. Пока она может, она будет смотреть на него, так, что каждое его движение повторяется где-то внутри.

На школьном дворе было непривычно тихо, как будто всех ветром сдуло. Обычно крики и хохот отсюда разносились на полсела. Девочка обежала вокруг красного кирпичного здания: на стадионе кто-то был. Подошла ближе: пацаны сидели на корточках, сбившись в кучу, девчонки стояли невдалеке и, как ни странно, молчали – все! Летающего мальчика среди них не было. Уехал! Сердце оборвалось, всё он уехал… Теперь только через год, может быть… Она посмотрела на мальчишек, те заметили вопрос в её глазах и ответили, несколько человек сразу, как будто одним на всех хрипловатым голосом: «умер»

Она чуть приподняла руки, помедлила, развернулась… пошла, побежала. Не хотела скорбеть вместе с ними, потому что это было её личное горе, которое – она так думала – не понял бы никто.

***

И опять она стала одиночкой. Ребята из села, как она вдруг заметила, оказались тупыми, как пробки: девчонки – вульгарными, бестолковыми хохотуньями, пацаны – начинающими свой унылый путь алкоголиками. Приземлённая серая масса – вот кто они были.

Начался учебный год, и эта серая масса вдруг потянулась к ней, окружила её.

«Я не понимаю, что происходит. Я каждую минуту ищу подвох. Что им всем от меня надо? Я не отличница, списывать у меня нечего. Я не красавица. Хотя… В последнее время меня не покидает необычное ощущение… Странно, но я так нравлюсь сама себе! Мне так нравятся мои коленки, они такие стройные. Мне так нравится моя талия, особенно изгиб там, где спина. И глаза… Не отрывалась бы от зеркала. Девчонки сказали, неестественно синий цвет, как будто это линзы. И мне так приятно стало. У меня самые красивые! Только волосы ужасные, рыжие, мама не разрешает их красить, но это она пока не разрешает, а потом я буду делать всё, что захочу. И уеду уже навсегда из этой деревни!»

– Лика, беги! – пронзительно рявкнула противная короткостриженая училка со свистком на груди. Сразу три класса малокомплектной школы сдавали нормативы по прыжкам в длину. Девочка ненавидела физкультуру, а особенно – прыжки в длину с разбега. Допрыгнуть до самой первой отметки было непросто, а это был лишь – «трояк». Вторая и третья чёрточки виднелись где-то вдали.

Она одернула белую футболку и сглотнула: ладно, минута позора и всё закончится.

– Лика, беги уже! – и свисток.

Она побежала… сначала как обычно. Ступням становилось всё легче-легче-свободней-смелей… Она мчалась вольно, непринужденно, рассекая тонкими коленями воздух, который стал вдруг так приятно ощутим, и, казалось, готов был подхватить её, стоит только оттолкнуться. Острые локти чувствовали этот воздух, его хотелось схватить ладонями. Оказалось, что она легче этого воздуха. Она донеслась до песочницы для прыжка и, чуть коснувшись носками доски, оторвалась… И полетела.

«Что это со мной?» – она спросила уже потом. А пока она летела, ни страха не было, ни изумления. Держаться на воздухе, рассекая его – возможно, хорошо и светло. Немного прохладно. Приземлилась сразу за песочницей, также – одними носками. И не упала на задницу, как обычно это случалось, а оттолкнулась и побежала, руками убирая кудри с приподнятого вверх лица. И вместо привычных усмешек сверху она услышала галдёж за спиной. Потому что это даже не «пятёрка».

Эта лёгкость поселилась в ней, Лика видела её и ощущала. Лёгкость была чем-то светлым и прохладным. Когда она бежала, она как будто превращалась в ветер или в… птицу. А ещё она физически ощутила в себе то, что называют обаянием, чувствовала, когда оно «работает», распространяясь на окружающих людей и захватывая их. В такие минуты не мешало даже то, что волосы – рыжие.

Сбежавшие из деревни

***

И вот она вся такая милая, обворожительная, умная, не похожая на других, жизненная энергия бурлит через край. Ей почти восемнадцать, и учёба подходит к концу. Конечно, она может то, что не под силу и не по уму другим. Конечно, она родилась не для того, чтобы чистить за коровой и, не разгибаясь, полоть грядки. А мать вдруг оказывается другого мнения.

– Сегодня слыхала, в селе гусиную ферму открывает какой-то приезжий. Бабы радуются, хоть работа будет. И тебе тоже без дела не сидеть. Беги скорей узнавай, что там с местами. И не тяни, пожалуйста! Много желающих будет.

– А я сразу после выпускного уезжаю.

– Куда намылилась то?

– Я в город уезжаю, – невозмутимо сказала Лика, поправляя кудряшки за ушами, полностью занятая отражением своих глаз в зеркале.

– Учиться что ли? – растерялась мать.

– Ну… учиться-не учиться… а работать я точно буду в городе. И жить в городе. Нечего тут делать. Пусть эти тупицы, мои одноклассники, остаются гусей пасти. Вряд ли они ещё что-то смогут, только помёт убирать.

– Так ты ж тоже ничего не умеешь! Что тебе на месте родном не сидится? На приключения потянуло? Ты на себя посмотри! У тебя на лице написано, что ты из деревни. Кому ты там нужна! Потаскаешься и приползёшь. Ещё и опозоришь на всю округу.

Лика чуть улыбалась, упираясь кулаками о старенькое трюмо, помрачнела, сдвинула брови, опустила голову, круто развернулась.

– Я никогда! Ты поняла? Никогда не вернусь в эту деревню! Я не пропаду там. А если и пропаду, то это лучше, чем жить так.

Одноклассницы на выпускной пытались изобразить принцесс. Двум девочкам в городе родители купили «бальные» платья. Они неосмотрительно похвастались перед подругами за две недели до праздника. Те отчаянно кинулись за «такими же, но подешевле» в районный центр на распродажу. С восторгом напялили на себя ворох подъюбников. От поролона потели ноги, кружева плохо прикрывали груди, корсеты впивались в спины. Они говорили, что в этот вечер стоит потерпеть, что красота требует жертв, что второй раз принцессой доведётся быть лишь на свадьбе, и это будет – последний раз. Они обнимались и плакали от переизбытка чувств. Когда начались танцы, они изо всех сил трясли кринолинами, периодически вытирая со лба пот. Но – ах! – усилия были напрасны. Парни, курившие в стороне, не хотели танцевать, не восхищались грациозным покачиванием длинных пышных юбок. Они глуповато пялились на голые ноги не танцующей Лики. Она, сжав колени – её ярко-синее платье иначе слишком высоко задиралось – облокотилась о стол и крутила в руке полупустой бокал.

– Как же эти курицы не понимают, что их оперение отвратительно! – про себя вздыхала она. – Да ну их к чёрту! Завтра рано вставать, чемодан уже собран. Прощай, деревня! Процветай уж как-нибудь без меня.

***

Дух захватывало от предстоящей свободы. До совершеннолетия Лика жила как вакууме. Её окружали одни и те же люди, одни и те же дома, деревья, заборы. В этом мирке из двух-трёх близлежащих деревушек ей был до отвращения знаком каждый квадратный метр. Для неё там закончился воздух, последние дни она терпеливо растягивала частицы того, чем ещё можно было дышать. Чтобы продолжить жить, ей необходимо было вылететь из этого ограниченного пространства и вдохнуть нового воздуха – пусть и с едкими привкусом городских улиц: суеты, толчеи и выхлопов дыма. Она с интересом пробовала этот привкус, раздувая ноздри, болтая лёгким – почти пустым – чемоданчиком и с любопытством оглядывая витрины и баннеры. Она обошла уже несколько остановок в поисках нужного объявления. Лика искала себе хоть какой-то угол. Живя в деревне, она и не предполагала, сколько просят за съемную квартиру, взяла с собой все свои сбережения, а их не хватало даже на комнату в общежитии. Она знала, что скоро что-то заработает, но сейчас – устала, хотела спать и есть. И вообще вдруг откуда ни возьмись на неё нашла вялость и небывалое бессилие. Горели щёки, особенно под глазами, от этого девушка чувствовала себя разбитой и крайне непривлекательной, глаза сами собой закрывались на ходу.

– Что с тобой?

Лика вздрогнула и приподняла голову. Она сидела на пыльной скамейке в каком-то то ли полупустом сквере, то ли дворе, рядом с заваленным мусорным баком. Лика сначала почувствовала запах гари из мусорки справа от себя и запах молочных конфет откуда-то сверху. Потом увидела светло-русые волосы, их кончики почти касались её колен. Лика подняла глаза выше-выше-выше и увидела вздёрнутый нос и нежные, как у ребёнка, щёки, встревоженные глаза и прямые как стрелы реснички. Девушка с облегчением сказала:

– Ух, я хотела уже звонить «03»

– Не стоит, мне лучше, просто устала.

– Странное место для отдыха, – тут она заметила чемодан и рассмеялась, потому что в её руке был такой же.

– Тоже абитуриентка и ищешь, куда заселиться?

– Нет, не абитуриентка. Я работу ищу и жильё.

– А я в институт искусств поступаю. Я рисую, – она чуть покраснела. – Слушай, у меня идея. Давай вместе снимать квартиру.

Лика вообразила, что перед ней сейчас стоит ангел. Длинная летящая юбка, топ закрывает только грудь, лицо по-детски очаровательное. Она разделила на двоих её проблему. Вялость и гадкое чувство отвращения от себя самой – отпустили. По всему телу тёплой приятной волной прошло ощущение радости, в ногах появилась прежняя твёрдость, в руках – ловкость, в голове – ясность. Теперь всё будет хорошо. Вместе с подругой можно горы свернуть. И так хорошо, что она не похожа на девочек из её деревни!

Дарина, так звали подругу, оказалась тоже из глухого села. Тоже одна из тех, кому нет применения на ферме, зато есть какие-то иные стремления. Она внесла большую часть суммы за квартиру и пообещала Лике нарисовать её портрет. Лика сказала, что сначала она осветлит вульгарную копну на своей голове.

Она давно мечтала стать блондинкой: казалось, это идеал красоты и воплощение изящной нежности. Ярко-голубые глаза и белые кудри – как в журналах.

Рассвет, или Девочка, которая умеет радоваться солнцу

***

Пока Дарина сдавала вступительные экзамены, Лика продавала цветы. Это была первая идея, кем пойти работать, и получилось неплохо. Все, кто заходили за одной розочкой для любимой, уходили с пышным букетом и улыбкой, полной предвкушения радости. Она понимала, что может убеждать мужчин, не используя аргументов, уговоров или каких-то хитростей, кроме своей чарующей силы. Покупатели читали ей стихи, называли «волшебной феей», просто задерживались поговорить о погоде, а потом возвращались снова и снова, опять делали комплименты и шутили и уходили с душистыми охапками к удивлённым жёнам.

Лика просыпалась к семи утра на работу. Дарина в это время была уже умыта, причёсана, допивала ромашковый чай, собранный в её деревне. В глазах ни тени сна.

– Во сколько ты встаёшь? – поражалась Лика.

– Стараюсь к рассвету быть уже собранной.

– А зачем: к рассвету?

– Привычка. Я ведь из деревни, а там лучшее время – раннее утро и вечер. Это днём, в жару, можно выспаться часок-другой, а утром нельзя пропускать ни минуты, мир в это время особенно хорош.

Лика покачала головой и поплелась заваривать кофе. Она прежде кофе не пила, и теперь наслаждалась всеми радостями нормальной человеческой жизни. Запах ромашки был напоминанием о невольном восемнадцатилетнем заточении в «дикой» местности. Дарина ей нравилась, и даже эти её дикарские замашки, всё-таки, она не была похожа на её прежнее окружение. Они почти ни в чём не соглашались друг с другом, но всё равно продолжали говорить много и обо всём.

Лика не скрывала своё честолюбие, своё желание нравиться людям. Подруге она призналась, что в те минуты, когда весь её облик выражает скромность, участие и интерес к окружающим, внутри себя она лишь торжествует от очередного комплимента. Она хотела добиться успеха во всём и чувствовала, что способна на это.

Дарина любила запах свежескошенной травы, земляники и дождя, и мечтала научиться изображать природу, предметы и явления так, чтобы созерцающие рисунок слышали запах. Особенно – запах дождя! Поэтому обязательными атрибутами в работе были дождевой плащ и зонтик. В непогоду она отодвигала все дела, шла на улицу и набрасывала в своём блокноте карандашом косые короткие полоски.

А Лика опять писала: «Мне часто кажется, что у меня внутри – магнит. Я чувствую даже эту точку, где накапливается такая энергия, она обладает магическими свойствами. Иногда непроизвольно, иногда нарочно я как бы позволяю этой энергии распространяться, и тогда вокруг меня образуется поле. И я чувствую, как это поле захватывает людей, они начинают по-особенному смотреть на меня. Кто-то смущается, кому-то становится хорошо находиться просто рядом, кто-то готов наброситься, но я и это могу контролировать. Это так странно, так пугающе и так – хорошо…»

После нескольких химических обработок Лика наконец-то стала настоящей красавицей. Огненно-рыжие кудри удалось осветлить до светло-золотистых. От гадких веснушек не осталось и следа. От прежнего образа только – ясно-синие пронизывающие собеседника глаза. Она жалела только о том, что это не может увидеть «летающий мальчик». Может, «летавший мальчик»? Нет, теперь-то уж точно – летающий. Она сотни раз вообразила себе такую сцену: он жив и случайно встречает её на улице… наконец, влюбляется… или лучше так: он и раньше был в неё влюблён, просто не мог подойти по какой-то причине… Но во сне она видела одно, навязчивое: он бежит, бежит от неё, падает и перестаёт дышать. Она хочет заплакать, но почему-то взлетает. Так она взлетала каждую ночь. И росла. Росла: становилась всё умнее, интересней и обаятельней. Как-то утром полёт закончился раньше прежнего. Лика лежала с открытыми глазами, сон не шёл. Подруга в это время обычно уже не спала.

Лика остановилась в дверях. О Господи, что делает эта странная девочка? Ну, судя по всему, встречает рассвет. Дарина была у окна, выходящего на восток. Солнечные блики играли на подоконнике, перебираясь на стены. Она, как пятилетняя девочка, ловила их ладонями. Пятно света на тоненькой ладони росло, светом наполнились пальцы. Тёплое сияние поднималось выше-выше по руке, до самой груди, шеи. И вот она засветилась вся. Вся! От макушки до пят. У окна стоял солнечный силуэт. Не чёрная тень на фоне ослепляющего потока, а ослепляющая фигура, вобравшая в себя все лучи, какие могли запомнить комнату. Как солнечный зайчик, только в виде девушки. У Лики перехватило дыхание, только поэтому она смотрела – молча, опираясь о дверной косяк. Это было очень страшно, но и очень красиво. Жутко красиво.

– Дарин, Дарин! – воскликнула она, когда наконец прорезался голос, и пошатнулась. Ослепительная картина сменилась темнотой. Она сползла по косяку.

И опять Дарина склонилась над ней, как перед их знакомством. Два взволнованных глаза и длинные волосы – до пола, потому что Лика была на полу.

– Что с тобой?

– Что со мной?! Что ты делала, Дарин?

– Ничего особенного.

– То есть, по-твоему, ничего особенного!

Подруга, с виду такая прямая, искренняя и открытая, искусно обманывает её, скрывает какую-то непонятную тайну?

– Я стояла у окна… – начала Дарина.

Или это просто так упал свет, а у Лики разыгралось воображение? Или Лика сошла с ума? Но Дарина, явно, не заметила, как только что превращалась в светящийся сосуд.

– Я просто радовалась.

– Радовалась?

– Я радовалась солнцу.

По выходным Дарина делала наброски её портрета. Она хотела, чтобы это была одна из её лучших работ.

– Ты красивая. Благодаря таким, как ты, рождаются шедевры.

– Шедевры рождаются благодаря таким, как ты. Красота со временем проходит. Тем более, что она у меня ненастоящая: я на самом деле рыжая и страшная. А ты с годами будешь свой талант только оттачивать. Лучше бы я умела что-то делать так, как ты рисуешь. Тебе ведь, Дарин, это нужно как будто только для себя. Просто для наслаждения от творческого акта. А мне…

– А ты бы хотела на таланте заработать свои миллионы? – засмеялась Дарина.

– Ды нет, – Лика чуть подумала. – Скорее, признание. И не ради того, чтобы мной восхищались – хотя и это важно! – как затем, чтобы заставлять людей испытывать определённые эмоции. Определённые – мной.