10 лет благоденствия. Том I
14 сентября 1815 года, кривя душой, австрийский и прусский короли подписали с Александром его, как выражался Меттерних, «затею». Подписали и забыли, оставшийся 1815 и следующий 1816 года ни одна из вступивших в Союз держава не была скованна в каком-либо действии уставом этого Союза. Впрочем, прусский король, как положено пруссаку, не верил ни в какие мечты и сказки, в то время как устав Священного Союза как раз был сказочным, религиозным и в европейском политическом мире не мог иметь никакого применения и осуществления. Ни одна европейская страна, каким бы ее народ не был религиозным и фанатичным, не могла следовать догмам братской философии сосуществования европейских народов. Идея была такая, и она была хорошая, но она не могла прижиться по крайней мере тогда, после совсем недавней войны, после вообще всех войн, которые происходили в Европе всегда. Всегда какой-то монарх восстанет против другого монарха, и это было если не негласной традицией европейских звериных и варварских народов, то было неизбежной и врожденной чертой всех монархов, несмотря на то, что они были друг с другом родственниками, в большей или меньшей степени. России это тоже не было в диковинку, русские братья-князья столетиями истребляли друг друга за владение как можно большими землями. Для принятия этой идеи нужно было быть не глобалистом-мечтателем, оторванным от своей земли и не видевший интересов своих сородичей, как представляют таким образом Александра Павловича, но нужно быть таким мистиком-христианином, которым он стал именно в этот год, под влиянием известной на всю Европу «кающейся грешницы» мадам Крюденер, да вдобавок мистических сумасбродств Голицына, который то письмами, то немногочисленными встречами одурманивал голову Александра. Когда Александр ненадолго возвращался в Петербург, навещал этого сумасброднейшего и необразованного приближённого, у них происходили тесные, дружеские встречи, при которых один другого еще больше топил в этом мистическом настроении. С госпожой Крюденер Александр разговаривал не только на счет своих личных воззрений и действий, с ней он обсуждал философию своих политических действий и направлений их во внутренней и внешней политике. Именно 1815 год стал переломным в философии и мировоззрении Александра, началось-то все во время отечественной войны, и об этом много и достаточно написано, но сам перелом и его вдохновители всегда опускаются, из чего мы обязаны его хотя бы кратко, но понятно, изъяснить.
Госпожа Крюденер, урожденная Фитингоф, родом из Лифляндии, не была женщиной большого ума, но имела чувственную, девичью, чуткую и при этом очень высокомерную душу. Была замужем за бароном Крюденер, который был старше ее на двадцать лет. Само собой, никакого счастья эта дама с ним иметь не могла, хотя муж ее очень любил, что объясняет, как он мог терпеть ее выходки и продолжительные отсутствия, в которых она ездила по Европе, заказывала шляпки, проигрывала в карты, тратилась на платья и с успехом ставила ему рога. Но, в отличие от подобных ей женщин, бестолково тративших свою жизнь и мужнины состояния, мадам Крюденер была вроде как не без таланта и имела какой-то успех в литературе. Произошло это уже после временной размолвки с бароном Крюденером из-за ее связи с графом Фрежвилем. Но и со своим любовником эта ветреная душа не остается навсегда, возвращается к мужу, потом опять покидает его, затем опять возвращается. В 38 лет она становится вдовой и теперь полностью начинает свой самостоятельный путь в жизни и по всей Европе. Именно в этот период она становится популярна как сочинительница сентиментальных романов, которые, как это часто бывает у таких писательниц, имели основу собственные пережитые ей события, только, само собой, приукрашенные. Хотя, правды ради нужно заметить, что частично этот успех она покупала за собственные деньги, однако же, в некоторых местах ее книжечки оказались действительно популярными. Успех вскружил ее и без того легкую головушку, она еще дальше отрывалась от земли; ее полет на первое время только прервала кончина ее друга, который умер прямо у нее на руках. Но и это лишь изменило курс ее фантазий, направивший ее мысли в мистическую религиозность, которую подкрепила некая рижская пророчица Мария Кумрин. У современников, а значит, и у нас, были серьезные сомнения на счет того, что Мария была истинной пророчицей, но вот у госпожи Крюденер таких сомнений не было, и когда Мария сказала ей, что та должна встать на путь апостола, направлять людей на путь истинной веры, госпоже эта роль пришлась по душе, и она ушла в нее с головой! На протяжении десяти лет она возымела большую славу во всей Европе, наставляла крестьян, мещан, дворян, аристократов, даже священнослужителей, которые в этом и не нуждались, и противились, но ее это и не останавливало. Такие фанатичные люди и не подумают вас послушать, как и что вы бы убедительно им не говорили. Если им взбредет на ум, что вода сухая, то сколько не лей и не мочи их, они так и будут думать, что они стоят под дождем абсолютно сухие! Эти люди слушают только себя и, может быть, поэтому, люди сомневающиеся так падки на их речи. В своем духовном пути Александр и был сомневающимся, и госпожа Крюденер имела с ним несколько продолжительных и откровенных разговоров. Хотя сложно сказать, вел ли он с ней себя действительно откровенно, ведь мы знаем нашего императора как человека очень одаренного актерским талантом, умеющим маскировать свои истинные мысли при какой угодно откровенной беседе. И вообще очень сложно поверить, чтобы Александр верил в тот бред, что несла госпожа Крюденер о скорой апокалиптической войне, в которой уничтожится мир и создастся новый, в котором все люди начнут жить как братья под общим именем Христа; что также истинной церкви не осталось, что любая ветвь христианства ложна и полна предрассудков и лжи. Может быть, он и лукавил, но то, что начало мистицизма было положено в 1815 году это неопровержимый факт, в пользу которого говорит само создание таинственного, беспробудного для любого смертного Священного союза. Да и сама эта аудиенция какой-то кающейся грешницы, которых в Европе пруд пруди, для любого здравомыслящего и благоразумного правителя была бы нереальной, ибо с просьбами об аудиенции к таким большим фигурам, как Александр Павлович, всегда стоял не один десяток человек в любом месте. Если бы зародыши мистического мышления не были уже брошены в нем, на вряд ли он стал бы уделять внимание госпоже Крюденер.
Однако еще до «кающейся грешницы» в самом окружении Александра был свой мистик – упомянутый обер-прокурор Святейшего Синода князь Александр Николаевич Голицын. Выросший в свете и для света, бывши не очень одарен проницательным умом, молодость начал он, как все будущие мистики, с разврата и беспробудного бессмысленного прожигания жизни. Но, как говорят, быстрое продвижение в карьере в правительстве отнюдь не вскружили ему голову, но наоборот, остепенили и навели на мысль, что Господь вывел его на эти высшие места во власти, чтобы он защищал закон Божий здесь и делал все для распространения его по земле Русской. Мы расскажем о нем подробнее в следующих главах, когда встретим его, если можно так сказать в романе, лично! Сейчас же вернемся к нашему императору.
II
По берегам полноводной реки Висла, окруженный густым непроходимым лесом, располагался один из красивейших и самобытных городов Европы – Варшава. Теперь она крепко входила в состав Российской империи, но она слишком не походила ни на один из ее городов. Существует легенда, согласно которой Варшаву основали чехи, по каким-то причинам бежавшие из Праги. Таким образом, нечто из западнославянских городов, живущих к югу от Вислы, Варшава переняла эту европейскую аккуратность, изысканность, абсолютную искусственность в своей архитектуре. Если обычные города Руси испокон веков застраивались бревенчатыми домами, и тем самым лес и сама природа не покидали русских, и русские, являющиеся неотъемлемой части природы великорусской равнины, не хотели отделяться от нее, ибо куда же деваться части от целого, то города западных славянских княжеств и республик, которые росли не так уж далеко от гор, нередко бывали каменными, кирпичными, их строили строго, не так как на Руси, строили не с размахом, а аккуратно. Варшава была аккуратным городом, расположенном строго в равном размере по обеим берегам Вислы. Город состоял больше из трех- и четырехэтажных домов, побеленных, чистых и гармонично расположенных друг к другу, создавая очень приятное впечатление на гостей столицы. Хотя сейчас она находилась в потрёпанном состоянии после великих войн, но все же оставалась, ясное дело, целее, чем Москва. Никто бы, наверное, не посмел из поляков или французов сжигать этот город: полякам было жалко, евреям и подавно, а французы, хочется верить, не настолько были варварами, чтобы сжигать город своих союзников. Еще во время войны сюда начал стекаться люд, теперь же, когда Варшава стала столицей вновь образованного какого-то политического субъекта на карте, сюда начал прибывать народ уже в огромных количествах. Тем более всем хотелось видеть своего освободителя и защитника их интересов – императора Александра Павловича.
Поляки ответственно подошли ко встрече императора. После недолгих прений о том, каким образом его встречать, решили сделать это как это делается в последние десятилетия, без излишних обрядов, лишних разговоров, но с большим шумом, большими гуляньями и бесчисленным количеством народа. 31 октября 1815 года Александр въехал в Варшаву. Народом и аристократией он был принят очень тепло и радушно. Как сам говорил Александр: «Я создал это королевство и создал его на весьма прочных основаниях, потому что принудил европейские державы обеспечить договорами его существование».
Ни один разумный поляк не мог недооценить таких рвений со стороны чужого ему государя. Поляки, как воевавшие на стороне Наполеона, проиграли войну, но обрели независимость, которую они ждали от своего тогдашнего союзника. Интересно, что Наполеон и не обещал прямо им никогда, что даст им столь желанную независимость. У поляков была одна лишь вера или даже иллюзия того, что Наполеон не может не дать им эту независимость. Но сейчас никто не хотел об этом думать и вспоминать. Две тысячи гвардейцев, отданные цесаревичу в личное пользование, жили в чуждой им Польше среди польского народа, с которым они еще пару лет назад бились насмерть. Но сейчас все жили душа в душу, польские аристократы давали чуть ли не каждый день балы во славу русским воинам, не потому, что благодаря им была освобождена Польша, но потому что благодаря им был достигнут Александр до такой степени вселенского уважения и почитания, с которой он и мог исполнить ясное и крепкое обещание полякам об их независимости. Поляки были рады этому обещанию и тем более ликовали они, когда оно свершилось. Но самому Александру этого было мало, и за ним оставалось невыполненным еще одно слово, о котором в пору ликования даже не все помнили. 15 ноября он подписал конституционную хартию царства Польского. Но тут Александр, наверное, не специально, добавил ложку дёгтя в бочку меда. Его наместником был назначен безногий ветеран наполеоновских войн, не везде пользующийся популярностью генерал Зайончек. Казалось бы, что для Александра не может быть более лучшей кандидатуры, чем Адам Чарторыйский. Адам был не просто его близким товарищем с юношеских лет, но был человеком умным, образованным, разносторонне развитым. Он происходил из знаменитого польского аристократического рода Чарторыйских, его мать сплела мощную агентуру по всей Польше, неофициально он и она являлись уже наместниками Польши и всерьез готовились стать ими официально. Но Зайончек был, видимо, рекомендован на этот пост великим князем Константином Павловичем, который оставался в Варшаве главнокомандующим польской армией. И в отличие от Чарторыйского, который дважды предавал своих союзников, сначала отвернувшись от Александра в пору величия Наполеона, потом отвернувшись от Наполеона после его отступления из Москвы, Зайончек предавал своих союзников всего лишь раз.
Тем не менее не стоит ретушировать хорошие качества в описании исторической персоны, Адам Чарторыйский был человеком своего времени, и честь, как вообще и разумность, была ему не чужда. Люди, находящиеся у власти, должны иметь тесные и доверительные отношения между собой, это понимал Чарторыйский. Несмотря на сильное разочарование из-за назначения Зайончека, он оставался истинным патриотом Польши, что высказывалось в нескольких строках к отцу: «Когда решается судьба отечества, дух партий неуместен». Все в Польше были уверены, что Чарторыйский будет назначен наместником. Польский государственный аппарат был почти весь составлен из людей, преданных Чарторыйским, но, что удивительно, одно из главных ожиданий поляков Александр не исполнил и послушался, как многим казалось, советов своего брата, который поляков, равно как даже собственный народ, никогда не слышал. Наместник был назначен в ночь перед самим отъездом царя, так что, когда об этом узнали поляки, император находился уже в Вильно.
Глава третья
В ночь на 2 декабря 1815 года Александр возвратился в Петербург. Дела европейские были на время улажены и теперь настала пора для образования порядка в своем государстве. Первым делом был отставлен статс-секретарь Молчанов, управлявший государственными делами во время отсутствия государя. Удален от должности военного министра князь Горчаков. Хотя 12 декабря был объявлен манифест, хваливший устройство военного министерства, оно было подвергнуто изменению. Новым его министром назначался генерал-адъютант Коновницын, фактически он заведовал только хозяйственной частью министерства. В остальном он был подчинен начальнику Генерального Штаба, коим оставался всё тот же Петр Михайлович Волконский. Последний почти беспрерывно сопровождал всюду императора, таким образом Александр был в курсе всего, что делается в военной сфере страны (чего не скажешь об остальных делах государства).
Сразу же по пробуждении в первый же день в своем государстве, Александру доносились те дела, которые были оставлены до его возвращения. Многие из них тут же были разрешены, некоторые оставлялись на дальнейшее более тщательное рассмотрение. Некоторые доносы представляли целый свод общих по месту или своей идее жалоб. Целое множество таких жалоб было подано на иностранных иезуитов, которые уже не первый десяток лет учили дворянскую молодежь в своих школах за очень, между прочим, не по-христиански высокую цену, в которых обращали этих молодых и неопытных воспитанников в католическую веру. Эти славные юноши, имеющие, безусловно, большие успехи среди дам, развращали и их, и те в свою очередь также становились католичками. Православный государь не мог смотреть на это сквозь пальцы, и все иезуиты были высланы из империи. Правды ради нужно еще сказать, что иезуитские академии в Беларуси в 1812 году не отличались патриотическим и оптимистичным взглядом на русскую сторону, в которой они работали, и некоторые из них были до того враждебны к русским, что подвигали своих студентов на вступление в ряды французской армии, свои здания они не отдавали на нужды русской армии, но французам, когда те вступили в эти губернии, открывали свои двери и старались угодить им во всех их желаниях и надобностях. Те же иезуиты, что были не так агрессивно настроены, просто отдалились во внутренние губернии России. Таким образом, в конце концов, порядок в стране восстанавливался, и она отходила все более и более от военного времени, но не забывая, кто показал себя с хорошей стороны, а кто с плохой.
В качестве такого внутреннего официального итога прошедшей войны 1 января 1816 года вышел манифест, скучнейший и длиннейший, опубликование которого для нас затруднительно из-за его громоздкости и трудноусваемости. Поэтому не будем мучить читателя и попусту изводить драгоценную бумагу, а скажем в двух словах, о чем этот манифест. Александр в документе выражал высочайшую благодарность всему верноподданному ему народу, описывал весь ход обороны отечества, потом нашего наступления и освобождения Европы от захватнического войска дерзкого «простолюдина», «чужеземного хищника» и «преступника». Все эти эпитеты, как можно догадаться, касались одного человека, бывшего французского императора, который представлялся тут единственным врагом Европы, в том числе и России. От благодарности народу манифест переходил к непривычной еще для Александровского слога и стиля благодарности Богу, который «дал слабости нашей Свою силу, простоте нашей Свою мудрость, слепоте нашей Свое всевидящее око». Заканчивался манифест выбором народом смирения перед Богом, которое непременно должно было привезти этому народу честь, славу и должно было показать свету, что «мы никому не страшны, но и никого не страшимся».
Последующие полгода проходили в постоянных административных перестановках, отставках и назначениях. 12 мая 1816 года командиром отдельного Грузинского корпуса вместо Ртищева назначен был генерал Ермолов, на которого помимо этого возлагалось управление гражданское не только в Грузии, но во всей Южной России и Кавказе. Кроме того, он был назначен чрезвычайным послом в Персии. Через четыре дня вышел указ о назначении Павла Васильевича Лопухина председателем Государственного Совета и комитета Министров. С поста министра народного просвещения был уволен Разумовский, уже уставший от этого высокого чина, не слишком, правда, к нему подходящего. Все-таки это было еще время, когда не людей выбирали к должностям, а должности выдумывались под конкретных людей. Но однако же такое серьезное дело как просвещение должно было иметь своего начальника, и Александр долго не мог определиться с подходящей кандидатурой. Хотя, сдается нам, это было связано не с отсутствием подходящих кандидатур, а с определенными планами Александра на счет этого министерства. Временно исполняющим должность министра был назначен обер-прокурор Святейшего Синода князь Александр Николаевич Голицын, который исполнял еще и должность главнокомандующего духовными делами иностранных исповеданий. Место для такого впечатлительного человека, как князь Голицын, самое подходящее, когда-нибудь мы расскажем, почему. Сейчас же сделаем некоторое отступление, необходимое для некоторого отдохновения обожаемого нашего читателя.
В последние годы Екатерининского правления веселые и дружные артиллеристы, как и прочие офицеры и солдаты тех времен, шлялись без дела. Удивительно обстояло тогда дело: при появлении самого известного и гениальнейшего полководца всех времен и народов, не имевшего в списках своих походов ни одного поражения, сухопутные войска становились все хуже и хуже. Впрочем, не о них тут речь. Речь об одном молодом артиллеристе, который, прослыв с товарищами своими об одной удачливой гадальщице, решил к ней заглянуть. Гадалка та гадала на кофейной гуще – с виду простой и потому самой маловероятной форме предсказания. Но артиллеристы не скупились, и каждый захотел узнать, что и как скоро его ожидает. Как всегда, кто-то был огорчен, кто-то предупрежден, кто-то обрадован. Настало время уходить, как один артиллерист, который так и не решался сесть к гадалке, то ли по неверию, то ли за то, что было жалко червонца, но все же сел и попросил ему раскрыть его будущее. Гадалка осушила стакан, кофейная жидкость сползла со дна, и мы бы увидели всего лишь след кофейной гущи, который, пока горячий, легко бы смылся, но гадалка увидела вместо того то, отчего она потеряла дар речи. Она зашевелила губами, замахала руками, отставила чашку на стол и отодвинулась на стуле от стола.
– Что? Что ты видишь? – спросил, забеспокоившись, артиллерист.
– Не могу, – говорила ему гадалка в исступлении, – не могу, не могу сказать тебе. Уйди.
– Умру ли я? Скажи прямо. Вот, я дам тебе червонец.
Артиллерист достал из кармана червонец и положил на стол.
– Не надо, – сказала гадалка, задыхаясь от волнения и встала. – Не надо мне твоего червонца. Забирай его и уходи.
– Но ты мне нагадала, я должен отплатить.
– Ничего ты мне не должен. Уходи. Уходи!
Товарищи артиллеристы попытались ее успокоить, но она не поддавалась.
– Какова бы не была моя судьба я ее приму. Если умереть мне хоть на следующей неделе, так тому и быть. Видишь? Я ничего не боюсь, ничем ты не сможешь меня испугать. Скажи же, любезная, что ты там увидела?
Гадалка послушалась, села, взяла в руки чашку, посмотрела опять в нее, увидела застывшую в той же форме кофейную массу. Женщина уже хотела опять бросить все, встать и уже самой выпроводить надоедливых артиллеристов, но офицер с загадочной судьбой ее остановил умоляющим жестом и взглядом. Всей своей фигурой и манерой он учтиво одновременно принуждал и просил, то есть очень настоятельно просил исполнить его желание. Женщина опять взглянула на кофейную гущу, которая уже совсем остыла и затвердела.
– Батюшки! Грех-то какой!
– Согрешишь, если солжешь. Умру ли я молодым? Что там такое?
– Умрешь ты почти старцем. Но будешь… будешь… будешь могущественен… почти как сам царь.
Сказала сие и тут же велела выйти, и сама вскочила из-за стола и вышла за ширмы.
Артиллерист этот не был особенно знатен, тем более не был совсем богат. Он был настолько не богат, что приходилось заниматься преподаванием взбалмошным, зачастую бездарным и ленивым кадетам, которые были избалованными дворянскими как раз знатными и богатыми детьми. Они чрезвычайно не любили этого своего учителя, преподававшего им математику. Учитель был очень требователен, лодырей он не любил, потому и лодыри отвечали ему тем же. Лодыри-кадеты настолько возненавидели своего учителя, что решили покончить с ним весьма незатейливым способом. Поднимавшись по узкой лестнице на верхний этаж, где проходили с этими бездарями занятия, учитель вдруг уронил платок. Бездари-кадеты, находившиеся на верхнем этаже, услышав и завидев своего «врага» подтащили к лестнице большой камень, который еле они все вместе удерживали. Итак, завидев артиллериста, они, прикинув сколько этому камню лететь, и где приземлиться (видимо, все же не зря прошли уроки его по тригонометрии и черчению), сбросили его вниз. Пока они сбрасывали, артиллерист этот выронил платок, которым не ясно что делал, и, сделав пару шагов назад, ужасно испугался рухнувшего сверху «метеорита», пробившего несколько ступеней и застрявшего в самой лестнице. Таким образом сбылось пророчество гадальщицы: сей муж молодым не умер и через многие-многие года все же сделался пусть неофициально, но первым после государя человеком в империи, став самым доверенным лицом императора Александра Первого, который теперь держал свой путь в имение своего бесценного, любезнейшего и вернейшего друга и любимца.
Поздним вечером восьмого июля император Александр Павлович с князем Волконским прибыл из Царского Села в имение этого едва ли не самого близкого человека во всей империи. Император со всей своей немногочисленной свитой подъехал к правому берегу реки Волхов. С другого берега к ним навстречу подплывал катер с несколькими людьми и какой-то высокой фигурой в мундире. Когда они подплыли ближе, на этой фигуре стала заметна вся ее парадная форма, с орденами, аксельбантами, лентами и генеральскими эполетами. Тем не менее вид его был очень даже не похож на того человека, который встречает самого императора. С благосклонной улыбкой и неимоверно спокойным лицом он подплывал к императору, будто это был всего лишь старый знакомый, с которым он видится раз в месяц. За внешностью этого типичного русского генерала, непримечательного мужчины средних лет, скрывался настоящий монстр, тиран для нижних чинов и выдающийся льстец для одного лишь высшего – императора. Имя его в последние года стало слышаться все чаще, и слава этого имени была далеко не такой светлой, каково было отношение императора к этой личности. Предшествующая Отечественная война стала началом новой эпохи правления императора Александра, и главным ее лицом стала именно эта фигура – граф Алексей Андреевич Аракчеев. Хотя некоторые отзывались не такими колкими выражениями, кто-то говаривал об Аракчееве, что он помнит не только зло, но и добро. Что ж, если оно и так, то добро ему делали крайне редко, ибо зло от него наблюдалось чаще всего.
Аракчеев распорядился пересадить Александра со свитой в катер, переправился с ним на другой берег и тут же отвёл его к себе в дом. Дома государя встретила управительница всего имения Настасья Федоровна Минкина. Она была очень женственной внешности, хорошим, дородным, но не расплывшимся телом, обладающим не увядающими с годами пышными формами. Лицо ее не было лишено красоты, а черные как смоль глаза не могли не приковывать внимание тех, кто их замечал. Благодаря этой внешности и хозяйственной, хоть и необразованной и резкой душе, эта женщина смогла обворожить графа Аракчеева, стать главным после него человеком в Грузине, посему нам и пришлось немного уделить ей тут местечко, ибо она еще появится и тоже сыграет роль в нашей книжке. Она приветствовала высочайшего гостя, тот из учтивости принял ее приветствие, откланялся, и так как время было уже позднее, попросил у хозяина и хозяйки только отпить чаю, после чего почти тут же отошел спать в комнату, специально содержавшуюся для него. Сколько бы гостей не были приглашены к графу, никто не мог занимать комнату, предназначенную Александру Павловичу.