Обратной дороги нет (сборник)
– От… Чиколатка трофейная, немецкая. Дай Галке. Скажи, что от тебя. Она обрадуется… Она дивчина хорошая, трудящая, а от войны мало добра видела…
Вышел на дорогу впереди обоза Гонта, остановился посреди колеи, как надолб: темный лицом, темный кожаной курткой. Подождал, пока поравняется с ним Топорков.
– Немцев и слухом не слыхать, – сказал он, и надежда тонко прозвенела в его низком, грубом голосе.
– И не будет, – сказал Топорков. – Маршрут они знают, встретят нас завтра где-нибудь на выходе из пущи…
– Так, – выдохнул Гонта, и не было уже в его голосе несмелого серебряного звона. – Зато переночуем спокойно, так, майор?
– Так, – согласился майор. – Скажите, Гонта… Вот вы говорите, не надо людям знать правды. А вот вы как? Вы знаете… И могу я положиться на вас?
– Да, – ответил пулеметчик без колебаний. – Я сдюжаю. Так я не про себя говорил… Про других.
– А… – пробормотал майор и поморщился, как будто услышав что-то знакомое и надоедливое. – Вы, значит, про «массу» беспокоились. Понятно…
Он оглянулся.
В молчании устало двигалась по лесной дороге ведомая им «масса» – прихрамывающий Бертолет, закованный в брезентовую броню таежный охотник Андреев, маленькая медсестра Галина, ловкий и злой разведчик Левушкин.
Ужинали у костра молча. Лица уставших партизан были полотняно белы, и щетина темнела на них чернильными мазками.
Хрустели овсом лошади, с неживым бумажным шелестом трепетали над головой листья осин.
Ели. Деловито скребли дюралевыми, самодельного литья ложками в котелках. У костра сидели пятеро – шестой, Гонта, ушел в дозор….
Андреев, таежный человек, покончив с кашей, облизал ложку до зеркального блеска и, беспокойно поводя бородкой, уставился на майора:
– Товарищ Топорков, извините меня за имеющийся на уме вопрос, – начал он осторожно.
– Слушаю! – и майор поднял свой заостренный подбородок.
Старик замялся.
– «Чем ревматизм лечат?» – подсказал Левушкин, сохранявший полынное хмурое выражение лица.
– Вопрос такого рода, – сказал старик, не обращая внимания на Левушкина. – Как получаются, к примеру, такие личности, как Миронов? Ведь я ж с ним вчера из одного котелка ел… Как же это возможно?
И столько было выстраданной горечи в вопросе старика, что Левушкин, успевший поднять насмешливую, изогнутую, как спусковой крючок, бровь, тотчас ее опустил и удержал готовую сорваться реплику; майор же отложил ложку и, откашлявшись, посмотрел на Андреева с грустной проницательностью философа, признающего все беды мира, но ничего не могущего исправить.
– А вам никогда не приходилось встречать прохвостов? – посмотрел на Андреева майор.
– Нет, – прямо признался старик. – Не выходило.
– Везучий вы человек… И жизнь уж прожили.
– Так я какую жизнь-то прожил? – сказал Андреев. – В тайге уссурийской охотничал… А у нас там худому человеку никак невозможно. К примеру, обмануть товарища. Такому там не выжить. У нас там все как-то ясно… Вот, к примеру, тигра отловляешь. Так он и есть тигр – лютый зверь, он тебя и не обманывает – когти показывает, зубы… Я так полагаю, что нельзя Миронову боле жить на свете, – убежденно закончил Андреев. – Неправильно это, что Беркович, своих детишек не найдя, погиб, а предатель жить остался. Неправильно!
– Да, – согласился майор, – неправильно… Спрашиваешь, как они, такие Мироновы, получаются?.. Завербованный он, немецкий агент…
– Так он же не дитёй завербованный! Он же наш человек родился-то…
– Да. Купили чем-то. Или запугали, – сказал майор. – Вот в концлагере бывало: бьют, бьют, потом в одиночку суток на трое посадят, без воды, без хлеба, а потом вызывают к коменданту… в кабинете еще какой-нибудь лейтенантик из абвера… Колбаса на столе, пиво. И пистолет… Находились такие, что не выдерживали. Очень трудно умирать, когда пиво на столе. А если хоть одного товарища продал, бумагу подписал, то – все. Нет уже хода к своим… такая, будь она неладна, логика!
– Это вроде бы он сам не сволочь, а произведенный в сволочи? – прищурился Андреев.
– Нет, – сказал майор. – Это он прежде всего сволочь!
– Правильно! – с радостью согласился старик.
– Я думаю, прохвост – он всегда прохвост, – неожиданно вступил в разговор Бертолет. – Вот в райцентре, где я учительствовал, работал один человечек на карантинной станции. Так он кляузы писал, доносы… До войны еще. Завистлив был, нравилось ему это: других губить, особенно если этот другой получше, повиднее… Что же? Как немцы пришли, он по-прежнему продолжал доносы писать, только уже в гебитскомиссариат, в адрес другой, так сказать, власти, но с той же терминологией и с той же целью.
– И все пишет, гад? – с негодованием спросил Левушкин.
– Нет… Хлопцы попросили его подорвать. Вместе с домом. Он один жил, к счастью. Дали два снаряда, я релюшку соорудил кое-как часовую… Жаль вот, в мирное время нельзя кляузников и доносчиков подрывать! Я б ходил бы и подрывал…
– Ого! – насмешливо сказал Топорков, удивляясь решительности Бертолета.
– А правильно, – согласился Андреев.
Какая-то беспокойная, жгучая мысль терзала его, как прилипчивая оса, вьющаяся у глаз, и он наконец сказал глухо и строго, стараясь быть официальным:
– Товарищ майор Топорков, а не могли бы вы меня откомандировать на предмет, значит, чтобы с Мироновым рассчитаться? Теперь он вам, надо думать, ненужный.
– Зато он немцам нужный, – сказал Топорков, усмехнувшись. – Вы до него не доберетесь, Андреев.
– А я таежный человек, – сказал старик, хитро сверкнув глазом. – Припрячусь где-нибудь, где ихнее начальство шастает, с винтовочкой. Суток пятеро я без еды смогу высидеть… И уцелю его, значит, как увижу. А то обидно: мы вроде как погибать идем – ну что ж делать, надо, стало быть… А он жить останется. А для чего? Пиво это немецкое пить?
– Нет, Андреев, вы здесь нужны со своей винтовочкой, – вздохнул Топорков. – Далеко еще нам до реки Сночь…
– Оно, конечно, далеко, – согласился старик, но видно было, что мысль о предателе не оставила его и не скоро оставит…
4Как сидели партизаны у костра, так и заснули коротким, обморочным сном. Уснул и Топорков. Казалось бы, и вовсе не должно в нем остаться сил после боя, закончившегося бегством Миронова, и тяжелого перехода, но странно: едкие морщины у уголков губ и глаз словно бы разгладились, размягчились; лопнул где-то внутри узел, стягивавший эти темные нити, и они ослабли; исчез напряженный прищур, и лицо как будто стало добрее… Уснул майор, так и не выпустив из руки карандаша, которым сделал очередную запись в дневнике:
«24 октября был бой. Погиб Беркович. Ушел Миронов. Прошли 24 км. Егеря отстали. Видно, готовят сюрприз».
Над сонным этим лагерем, как колыбельная, звучала незатейливая песня о двух израненных солдатах, что шли «с турецкого края домой»: это Левушкин, нахохлившийся, как птица, сидел на поваленном дереве близ пасущихся коней и напевал себе под нос.
И еще не спал Бертолет. Усевшись рядом с костром в своей излюбленной позе, подогнув ноги и поставив на колени каску, он колдовал над ней, как хозяйка над кастрюлей, позвякивал металлом. А рядом с подрывником, прижав к его плечу худенькое, в редких крапинках веснушек личико, дремала Галина.
Эта их близость, не страшащаяся чужих глаз, раздражала Левушкина. Он недовольно поглядывал им в спину и наконец мягко, неслышно подошел к костру. Покосившись на руку медсестры, доверчиво лежавшую на плече Бертолета, Левушкин спросил без особого дружелюбия:
– Чего ковыряешься, Бертолетик?
– Понимаешь, хочу электровзрыватель соорудить, – поднял тот свою иноческую бородку. – Магнето снял с мотоцикла, а у меня как раз подходящий детонатор.
– Соображал бы, – буркнул Левушкин, – с запалами возишься, изобретатель, так хоть бы девчонка не сидела рядом!
И он снял руку Галины с плеча подрывника, но, отойдя несколько шагов, увидел, как рука, словно заводная, вернулась на место. Левушкин сплюнул и пошел на свой пост, еще печальнее напевая о двух раненых солдатах.
День седьмой. Западня
1Был утренник, сухая белая соль выступила на траве, и сыпались, сыпались дождем последние листья, и видно было, как поредел за одну ночь осенний холодный лес.
Безостановочно работали копыта, тяжело шагали избитые сапоги, приминая вереск. Бертолет, подвязав вожжи за передок своей телеги, нагнал Галину.
– Тихо как! – он взял ее за руку, и лицо ее просветлело. – А главное, мы все вместе и снова верим друг другу… Так было тяжело последние дни. Подозрения, недомолвки. Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… – он замялся, – до войны я как-то не ощущал рядом близких людей. Я не то говорю, да?
– Нет, говорите! Я понимаю…
Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.
– Вам идет без каски, – сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.
В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутненным, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.
«Та-та-та…» – весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.
Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая «охота» началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.
Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Левушкин:
– Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.
– Мотоциклов не слыхать?
– Нет. Сыро там… Не пройдут.
– Сворачивай направо. Гонта!.. Вилло, в охранение по правому флангу, Левушкин – по левому!
И обоз ушел с лесной дорожки в лес, где колеса тонули в мягком вереске по ступицы, где было сумрачно и влажно.
Та-та-та… Звонкое лесное эхо подхватило раскат очередей, стало бросать его из ладошки в ладошку, как колобок.
– Егеря справа! Идут цепью широко.
– Поворачивай, Гонта! – крикнул Топорков. – Прямо держи, на север! Андреев и Левушкин, будете прикрывать.
– У Бертолета на возу полтора пуда взрывчатки, – доверительно сообщил Топоркову с телеги Степан. – Вы ко мне переложите… Если окружат, салют сделаем.
– Лежи… Восстанавливай гемоглобин… – сказал Топорков и затем крикнул на трофейных битюгов: – Ну давай! Фор-вертс, шнеллер!
Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, колхозные лошадки.
2Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костер. Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Левушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжелого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.
Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Левушкина.
– А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, – сказал старик. – Вытесняют! Куда, спрашивается! – Он вдруг настороженно застыл. – Слышишь, Левушкин? Что это?
Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.
– Будто на урок сзывают, – прошептал Андреев.
– Мне не надо, – сказал Левушкин и сплюнул. – Я целых пять классов окончил. Мне хватит.
Все сильнее и ближе звонили колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две черно-белые «голландки».
– Глянь! – изумился Левушкин. – Мясо!
Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-«болтуном» на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести ее в безопасное стойло.
– Видать, от стада отбились… – сказал Андреев. – А может, пастуха убило… Всех война губит. Пойдем!
Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. «Голландка», покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и телка.
Все глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.
Лошади, напрягая ноги, тянулись вперед всем телом, выдирали телеги из болотной липучки.
А позади – уже не по флангам, а позади – широко, километровым фронтом растекался треск большого военного костра, зажженного егерями: та-та-та-та!
Остановился Гонта – почти под ступицы подобралось болото, по лоснящимся темным бокам лошадей сползали, как мухи, крупные капли пота, и пена запекалась на шерсти.
Топорков с трудом выдирал свои болтающиеся на тонких ногах сапоги из черного месива. Лицо его оставалось сухим и бледным, но он задыхался, и кашель бродил в нем, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром.
– Вот куда гонят нас егеря! – Гонта посмотрел на свои утонувшие в болоте ноги. – Ловко!
– Да, – сказал майор, отдышавшись. – Хотят притопить в болоте, а после выудить без потерь.
– А виноват я! Это я загнал обоз в Калинкину пущу!
Топорков взглянул в затравленные, глубоко ушедшие под брови глаза Гонты.
– Виноват тот, кто учил вас, что горшки обжигать – это очень просто, – сказал майор безжалостно.
3Лесной следопыт Андреев первым увидел за жалкими, скрюченными прутьями ольховника, за пожелтевшей осокой, за зарослями черной куги плотные кроны сосен.
Сосны не растут на болоте! Там, в трехстах метрах, начиналась песчаная сушь, земля обетованная, жизнь!
– Туда, товарищ майор! – закричал Андреев, барахтаясь в болоте.
…Последнюю упряжку, с ослабевшими лошаденками, партизаны втащили на песчаный бугор, находясь в полном изнеможении, с ног до головы выпачканные в грязи, блестя зубами и белками глаз. Они победно оглядели сосны над головой и повернулись назад; там, в болоте, потрескивало, приближаясь, автоматное пламя. Бугор меж сосновых стволов густо зарос ежевикой и папоротником. Ежевика впивалась в тело, царапала. Пустяки! Под ними была плотная песчаная земля!
Сверху партизаны увидели, что за бугром им предстоит преодолеть необозримо гладкое пространство, ковер из похожего на снежные цветы белокрыльника, багульника, трав и мхов. Это пространство казалось прочным и незыблемым, как и та твердь, на которой они стояли.
Но в десяти метрах от берега, утонув почти по самые плечи в серо-зеленом ковре, как бы с обрубленным телом, стоял Андреев, и от него тянулась к холму зарастающая на глазах полоска черной воды.
– Все! – крикнул Андреев. – Дальше топь. Нету нам ходу с бугра. Остров это, товарищ майор.
Со стороны только что пройденного партизанами мелкого болота тявкающим голоском простучал автомат, и пули с характерным шлепающим звуком ударили в сосновые стволы, да так гулко, что показалось, будто выстрелили сами деревья.
– Распрягай! Коней, телеги – под бугор! – скомандовал Топорков. Он задохнулся в кашле и хриплым голосом закончил команду: – Окапывайся! – И, взяв лопату с телеги, полез на вершину холма, под сосну; следом за ним, с пулеметом на плече, отправился Гонта.
– Может, отсидимся, сдержим егерей? – сказал Гонта вопросительно. Как ни хмурил он брови, ему не удавалось скрыть виноватый, растерянный взгляд.
– В болотах наша сила, – заметил Левушкин с иронией и принялся ожесточенно работать лопатой, отрывая окопчик.
Лицо Гонты еще больше поскучнело. Они замолчали и прислушались к движению, происходящему на мелком болотце. Оттуда в промежутках между автоматными выстрелами долетали перекличка егерей, ругань, позвякивание металла и… мелодичное равномерное треньканье колокольца.
Блаженная улыбка заиграла на губах Бертолета.
– Слышите?.. Словно на челесте играют! – сказал он, вслушиваясь в звон колокольца.
– Чего, чего? – переспросил Левушкин, скривив рот. – Какая челеста? То наши с Андреевым коровки пробиваются.
И верно – из кустарника вышла крупная пятнистая «голландка», а за ней телка. Выпуклые глупые глаза животных отражали муку и полное непонимание всего, что происходит на белом свете. Спасаясь от загонщиков, коровы бросились на песчаный остров.
– К своим жмутся, – сказал Андреев. – Нет, животная не дура.
Гонта поставил на сошки свой трофейный МГ, а майор взвел затвор автомата. Длинные, тонкие его пальцы заметно дрожали. Майор вытянул кисти, посмотрел на них внимательно и прижал к груди, успокаивая, как если бы они существовали отдельно от него, жили особой жизнью.
Двое «загонщиков» с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток подходили к песчаному холму, выдвинувшись из широко растянутого порядка. Они часто оглядывались, стреляли без всякой надобности и вытирали потные лица. Им было страшно, они боялись загадочного, ускользающего обоза, боялись болота, черных коряг, которые хватали за сапоги и за шинель, боялись топляков, показывавших из воды лоснящиеся спины; здесь все было чужим и враждебным.
Звонко заржала лошадь в партизанском обозе. Егеря остановились, переглянулись и осторожно подались обратно. Замерла и цепь егерей, охватившая остров полукольцом.
4Зябко, тоскливо было на островке среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности. Партизан бил озноб, и они с надеждой посматривали на крохотный очаг, упрятанный глубоко в песок: там, в красной от угольев пещере, грелся казанок с чаем, и один вид этого прокопченного казанка согревал охрипшее горло.
Под соснами раздавались странные ритмичные звуки; цвирк… цвирк… – будто пел жестяной сверчок. Быстрые руки Галины скользили по коровьим соскам. И били из переполненного вымени «голландки» по ведру тугие струи: цвирк, цвирк…
И тут же, чуть выше, сторожа непрочный уют этой странной, случаем сложившейся семьи, чернел пулемет. Привалившись к нему, Гонта набивал ленту.
– Смолкли егеря, – проворчал он. – Комбинируют… Чего комбинируют?
– Небось не отстанут, пока с нами обоз, – сказал Левушкин, прервав заунывную песню. – Мы свою долю при себе держим, как горб.
– Да. Прижали нас. Ну ничего, – успокоил Андреев товарищей мудрым своим старческим шепотком. – Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля – это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется.
– Прибауточки, утешеньица поповские твои, – вскипел вдруг Гонта и сорвался на шип, как котел со сломанным клапаном: – Ты скажи прямо: считаешь меня виноватым, что на болотах сидим? Я вас в Калинкину пущу направил или нет? Прямо скажи!
Андреев поднял на Гонту зоркие, смышленые глаза:
– Виноват, Гонта. Взялся командовать, так прояви свойство. Ты тогда не на месте оказался, а сейчас ты на месте. При пулемете твое место, Гонта, а не в генералах. Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа в небо рвется, а ум, как тяжелая задница, привстать не дает. И человеку одно мучение. Все-то он готов силой переломать.
– Не наша философия! – оскалился Гонта. – Вредный твой взгляд, дед. Человек все может. Были бы преданность да воля!
И он поднял свой литой кулак.
– Не может… Командовать-то каждому лестно. Но не каждый может, – сказал Андреев. – Ох-хо-хо… Мне бы маслица лампадного или камфорного достать. Мучает ревматизм – ну, не военная хвороба!.. Ты, Гонта, не казнись, ярость прибереги на немца.
Галина, склонившись над раненым ездовым, поила его молоком из дюралевой кружки. Зубы Степана дробно стучали о металл.
– Попей, попей тепленького, – приговаривала Галина. – Ты крови много потерял… Вот довезем тебя до отряда, – утешала она ездового, как ребенка, – а там в самолет – и на Большую землю, в госпиталь. Там хорошо, чисто, тепло… Все в белом ходят, и всю ночь огонь у нянечки горит…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
«Первый, второй, третий, четвертый, пятый!.. Выйти вперед, пятый!.. Выйти вперед, пятый!.. Пятый!.. Пятый!..» (нем.)
2
«Пляшут жернова…» (нем.)
3
Я подстрелил его, как куропатку, влет (нем.).
4
О, петух! (нем.)
5
Санитары! К господину лейтенанту! (нем.)
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги