Стигал

Словом, конечно, все это крайности, да в жизни, оказывается, такое случается, что вспоминаешь, и плохо становится.

Звонил радиодоктор. Видимо, он увидел в своей следящей камере, как мне плохо. Мне действительно плохо было, очень плохо. Воспоминания растеребили душу, а потом обед, но аппетит пропал. Я все же попытался с помощью насоса все в себя впихнуть, и тогда началось… такое со мной после операции всегда случалось. Теперь вроде бы прошло, давно не было, и вот – на тебе. Такая острая, жгучая физическая боль, что ты обо всем забываешь, никаких душевных эмоций и переживаний. Вот такой парадокс – жизнь доказывает, что душевная боль давит, но ты как-то живешь с ней, пока живой, а физическая боль невыносима. И тогда понимаешь, что твое тело или животный инстинкт гораздо слабее твоего духа и в жизни, по крайней мере в этой жизни, превалирует над всем. А иначе я разве еще жил бы и хотел бы жить, хотел бы есть, пить? Лучше об этом не думать. Я должен внушать себе, что со всеми, и прежде всего с самим собой, в гармонии, в спокойствии, в мире и добре. В основном это меня и спасает – в последнее время я бываю в состоянии относительного покоя. Да порою срываюсь, внутренне срываюсь, и тогда долго не могу прийти в себя, сам себя съедаю, угнетаю, во всем корю, жить не хочу. Однако на сей раз спас мой радиодоктор. Во-первых, он видит меня, и я, как горец, обязан взять себя в руки, не корчиться на кровати, как слабак. А во-вторых, радиодоктор стал задавать свои дурацкие вопросы из анкеты – диссертацию пишет. Пусть пишет, правильно пишет, а я ведь тоже пишу. Отчего-то я хочу писать, я, кажется, пытаюсь то ли оправдаться, то ли некий отчет своей жизни представить. Кому? Самому себе. Ведь я виноват. Я – глава семейства, и, значит, я виноват. Хотя…

Только что звонила дочь. До этого мы послали друг другу сообщения. Видимо, она уловила мое состояние, набрала номер мобильного. Столько говорила, плакала. А я ее успокоить не могу, в ответ мычу. Ей ведь плакать никак нельзя перед таким концертом. И дело не только в этом… Все-таки она как-то нормализовала мое состояние. Первый признак – я захотел есть, то есть наполнить чем-нибудь желудок. А потом даже включил телевизор. Мир радуется, готовится к Новому году. Почему-то мне все, что показывают по телевизору, кажется пошлым обманом. Хочется увидеть реальную картину жизни.

Моя камера не тюремная, есть даже большое окно. Правда, оно не открывается, бронированное. И вид не ахти – впритык плоская крыша какого-то здания, там лиственный мусор, накопившийся за десяток лет. Ну а если на подоконник поставить несколько книг и залезть, то метрах в ста четко видна Профсоюзная улица. Уже десять вечера, а в обе стороны такая пробка, столько машин… Интересно, сколько времени тратят москвичи в пробках? Небось значительную часть суток. То ли дело у меня в горах! А народ все равно сюда рвется. Почему? Здесь деньги, соблазн, развлечения, цивилизация. Все это брехня, иллюзия и галлюцинации. Здесь человек не может быть в спокойствии и гармонии. Здесь жизни нет и не может быть… Впрочем, это я так считаю; ныне так считаю и уверен в этом. А по молодости?

Красноводск – город совсем небольшой, уютный, тихий. Однако я уже через месяц понял, что совершил большую ошибку, – уже в конце мая установилась такая жара, что жить невозможно. Я сразу же написал заявление на увольнение, мол, беременная жена климат не выносит, и мы уже были на пароме через Каспийское море до Баку, а там до Грозного рукой подать, и оттуда – в благодатные, родные горы, где свежо, тепло, прохладно и как раз в это время все цветет, благоухает. Однако – судьба, от предписанного не уйдешь. На море был шторм, паром еле заметно качало, а у моей жены и так токсикоз, а от этой качки ей совсем плохо стало, потеряла сознание. Тут не до путешествий, повез ее обратно прямо в больницу. Хорошо, что ее хоть для сохранения ребенка госпитализировали, ведь свою квартиру я сдал, думал – обрубаю концы, а остался на улице и без работы. Ситуация была не из простых, но тут на связь вышел мой друг-однокурсник Максим. Он тогда был аспирантом в Москве, а на лето в качестве командира стройотряда собирался ехать в какую-то сибирскую глухомань – ему я нужен был как товарищ, ну и подзаработать предложил. Я даже не раздумывал, да и вариантов не было. Снял для жены в Красноводске однокомнатную квартиру, а сам полетел к Максиму в Москву.

О стройотряде я, может быть, еще отдельно напишу, а вот Максим еще в Сибири вдруг вспомнил, что в Красноводске работает заместителем директора «Нефтегазогеологоразведки» его родственник, кстати, грозненец, и я с ним визуально знаком. Поэтому по возвращении в Красноводск я сразу же к нему обратился, а он задал мне лишь один вопрос и, узнав, что я вообще не пью, сразу же предложил работу – начальник цеха – и служебную квартиру – больше и лучше прежней, трехкомнатная, в самом центре, которая по договору через пять лет будет оформлена на меня. Над этим предложением я еще думал – ведь родные горы звали, манили, здешняя жара угнетала. Тут жена говорит:

– Ну куда мы поедем? Кто нас там ждет? Где мы будем жить?

– В горы, – вяло выдал я.

– А там что? Хотя бы крыша над головой есть? А ребенок?

– Тут жара.

– Люди ведь живут… Над нами Бог сжалился, такая квартира, работа, зарплата.

Это был неоспоримый факт, а как же зной? Ну ведь и вправду другие живут и не жалуются. Надо как-то приспосабливаться, терпеть.

По идее, завтра меня выпишут. Звонила дочь. Она все уже расписала. Ночь я проведу в гостинице, номер забронирован. 27-го меня уже ждут в онкоцентре на Каширке (как мне, да, пожалуй, и почти всем, ненавистно это здание), там тоже оплачено, прочистят мой катетер, и в тот же вечер я вроде бы вылетаю в Вену. Хочу ли я туда? Если честно, хочу. Просто мой вид, состояние, неприятный запах – это не для состоятельных, благополучных, праздных людей. Но дочь меня успокаивает, говорит, что в Европе все очень воспитанные, вежливые и к больным, особенно к инвалидам, относятся с большим пониманием, состраданием, терпением и уважением. Я ведь никогда в Европе не был. Да и нигде я, в принципе, не был – родился в Казахстане, потом Кавказ, потом застрял на годы в Туркмении, чуть-чуть видел Кубу…

Почему-то я с неким раздражением вспоминаю жизнь в Туркмении. Хотя на самом деле это было, пожалуй, самое счастливое время. Конечно, если не считать мое настоящее и будущее. Последнее я не внушаю сам себе и не пытаюсь своим самообладанием кичиться. Просто я твердо знаю – судьба есть судьба, от нее никуда не уйдешь. А может, что посеешь… А что я посеял? Всю жизнь в труде, в заботе о семье. За годы, что я был в Туркмении, лишь четыре раза выезжал в родные горы. И каждый раз первым делом – к роднику: еще течет, зовет, услаждает и гортань, и взор, и слух… А напьюсь живительной воды, что с тающих ледников по подземным коридорам на мой родовой надел специально поступает, посмотрю кругом, и дух захватывает – не просто жить, а летать хочется. Вот так и хочется разбежаться под наклон и прямо со скалы в бесконечное ущелье орлом полететь. Как хотелось! Как хочется! Особенно когда вспоминал эту просоленную жесткую воду Красноводска, эту несносную жару, эту бескрайнюю пустыню и это бескрайнее море. Это однообразие так угнетало. А жил. Жил, потому что дети. Я ведь их тоже любил, лишь о них думал. Сам сирота, я так за них волновался, все помыслы о них, все им. А дети у нас почти погодки. Старший родился в 1979 году, через полтора года второй сын, Младший – так мы его называли, а потом дочь, моя любовь и краса, и с первого дня у нее был такой звонкий, хрустальный голосок, как у моего родного родника, что я ее так и назвал – Шовда![2] Моя жена, как я уже сообщал, все время грезившая сценой и артистической карьерой, теперь вынуждена была думать о детях. К тому же в небольшом Красноводске как такового и театра нет, лишь заводской дом культуры, куда она попыталась устроиться на работу, – но я запретил. Тогда ее песни зазвучали на кухне и даже с балкона – соседи были в восторге. Однако и на балконе петь я ей запретил. К тому же, хотя я и не особый знаток, мне казалось, она талантом не обладала. Но и она угомониться не могла, вдруг предложила устроиться на работу в детсад, где были наши дети. Эту идею я поддержал, хотя позже выяснил, что в садик она принята как музыкальный работник. Как она могла обучать пению, если сама закончила лишь один курс (замуж вышла) музыкального училища, на гармошке чуть играет и, по-моему, знанием нотной грамоты особо не блистает. Зато она как-то воскликнула: «У нашей дочери абсолютный слух – я сделаю из нее великую певицу!» На это открытие я даже не обратил внимания, а жена попросила меня купить фортепиано. Откуда фортепиано в маленьком городке? И вот жена как-то попросилась съездить в Ашхабад, а через пару дней у нас в доме появился черный лакированный инструмент. И мне было очень приятно, что дочь полюбила вначале бренчать, потом как-то заиграла, а далее и репетитор стал к ней приходить. На эти музыкальные пристрастия женской половины семьи я особого внимания не обращал, а вот жена заявила, что в этой дыре даже музыкальной школы нет, и как предложение:

– Давай в Ашхабад переедем.

– А почему не в Грозный? – удивился я.

Это уже конец восьмидесятых, начало перестройки. Как я считал, все у меня, то есть у семьи, прекрасно. У нас не только своя квартира, но и дача под Красноводском, я купил машину, есть кое-какие деньги на сберкнижке. И я дал объявление в газету: меняю квартиру в Красноводске на Грозный. К моему удивлению, ни одного предложения. Это был тревожный знак, значит, мое жилье неликвидное. Неужели я и мое потомство навечно будет привязано к этому пустынному берегу? И как продолжение этой же темы – из Чечни позвонили родственники: на мой горный родовой надел, о котором я мечтаю и даже он мне снится, кто-то позарился, вроде уже что-то строят или хотят строить. Я ни секунды не раздумывал. Как раз мне полагался отпуск. Написал заявление и поехал, через два дня я уже был в Грозном. Оказывается, Красноводск действительно дыра, край света, и за те четыре последних года, пока я оттуда никуда не выезжал, в стране очень многое изменилось. Вместе с лозунгами «Гласность, демократия, перестройка, выборы» появились новые формы хозяйствования, какие-то предприниматели, и вот один из таких молодых людей получил некую бумагу, лицензия называется, установил на моей земле вагончик, собирается приглашать иностранцев, и не только их, для охоты, рыбалки, экскурсий, словом, активный отдых, благо что вид и само место уникальны.

В общем, на нашем родовом наделе уже нагажено, а вокруг родника куча мусора, бутылки и прочий хлам. Моему возмущению не было предела, я просто кипел от злости… Эх, какие были времена, люди и нравы.

Этот молодой предприниматель как увидел меня и мое состояние, сразу же извинился, сказал, что на чужое не претендует, хотя и бумаги какие-то оформил. Он даже мусор весь собрал, вывез, а вот вагончик вывезти как-то у него не получилось – мощный трактор для этого нужен. Так и остался этот вагончик в горах. Пару лет спустя я нашел этого предпринимателя в Грозном, предложил оставить мне вагончик, мол, заплачу. В ответ услышал: вывезти все равно накладно, дарю как компенсацию за беспокойство.

Вот такие были молодые люди. А вагончик и мне мало послужил, хотя и был со всеми удобствами. Я провел в нем всего несколько ночей. Вот такой я был дурак, такой удачей, готовое жилье, не воспользовался. Хотя… В первую чеченскую войну там разместились боевики. А потом авиация поработала. Короче, мне пришлось нанимать большой трактор и вывозить этот хлам, оставшийся от вагончика… Это случилось лет десять спустя. А тогда, в конце восьмидесятых XX века, передо мной стала дилемма – закрепиться в родных и милых сердцу горах или ехать к семье. Бесспорно, я поехал к семье, и оправдание мне лишь одно – до этого я сумел получить справку в райсовете, что мой надел – мой, принадлежит мне по праву наследства. И хочу подчеркнуть, что никакой взятки я никому не давал, лишь были три свидетеля, которые это мое право подтвердили.

Подводя некий итог, хочу отметить, что если сравнивать нынешнее положение дел с советской властью, то последнюю лучше более не знать. Однако люди в то время, как мне кажется, были человечнее, добрее. А время – конец восьмидесятых, какие-то реформы, почти безвластие, наверное, поэтому я сумел получить эту справку на свой родовой надел.

У меня две новости – плохая и хорошая. Хорошая – жажда и сухость почти исчезли, и появился аппетит, думается, я бы барана съел. А плохая, даже очень тревожная – радиодоктор сообщил, и сам был очень взволнован, – радиационный фон еще высок. Но он надеется, что завтра будет все нормально.

А если не выпишут?… Поймал себя на мысли, что как бы я ни лукавил сам с собой, а ведь в глубине души все же хочу поехать в Европу. Хочу хотя бы напоследок побывать там, узнать, как живут европейцы. Хочу увидеть своего друга и свата Маккхала – мне он очень симпатичен. А более всего, что и скрывать, хочу увидеть дочь. Может, в последний раз. Увидеть на концерте. Все-таки она добилась своего. И теперь я горд за нее и очень рад, что она есть. А ведь пару лет назад видеть ее не мог, и, что скрывать, были моменты, готов был убить… Хотя, конечно, вряд ли я это сделал бы. Но злой был! А теперь – лишь она одна, и что бы я без нее делал? Моя Шовда! Мой Родник! Наверное, волнуется перед концертом. Жалко, что мать до этого дня не дожила. Как она ее к этому готовила, растила, вела.

Помню, приехал из родных мест, показал детям красивые фотографии нашего родника, гор, ущелий, показал для меня очень важный исторический документ – «право пользования по наследству», и дети хоть и малы, но уже в восторге. И я, как могу, пытаюсь им привить тягу к родине, к родному языку, а жена вновь говорит:

– Нам надо из этой дыры срочно выбираться. Детям необходимо нормальное образование дать. А ей, – дочка всегда рядом с матерью, – музыкальное, а тут и музыканта-репетитора нормального нет.

– Мне дочь-артистка не нужна, – неумолимо категоричен я.

– Не артистка, а актриса-музыкант, – не сдается жена, – и должны же дети нормальное образование получить?

– Должны, – согласен я.

– Тогда надо переезжать в Москву, хотя бы в Ленинград. Там консерватории есть.

– И не мечтай, – уверен был я. – Да и кто нас в Москве и в Ленинграде ждет? Даже на Грозный наша квартира не меняется.

– Тогда Ашхабад.

Ашхабад – это еще дальше от моих гор и Грозного, на целых шестьсот километров, там еще и пустыня Кара-Кум, ехать по которой мне теперь страшно. А тут мой начальник-грозненец, мы уже дружили семьями, словно моя жена его подговорила, тоже говорит:

– Надо постараться перебраться в Ашхабад. Чую, времена настают хмурые. В этом тупике застрянем – навсегда. И я не могу обмен квартиры на Россию сделать. А если переедем в Ашхабад, все-таки столица, и варианты обменять увеличатся.

– А работа? – мне, как и всем, надо ведь содержать семью.

– Об этом тоже думать надо. Через пару лет я выхожу на пенсию, так что пора позаботиться о спокойной старости. Я уже договорился о переводе в Ашхабад. Хочешь, тебя с собой возьму.

Если честно, то без покровительства земляка, без нашей сплоченности мне было бы нелегко. Потому что некие веяния какой-то свободы из Москвы докатились и до туркменских окраин, и вот туркмены стали повышать голос, стали нас, приезжих, явно притеснять. Казалось, выбора не было, но он ведь был. Нужно было все, что в Красноводске нажито, продать и ехать в Грозный. Правда, это были копейки, и даже однокомнатную квартиру в Грозном купить бы не смог. А работа? Поэтому средь лета, средь этого зноя, когда кругом жизни нет и жить невозможно, я несколько раз говорил сам себе: надо ехать в обратную сторону, в благодатный оазис, рай на земле – мой Кавказ! И как назло, это теперь назло, а тогда в радость, в Ашхабаде словно меня ожидали. В главке «Туркменнефтегаза» осваивают новые месторождения – запасы велики, нужен специалист по бурению. А вот квартирный вопрос – решать самому. Нашел обмен – почти за такую же квартиру я отдал нашу в Красноводске, плюс дачу и доплату – 1500 рублей. Зато теперь по деньгам – шикарно, оклад вместе с доплатой и премиями почти пятьсот рублей. Однако и работа оказалась непростой, постоянно в командировках – Москва, Тюмень, Свердловск, Москва. А если приехал в Ашхабад, то вновь по всей Туркмении, по месторождениям мотаюсь, дома почти не бываю. За этой беготней я почти не заметил, как страна СССР развалилась, и грянул первый удар – все мои сбережения превратились в ничто. Я был потрясен. Наверное, впервые я с тревогой посмотрел на будущее своих детей, а они как-то незаметно повзрослели: старший уже юноша, а дочка, моя золотая девочка, мой родничок, уже справляет одиннадцать, и моя жена говорит:

– Не волнуйся. Переживем. Лучше послушай, как наша дочь играет, поет. Шовда, покажи даде, что ты умеешь.

Я был очарован, восхищен, ведь она пела на чеченском, и я словно улетел в свои горы – успокоился, расслабился, улыбнулся. А жена говорит:

– Понравилось? По лицу вижу – захватило! Это и есть искусство… Шовда завоевала Гран-при на республиканском конкурсе. Теперь в Москву, на конкурс Чайковского – это мечта!

– Нет! – гаркнул я. – Никаких конкурсов! Моя дочь артисткой не будет! Понятно?! – со всей злостью я ударил кулаком по фортепьяно. Инструмент вроде не пострадал, все убежали в другую комнату, а я где-то с месяц гипс на руке носил.

Ужин потряс. Столько всего принесли, а еще специально разжиженный витаминный напиток, такой же, как рыбий жир, от которого мне всегда плохо, но пить, говорят, надо, а еще икра черная и красная – мелкозернистая. Я знаю, что это забота зятя, точнее дочери, видать, щедро оплачено, раз медперсонал на такое идет… Только что она звонила, хотела скрыть, но я услышал, что она плачет, как мой родничок зимой, когда все промерзнет, и он как бы белой бородой из сосулек покрывается, но все равно не сдается, помаленьку течет, урчит. Вот и я делаю вид, что не сдаюсь, не унываю, в трубку пытаюсь что-то проурчать. А она еще сильнее плачет. Тогда я отключил связь, написал сообщение – «Все нормально. Спасибо за все». А она: «Неужели тебя завтра не выпишут?» Понятно, что она звонила радиодоктору, и он сказал ей – мол, я излучаю повышенную радиацию. Кто захочет со мной рядом быть? Да и выписать меня никто не посмеет. Клиника американская, и меня ознакомили с положением, где написано, что все обследование ведется с помощью компьютерных датчиков, и выписывают пациентов, когда они становятся безопасными для общения с окружающими. То есть в том случае, если я не излучаю радиацию. Правда, персонал здесь местный, и раз они как-то ухитряются мне кое-что с едой передавать, наверное, и с выпиской что-то могут придумать. Хотя… Хотя вряд ли кто захочет из-за меня репутацию, а тем более работу терять.

А дозу дали действительно лошадиную. Знаю, почему. Теперь, когда уж поздно, стал умнее, у многих врачей проконсультировался, дочь помогла. Оказывается, в онкоцентре сделали операцию так, как могли, как в Америке научили, доктор-коновал разворотил всю гортань, катетер поставил. А вот очаг опухоли, то есть всю щитовидку, не удалил, мол, хотя бы часть этого органа необходима человеку, который еще проживет много лет… Так жить?! Знал бы, как сейчас, никогда бы резать себя не позволил. Однако это все в прошлом, в непоправимом прошлом. А сейчас надо поработать, живот наполнить, благо аппетит у меня есть, это очень хорошо. Все в руках Всевышнего! Завтра фон будет нормальным.

По-моему, я понял, почему мой фон высокий. Рекомендовано дважды в день принимать душ. Я и сам хочу, все тело зудит. Но боюсь. Это очень тяжелая и опасная для меня процедура. Была бы здесь хотя бы ванная, набрал бы воды и сел. А под душем… Не дай Бог хоть капелька в катетер попадет. У меня ведь легкие совсем не защищены. И не только капелька, но даже повышенная влажность очень опасна. Я ведь не могу кашлять, тем более откашливаться. А приходится, и тогда так напрягаюсь, что уже давно паховая грыжа с огромный пузырь болит и мешает. Но я ее не удаляю, больше резать себя не позволю. По крайней мере, пока живой. А вот если здесь подохну, то порежут, в морге порежут, ведь им интересно посмотреть, как я изнутри разлагался, – наука, диссертации, деньги. А вообще-то без врачей нельзя. Хотя наши врачи… Без них хорошо, но и без них плохо. А в итоге, как русский классик сказал, – у сильного всегда бессильный виноват… и виноват он в том, что кушать очень хочет.

Очень осторожно искупался. Точнее, влажным полотенцем долго-долго себя обтирал – грязь и радиацию пытался соскабливать. Потом закутался в одеяло, лег спать. Кажется, часок-другой поспал. И чувствую себя неплохо. А ведь был очень грязный и с неприятным запахом… Я это почувствовал, когда стал выданную здесь робу надевать, какая гадость! И с этой вонью в Европу? А домой, в родные горы?

Если честно, хочу дочь увидеть, хочу побывать на ее концерте. Хотя я всегда был против этих концертов, но жизнь продиктовала свое. И сейчас я понимаю, что действовать вопреки чему-либо, кому-либо нельзя. Нельзя было противостоять процессу развития. Каждый выбирает свой путь – и должен выбирать свой путь, свой жизненный путь. И никто, даже родители, не должны на это особо влиять. Подсказать, посоветовать, помочь, предостеречь – надо. Но не диктат. Ведь уже двадцать первый век, цивилизация. А я со своим адатом и шариатом… Беда в том, что я ведь сам сирота. Не знал родительской ласки, тепла, совета, примера. И хотел, и думал как лучше, чтобы лучше было моим детям. Ведь я ни разу на отдыхе не был, в санатории не был, на море не был. Всю жизнь пахал, горбатился… Сейчас жалею. Надо было отдыхать и ездить, как все нормальные люди. Иногда надо остановиться, отдохнуть, подумать. И новые впечатления нужны, встряска некая нужна… Впрочем, я ни о чем не жалею. Кажется, никому плохого не сделал, ничего никогда не воровал, на чужое не зарился, на кровно заработанные деньги детей кормил. Увы! В итоге ничего не заработал, даже на свою жизнь, и теперь живу на подаяние. Дочь помогает. Все-таки не сдалась она, молодец. Теперь молодец. А тогда?

А тогда… Советский Союз развалился. Туркмения стала вроде независимой. Мне сказали, что руководитель моего ранга обязан знать туркменский язык, даже надо сдать экзамен, мол, впредь вся документация будет вестись на тюркском языке. Не знаю, как сейчас, но при мне все по инерции шло лишь на русском. Тем не менее меня по приказу в должности понизили и зарплату урезали, а работы даже стало больше. А главное, отношение ко мне и таким, как я, то есть русскоговорящим, стало нехорошим. Раз или два возник некий дискриминационный конфликт. Восхвалять себя не буду, но собою помыкать не позволил. Сразу же написал заявление об увольнении. И этот, как я думал, смелый, а по факту просто отчаянный шаг я совершил оттого, что из Грозного поступали очень радостные вести.

Чеченская Республика получила чуть ли не суверенитет и независимость. Избран президент-генерал, теперь мой кумир. И я рвался домой, но как быть с жильем? По моему объявлению на обмен немало предложений, но Грозного и даже Северного Кавказа нет. Есть Украина, Армения, Азербайджан, Казахстан и почти вся Сибирь, вплоть до Камчатки, да мне туда, как говорится, не надо. Для разведки я поехал в Грозный. Вот где произошла революция – новая власть, бушевал перманентный митинг в центре Грозного. И так же, как в Туркмении, русские, то есть русскоговорящие, в массовом порядке продают квартиры и выезжают. Правда, в Чечне есть одно отличие, выезжают не только русские, но и чеченцы.

Я в политику не встреваю, хотя, если честно, многие факты меня беспокоят. Во-первых, сама атмосфера совсем не радужная – в целом народ очень встревожен, и царит явное беззаконие. Во-вторых, я, как человек постоянно работающий, не могу понять: масса людей постоянно на митингах – кто их кормит и как они будут кормить свою семью? И, в-третьих, все только и говорят о нефти как национальном богатстве. Но ведь ее не так и много, и ее ведь надо добывать, транспортировать, перерабатывать, а специалисты выезжают прочь… У меня еще были знакомые в «Грознефти» – встретился, поговорил. С ходу предложили самую тяжелую и ответственную должность – начальник УБР (управление буровых работ) и предупредили – почти у всех задолженность по зарплате семь-восемь месяцев, денег нет, да я знаю, что такая ситуация почти по всей стране, даже в Тюмени, поэтому дал согласие. Есть и значительные плюсы – жилье в Грозном стоит теперь очень дешево. Я написал заявление на работу с отсрочкой в один месяц, пока переберусь из Ашхабада. А в Ашхабаде проблем оказалось еще больше. Жилье тоже резко подешевело. Но у меня вроде бы квартира неплохая, и спрос есть, и цена по грозненским меркам устраивает. Однако в Туркмении тоже новая власть, независимость, тот же кризис распада СССР, резко перешли на местную валюту – манат, последний за пределами Туркмении ничего не стоит, инфляция галопирует, и самое страшное, официально манат на валюту не меняют, а если эти доллары, которые я впервые увидел, есть, то их вывозить из Туркмении строго запрещено. Наверное, впервые в жизни я пошел на преступление, а иного выхода не было. Продал квартиру за манаты и, рискуя, не без боязни и страшных переживаний, кое-как у каких-то менял на базаре умудрился обменять часть манатов на доллары – всего семь тысяч. Больше долларов я найти не мог, да и опасно было, и я послушался свою жену, оказалось, не зря, на оставшиеся манаты мы купили женские украшения – золото и брильянты, чего у нее никогда не было и в помине…