Позывной – Кобра. Записки «каскадера»

Вместо предисловия

Не грусти, каскадер!

Дорогой читатель!

В твоих руках автобиографические записки солдата спецназа – разведчика специального назначения группы «Вымпел» КГБ СССР подполковника Эркебека Абдулаева. В спецназе КГБ СССР таких называли «каскадерами».

Его биография схожа с жизнью многих офицеров «Вымпела», среди которых были русские, украинцы и белорусы, киргизы и узбеки, азербайджанцы и грузины, карелы и корейцы… У них никогда не возникал вопрос о национальной принадлежности друг друга. Все они старались делать одно дело – защищать интересы нашей Родины. Никто из них не изменил своему долгу, хотя у каждого из них были свои переживания, сомнения, разочарования и обиды.

Признаться, мне было интересно узнать новые нюансы и детали некоторых специальных операций, вроде бы хорошо известных по оперативным отчетам и докладам. Некоторые его приключения могут просто шокировать слабонервных. Не со всеми его умозаключениями и выводами я согласен, но он имеет на то право. Правда, некоторые эпизоды из книги он все же по моей просьбе убрал.

Примечательно то, что он рассказывает о себе и других без псевдогероического пафоса или душевного надрыва, а с присутствующим ему одному юмором «каскадера», хорошо знающего цену жизни, склонного к взвешенному авантюризму. Не улыбайся, читатель: на войне как на войне, и даже бывает, «смеются от смерти за десять минут». Ведь автор делал мужскую работу.

Не все, быть может, всем понравится в этой книге. Но правда жизни многим вынесла свой приговор, и еще сегодня заставляет все вспоминать, анализировать, оправдывать или осуждать. Как бы ни было, но эту книгу прочтут с большим интересом сотрудники спецслужб у нас и, видимо, не обойдут вниманием за рубежом.

Страницы книги вернули меня в 80-е годы, когда в строю офицеров оперативного полка специального назначения ХАД Афганистана стоял в афганской форме, хитро прищуря умные глаза, «товарищ Бек».

Прочтя его записки, хочется сказать:

– Не грусти, «каскадер». Еще все впереди!

Читатель, прочти эту книгу до последней строчки, не пожалеешь.

Особую благодарность автор приносит Петру Ивановичу Нищеву, а также друзьям по оружию и сослуживцам, которые своими замечаниями и дополнениями оказали неоценимую помощь в создании этой книги.

Детство

Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками.

С детства помню один странный эпизод. Мне было где-то лет шесть. Жаркое лето. Иду по дороге, загребая босыми ногами густую, теплую пыль. Навстречу попадается благообразный старец верхом на коне. Я уже хорошо усвоил, что старших положено приветствовать первым. Иначе за неучтивость можно схлопотать неприятность. Поэтому что было сил кричу:

– Салам алейкум!

Аксакал степенно кивает:

– Алейкум салам, чей сын?

– Сагына!

– Не знаю такого.

– Абдылды! (называю имя деда).

– Не знаком.

– Шыйкыма! (это уже прадед).

И тут со стариком происходит что-то странное. Он на мгновение замирает, пристально разглядывая меня, затем с трудом слезает с коня, обнимает, целует мои чумазые руки и, утирая слезы, срывающимся голосом бормочет:

– Слава Аллаху, сохранилось-таки семя Шыйкыма!

Шыйкым, имя которого так взволновало случайного встречного, еще при царском режиме был бием[2]. Видимо, прадед когда-то сделал добро этому аксакалу или его близким родственникам.

…Каждый киргизский мальчуган обязан знать имена своих предков до седьмого колена. Взрослые вбивали нам эти знания иногда довольно своеобразным способом. Любой прохожий мог внезапно схватить за ухо и устроить экзамен. Ответишь без запинки – заработаешь леденец, не ответишь – придешь домой зареванный, с покрасневшим ухом. Еще дома добавят, чтобы не позорил семью. Ныне я знаю свою генеалогию до 28-го колена. Самым известным из предков был прапрадед Кожомжар, в середине прошлого столетия принимавший участие в восстании против Кокандского хана. История нашего рода была драматичной, поэтому, к сожалению, даже старики не знают, где покоится прах Шыйкыма и более старшего поколения моих пращуров. Уходя на афганскую войну, я попросил брата выбить на могильном камне отца их имена до седьмого колена…

Старики рассказывали, что мой отец Сагын в молодости был далеко не агнцем. В 1926 году, в свои неполные 16 лет, ему довелось три месяца в одиночку прозябать на летних пастбищах в горах с многочисленными отарами деда. Тут наступила хмурая осень, журавли на юг потянулись. Тоска! Бросил он этих надоевших до оскомины баранов на радость волкам и сбежал с проходящим казахским караваном. Приехал в Пишпек, подарил коня и винтовку дальнему родственнику в качестве платы за харч и пошел учиться в школу.

Дед проклял его. Эти барашки достались тяжким крестьянским трудом в обмен на зерно, поскольку он был единственным хлебопашцем в наших исконно скотоводческих краях. Впрочем, на следующий год после бегства отца деда все равно раскулачили и отправили в места не столь отдаленные.

Абдылда простил своего единственного сына лишь через 35 лет. За эти годы отец получил педагогическое образование в Ташкенте, где узбеки в дипломе немного исказили его фамилию и он стал Абдулаевым (а должен был писаться Абдылдаевым), стал первым заслуженным учителем Киргизской ССР, был награжден тремя государственными наградами, в том числе медалью имени Мичурина, обзавелся семьей, вырастил восьмерых детей. Среди его учеников много известных людей, в том числе и бывший 1-й секретарь ЦК КП Киргизии Турдахун Усубалиев. За свою жизнь папа посадил пять дивных фруктовых садов. К сожалению, не все они уцелели. Один в 1970-х годах остался на дне Кировского водохранилища, другой в 1990-м сгорел в Узгене в пламени киргизско-узбекского конфликта, третий сад в моем родном городе Таласе с прошлого года начали потихоньку вырубать обездоленные земляки. Туго стало с топливом.

Отец звезд с неба не хватал, хоть и был одним из немногих киргизов, получивших высшее образование еще в 1930-х: «кулацкое» происхождение всегда сказывалось на его биографии. Впрочем, может, это было к лучшему, поскольку все высокопоставленные национальные кадры в 1937 году были репрессированы. Папа до конца не верил, что меня могут взять на работу в органы КГБ.

Я родился 31 января 1952 года в селе Бейшеке Кировского района Таласской области Киргизской ССР. Семья наша насчитывала 14 ртов, включая двух бабушек и трех племянников при двух работающих родителях. Отец в ту пору был директором средней школы. Мама в этой же школе преподавала в начальных классах. Кормились в основном за счет огорода размером 60 соток. Отец прививал нам крестьянские навыки, закрепляя по весне за каждым ребенком по грядке.

Жили мы в маленьком домике с плоской крышей, купленном у одного грека за 1400 рублей. С долгами мы расплатились лет через десять. Вся семья ютилась в двух комнатах и прихожей.

В нашем селе, кроме киргизов, с конца девятнадцатого века проживали русские и украинцы, потомки первых колонистов. Во время Великой Отечественной войны в наш район переселили много семей немцев, греков, турков, курдов, чеченцев, карачаевцев. В конце 1950-х прибыли уйгуры из Китая.

В 1988 году, уже будучи сотрудником «Вымпела», я гостил в чеченском селе Бачи-Юрт у однокашника по университету Хизри, главного экономиста местного хозяйства. Несколько седобородых чеченцев, сидевших на лавочке у сельсовета, оказались земляками из Таласа! Никогда не забуду их слез радости.

До шестилетнего возраста я был практически предоставлен самому себе и вырос на улице, в окружении интернациональной братии таких же сорванцов. Обычно пацанва предпочитала собираться у обрывистого берега речки Кара-Суу, где было много хорошей глины. Мы лепили из нее танки и устраивали целые сражения, как это делают сейчас взрослые дяди в погонах в военных академиях. Была еще одна распространенная азартная игра: из сырой глины лепили чашку и с силой хлопали о землю. Чашки под воздействием сжатого воздуха громко «взрывалась». Кроме того, лазили в чужие огороды, разоряли птичьи гнезда (яйца и птенцы, испеченные на углях, для нас были деликатесом), ходили в горы, купались в речке. И, разумеется, дрались. Обычно стенка на стенку против соседней улицы или села. Но случались и межнациональные драки.

В основном бились киргизы с русскими. Русские пацаны предпочитали бои на дальних дистанциях: у них было больше рогаток, имелись и «поджиги». Киргизы брали численностью: вооруженные камнями и палками, стремительно атаковали, оглашая окрестности дикими воплями. Редко кто выдерживал такую «психическую атаку». Немцам, пожалуй, было труднее других. Им доставалось от всех: ведь прошло всего десяток с лишним лет после войны. Курды были самыми запуганными. С чеченцами, наоборот, предпочитали не связываться, они шуток не понимали, и даже самые малые могли пустить в ход ножи. Хотя ребята старше 14 лет в этих баталиях участия не принимали: им запрещали родители-спецпереселенцы. По законам сороковых годов они могли попасть под расстрел. А с малышей какой спрос? И вообще, драться полезно: растут настоящие джигиты!

Из греков самыми отъявленными хулиганами были два брата-близнеца Мито и Христо. Хорошо помню, как в первом классе по дороге из школы они раскровавили мне нос во дворе МТФ. Через двадцать лет я приехал туда оперуполномоченным КГБ и, движимый искренними ностальгическими чувствами, хотел было с ними повспоминать молодость, пропустить рюмочку-другую. Прослышав, что их разыскивают органы, тридцатилетние мужики с перепугу чесанули в соседнюю область.

В 1980 году, работая в Кировском райотделении КГБ, я запросил из Краснодара литерные дела на некоторых спецпереселенцев-греков, высланных из Крыма в наш район. Пожелтевшие страницы, с точки зрения современной юриспруденции, можно было бы читать как сборник анекдотов, если бы за ними не стояли трагедии отдельных семей и целых народов: сержант НКВД (это звание в ту пору соответствовало армейскому майору) четким, каллиграфическим почерком выводил протокол допроса арестованных:

Вопрос:

– Подсудимый Топуриди (Гелекелиди, Попандопуло, Христопуло и т. д.), признаете ли себя членом антисоветской, националистической, империалистической, шпионско-террористической организации?

Ответ:

– Да, я признаю себя членом антисоветской, националистической, империалистической, шпионско-террористической организации.

Вопрос:

– Расскажите, чем Вы занимались в антисоветской, националистической, империалистической, шпионско-террористической организации?

Ответ:

– Я занимался тем, что вербовал новых членов.

Вопрос:

– Каким образом вербовали новых членов?

Ответ:

– Я говорил в своем окружении, что неплохо было бы вступить в антисоветскую, националистическую, империалистическую, шпионско-террористическую организацию…

Далее в дело подшито постановление суда «тройки»: таких-то расстрелять, таких-то выслать. Прилагается справка о приведении приговора в исполнение, заверенная тюремным врачом. В конверте – документы казненных…

Но вернемся к детским воспоминаниям. На окраине села был красивый луг, окруженный со всех сторон быстрыми, прозрачными речушками. Вся наша одежда состояла из сатиновых трусов. Мозоли на ступнях становились такими плотными, что можно было безбоязненно бегать по колючкам. Питались в течение дня чем бог послал, а времена в конце пятидесятых были суровые и не слишком сытные. По стране бродило много нищих и калек, свирепствовала преступность. Довольно часто, затаив дыхание, мы внимали на лугу леденящим душу воровским откровениям разрисованных татуировками взрослых.

Иногда в колхозный клуб приезжала кинопередвижка. На окнах клуба штор не было, и кино начиналось с наступлением темноты. Киноаппарат был один, его ставили в середине зала. Электричество еще не было проведено, и на улице заводили движок. После каждой части включался свет, и пока заряжали новую бобину, взрослые выходили покурить. Мелюзга проникала в зал обычно с началом второй части. Бывало, в движке заканчивалось горючее, и тогда киномеханик объявлял, что можно будет досмотреть фильм завтра. Сеанс заканчивался за полночь. Люди расходились гурьбой по темным улицам. Идти со взрослыми было не страшно, но в конце концов я оставался один. Представьте себе шестилетнего ребенка, бредущего по вымершей улице, которому каждый кустик мерещится страшным чудищем! До 12–13 лет мучили ночные кошмары на эту тему, пока не научился управлять своими сновидениями. На стук открывала дверь мама, и я, продрогший и смертельно уставший, как есть чумазый, нырял под теплый бок кого-нибудь из старших братьев.

Утром отец, пощупав мои рельефно выпирающие ребра, нудно читал нотацию о том, что положено хотя бы раз в день приходить домой поесть. Вроде и взрослый человек, а не понимал элементарных вещей: как можно бросить братву в разгар интересных дел? Папа был очень мягкий и добрый человек. Лишь раз в жизни крепко выпорол за ложь. От ивовых прутьев на спине и боках у меня мгновенно вздулись багровые рубцы, увидев которые, мама впала в ярость и показала когти. Однако досталось и ей за отсутствие должного контроля за воспитанием подрастающего поколения. Старшие братья и дядья прятали меня от отцовского гнева в погребе, строили различные планы побега, собирали сухари и бросали жребий, кому из них сопровождать меня в дальних странствиях. Но тут вмешалась бабушка по линии мамы. Она несколькими тумаками выбила из нас романтику и осадила отца. Одноглазая, сухонькая старушка, пережившая геноцид 1916 года, волею судьбы в тринадцать лет оказавшаяся беженкой в Китае, в минуту опасности становилась хладнокровной воительницей. Она, между прочим, снимала с нас народными средствами всякие хвори. До сих пор помню, а иногда и использую некоторые ее приемы врачевания.

Наступила осень. Друзья пошли учиться. Чтобы я не месил грязь на улице, мама посадила на заднюю парту в своем классе. В ту пору в одном помещении учились вместе первый и третий, соответственно, второй и четвертый классы. Я тихо занимался своими делами на «камчатке». Когда маме становилось невмоготу от тупых второклассников, чтобы пристыдить их, вызывала к доске меня. Благодаря стараниям старших братьев я умел читать и писать, складывать до двадцати. В октябре-месяце, решив всерьез заняться моим образованием, мама отдала меня в параллельный класс с русским языком обучения. Но, к сожалению, я по-русски свободно владел только «блатным». Наш пацанячий слэнг в ту пору состоял из гремучей смеси интернациональных матерных выражений! Я и сейчас могу ругаться на 13 языках.

Разумеется, вскоре мои тетради по русскому языку запестрели красными чернилами. Не помогло даже списывание у соседа по парте Алеши. Видимо, я творчески перерабатывал его произведения, потому что там, где он получал тройку, мне ставили двойку. Когда красный цвет в моих тетрадях начал превалировать над фиолетовым, мама в сердцах бросила:

– Лучше бы совсем не учился!

Восприняв это пожелание как руководство к действию, я перестал ходить в школу. На следующий год, как и положено, семилеткой пошел в первый класс. Учился хорошо.

Через много лет, увидев двойку в дневнике дочери, я прочитал ей нотацию и выразил сожаление, что она интеллектом пошла не в отца, так как ее папа шестилеткой пошел сразу во второй класс! Потрясенные услышанным, мои детишки усомнились в возможности такого. Ночью, уединившись с супругой, с карандашом в руках долго что-то подсчитывали. Утром торжественно пришли уличить меня в обмане. И проиграли спор. Ха-ха!

Впрочем, в моих детских воспоминаниях есть сюжеты поинтереснее. Например, в семилетнем возрасте я угодил за решетку! А дело было так: приехав с дядей во Фрунзе, я заблудился в большом городе и попал в милицию. Поскольку не знал ни адреса, ни фамилии человека, у которого мы остановились, милиция сдала меня в детскую колонию, где и пришлось коротать ночь в довольно пестрой компании малолетних воришек и бродяг. На следующее утро дядя разыскал меня. В кабинете начальника, увидев меня целым и невредимым, он зарыдал в голос. В 1981 году, выступая в роли диверсанта на учениях КГБ Киргизии, я случайно наткнулся на это исправительное заведение. Перед заплаканными мамашами у КПП, в присутствии напарника я произнес душещипательную речь о том, что тоже мотал здесь срок:

– А теперь видите, хожу при галстуке как культурный человек. У вас тоже все будет хорошо!

Недоверчивый напарник потом все допытывался:

– Как же с такой биографией тебя приняли в органы госбезопасности?

– Я вышел на свободу с чистой совестью!

Второй раз имел неприятности с милицией семнадцатилетним оболтусом, когда в центре города с балкона мы с соседом Ткачевым Аликом пальнули по воронам из дедовского «карамультука». Совсем рядом, в метрах десяти, находилось открытое окно горисполкома, где шло важное заседание. Разумеется, от неожиданного грохота и дыма вся советская власть попадала со стульев. Нас тут же повязали, ружье конфисковали. Эту историю, в зависимости от настроения и круга слушателей, люблю излагать в разной интерпретации (иногда меня заносит до попытки вооруженного нападения на местную власть).

А еще по соседству с нами жил дед Петро. Сейчас понимаю, что в селе он был своеобразным реликтом. Мастер на все руки, он работал плотником в школе. Дед никогда не отказывал в помощи односельчанам. С его внуком Шуриком, который был старше меня на год, часто забирались в арсенал деда Петро, состоявший из малокалиберной винтовки, пары двустволок и трехлинейки.

Питьевую воду селяне набирали под яром из родника, вокруг которого в кустах обитали змеи. Как-то их развелось столько, что стало невозможно подойти к роднику. И тогда соседки пришли к деду Петро. Он молча их выслушал и начал обстоятельно готовиться к карательной экспедиции: надел высокие сапоги-болотоходы, резиновые перчатки и очки-консервы. Притихшим бабам объяснил, что некоторые змеи способны плеваться ядом прямо в глаз человеку. Вооружившись садовым секатором, он двинул к роднику. Мы – за ним. Я видел, как, выстригая по периметру колючий кустарник, дед вступил прямо в змеиное гнездо: гады кишели под его ногами, жаля плотную резину сапог! Однако он запросто брал их руками, щелкал секатором и отбрасывал подальше от воды корчащиеся половинки! В ту пору мы верили, что упавшие в воду половинки змей способны отрастить недостающую часть. Очистив наш водопой, дед Петро заодно «окультурил» и несколько соседних родников.

Старший брат Джакып рос большим интеллектуалом. Каждую неделю он отправлялся в райцентр в библиотеку и возвращался со связкой книг. По вечерам он не дурачился, как все остальные, а пристраивался возле единственной керосиновой лампы. Отец ворчал:

– Лучше бы исправил тройку по математике.

Я поддакивал ему:

– Когда вырасту, буду читать только учебники!

Джакып отрывал от страниц воспаленные глаза и задумчиво смотрел куда-то сквозь меня.

Как-то я пролистал одну из его книг: на прекрасных иллюстрациях – вездеходы, роботы и люди в скафандрах, сражающиеся с чудовищами. До сих пор помню этот альманах «Мир приключений». В «Планете бурь» я мало что понял. Джакып пытался объяснить мне, что такое научная фантастика, но потом махнул рукой, а вскоре начал неназойливо подсовывать книги, соответствующие моему уровню. Однако проснувшийся было интерес к печатной продукции у меня быстро заглох. Потому что фантастика – чепуха! Меня больше занимала военная тематика. Перед сном я мог бесконечно долго пересказывать отцу содержание военных фильмов, главным героем которых выступал сам. Я окончательно решил, что, когда вырасту, буду военным летчиком или киномехаником!

Книги я полюбил позже, где-то в 6–7 классах. И по другой причине.

Каждое лето отец отправлял нас в горы помогать старшему брату Орозу пасти колхозных овец. В плане физического и морально-психологического развития горы дали мне много. Мышцы ног становились железными. Объем грудной клетки и содержание гемоглобина крови значительно превышали аналогичные показания городских сверстников. С малолетства приучился не бояться крови, так как приходилось резать овец, снимать шкуры и разделывать туши. Научился владеть огнестрельным оружием и снаряжать патроны.

Однако те, кто считает, что чабаны «на свежем воздухе, употребляя экологически чистые продукты», жили хорошо, глубоко заблуждаются. Чабаны не могли забить по своему усмотрению колхозную скотину и питались часто тухлым и червивым мясом павших от болезней овец. Сахар и мука (а значит, и хлеб) – в ограниченном количестве.

Однажды в глухом ущелье в зарослях рябины я нарезал шесты. Как-то неожиданно наступили сумерки. Внезапно спиной почувствовал чей-то взгляд. Взгляд жестокого, безжалостного существа. От смертельного ужаса у меня на загривке шерсть поднялась дыбом. Дальше все произошло мгновенно, помимо воли: я оскалил зубы, издал звериное рычание и, крепко сжимая в руке нож, развернулся, слегка присел. В нескольких метрах, прямо передо мной в скале чернело огромное отверстие. Видимо, там скрывался какой-то хищник. Не спуская глаз с этого логова, попятился. Добрался, наконец, до своего коня и ускакал прочь. С тех пор я стал лучше понимать суеверия диких горцев и оценил прелести цивилизованного мира.

В моей детской чабанской практике был и забавный случай, который до сих пор любят посмаковать односельчане: как-то под вечер, озорничая, натянул я на барана свой ватник и застегнул на все пуговицы. Перепуганная скотина кинулась в стадо, а овцы от него врассыпную. Весело! Так и умчался, бедолага, куда-то в темень. Через два дня заехал к нам чабан, располагавшийся в десятке километрах от нас. Степенно попил чайку, поговорил о том о сем. И уже на прощание, как бы между прочим сказал:

– Вчера ночью проснулся от лая собак, гула и топота в кошаре и, решив, что напали волки, вышел с ружьем во двор. Смотрю, носится среди овец черная тень. Оказался баран в телогрейке! Я догадался, чьих это рук дело.

Однажды попал в сухую грозу. Набежали черные тучи. От атмосферного электричества аж искры с волос сыплются! Дождя нет, а молнии бьют непрерывно совсем рядом. Артобстрел с бомбардировкой! Бедные овечки от каждого близкого разряда шарахаются в стороны и опять испуганно сбиваются в кучу. Я на четвереньках, старясь быть как можно ниже, убежал в низину. Хотя это мало бы помогло: концентрические круги с точкой посередине, следы прежних грозовых разрядов, я отмечал в самых невероятных местах. Уфологи почему-то принимают их за следы посадок летающих тарелок.

Решив поправить наше здоровье кумысом, отец также отправлял в горы помогать табунщикам. Это было после того, как один родственник заразил нас туберкулезом и нам пришлось помотаться по больницам и санаториям. Кумыс – дело хорошее, однако растущему организму нужны и витамины, и полноценное питание с соответствующим набором белков, жиров и углеводов.

Однажды, не выдержав кумысной диеты, мы с двоюродным братом Анарбеком, ныне известным в Киргизии художником, сбежали. Протопав по горам около тридцати километров, благополучно прибыли в село. Как мы набросились на хлеб, на простые деревенские лепешки! Потом выяснилось, что разъяренный табунщик, пустившийся в погоню на лошади, не смог нас догнать. Когда я уже работал в этом колхозе экономистом, он любил притворно посокрушаться:

– Эх, попались бы вы мне в руки, отхлестал бы плетью и приволок обратно на аркане!

Могучий был человек, до шестидесяти лет запросто ломал подковы. Он до самой своей смерти круглый год доил кобылиц, а я, сглаживая свою прошлую вину, регулярно приезжал попить кумыса.

Какое счастье – в конце августа спуститься с диких суровых гор в теплую, цветущую, сытую долину! Мама обнимает, целует, сует в руки свежее белье и с порога выгоняет в баню. По пути заскакиваю на огород, отщипываю капустный листок, шарю в огуречной грядке, срываю помидор, жадно хрумкаю морковкой, наспех обтертой об штаны. Затем – в парикмахерскую, сбросить патлы. Потом баня и парилка. Грязное белье с неисчислимым количеством насекомых не подлежит восстановлению, поэтому выбрасывается.

До 1968 года в Таласской области Киргизии культивировали опийный мак. Наша семья каждый год обрабатывала 11 соток земли. Это был тяжелый ручной труд с ранней весны до глубокой осени. Нужно было в жару пропалывать растения мотыгой, по ночам по колено в воде поливать их, а зимой собирать сухие стебли, дома дробить маковые коробочки, чтобы извлечь оттуда семена. На семена спускали государственный план. Стебли шли на топливо.