Тайная история Тартарии. Том 1. Паны, холопы и Другие

Едва заняв свое место у окна, она тоже прикорнула, и скоро вид рассеивающегося над картофельными полями тумана сменился для нее совсем иными картинами.

Стронулись полки. Первым выступил Нежинский полк. Следом за ним – Черниговский. И за ним только двинулись сотни полка Стародубского. Звякало оружие и доспехи, развевались на ветру бунчуки да хоругви, гремели литавры. Задрожала земля под копытами лошадей, и гул сей наполнял радостью небывалой сердце воинов. Затряслась земля – и затряслись паны в крепостях неприступных, ибо недолго оставалось им неволить народ русский под ярмом своим.

Против полков казачьих стояли ляхи, Радзивилла и Гонсевского хоругви, со всем обозом своим, пушками и казной, что увозили они из разоренных ими же земель. Позади ляхов текла река Вилия с большим городом на ней, Вильной называемым. По левую руку казаков простирались земли коронные Речи Посполитой, одесную – стояло войско царское с воеводой, князем Черкасским, во главе, а за спиной – десятки свободных ныне от ляхов городов и крепостей, главные из коих – Минск со Смоленском. Войска князя Якова Черкасского такоже стронулись, как велел им царь Тишайший, «промышлять над Радзивиллом, сколько милосердый Бог помощи подаст». Яков Куденетович, хоть сам из Кабарды происходил родом, а и добрым мужем слыл, дело у него всегда спорилось.

Ляхи по обыкновению пытались ложью отвратить казаков и московитов от дела задуманного. Епископ тамошний Ежи Тышкевич прислал посланника своего, Якушку Колчинского, с письмом, в коем писал о большом скоплении войска польского и литовского по берегам Вилии, возраставшего с каждым днем. Но ведомо было гетману, да и пластуны доносили, что не стояло у города никаких войск иных, окромя Радзивилла и Гонсевского, о коих известно было, что только бегать они и горазды. На другой день недалече от города взят был ксендз некий, который поведал, что из Вильны мещан, жидов и ляхов, бежит много в Польшу и в разные города.

Но не угомонились ляхи. Принялись они всякие письмеца воеводам царским писать, де согласны они и город отдать, только б царское величество сохранил им все их имущество да привилегии, и тогда б они служили царю московскому как государю собственному. Вот так и воевали эти лыцари, ложью да изменою. Много лет покорялись им русские люди, много несправедливостей и притеснений от них сносили, но ныне переполнилась чаша терпения. Медлить нельзя было, и ввечеру на совете с Яковом Куденетовичем так и порешили – наутро идти на Радзивилла.

Спускается к реке войско казачье. Вот-вот сшибется с жолнерами радзивилловскими. Подъезжает тут к гетману Попович, полковник Черниговский, побратим его. И были при том епископ Мефодий, брат гетманский Василий, сотник Иван Нечай, Юрась Хмельницкий, коего отправил в войско отец, дабы училось чадо уму-разуму, да прочие казаки из старшины, а такоже гонцы от воевод царских.

– Здравия тебе, Иван Микифорович!

– И тебе не хворать, Иван Абрагамович! Что ж ты обращаешься ко мне, будто не родной? По имени да по отчеству?

– А потому это, что слышат нас гонцы московские. И не пристало им потом докладывать, что казаки, мол, гетмана чертякой кличут.

Рассмеялся гетман:

– Ты скажи лучше, как там ляхи-то наши поживают?

– Ляхи-то? Да точно зайцы какие, ускакать надумали. Вон вишь – обоз свой кинуть наладились, к стенам городским бегут уже.

– Что бегут – так немудрено сие. Слыхал я, что войско ихнее взбунтовалось – де не платят высокородные паны, а помирать за гонор их охочих не сыщешь.

– Так и есть.

– Только нам беготня ихняя не особо-то потребна, – продолжал гетман. – За стенами они еще долго отсиживаться будут, а осаждать их у меня желания нет никакого. Ни дня у нас на то нету. Не поторопиться ль? Попинай молодцов своих. Пусть ляхов в обозе нагонят и ужо разберутся с поганью этой. Не забудь заодно напомнить, что пленные нам без надобности. А вот белорусцев православной христианской веры, которые биться не учнут, в полон не брать и не разорять. Сам проверю.

– Что до пленных, – влез в разговор их Василий, брат гетманский, ныне наказной полковник Нежинский, – то за ляхов нынче на базарах турецких мелочь дают, а жида и вовсе за понюшку табаку купить можно. Так что пленные нам без надобности особой. Их же и кормить еще надоть.

– Ну тебя, Васюта, ты все деньги считаешь, коих нет у тебя! – ответствовал ему Попович. – Грамоте бы хоть подучился, а то ж двух слов не свяжешь.

– Зато кой кого другого свяжу, уж вы не сомневайтесь, – подбоченился Васюта. – С каких это пор ты мне указывать стал, Попович? У тебя вон свой полк, ему и указуй.

– Эх, Васюта-Васюта! – покачал гетман головой. – Я токмо одного не пойму: раз ты смелый такой, то отчего здесь отираешься? Где казаки твои? Отчего не впереди них скачешь?

– Уже бегу, брате!

– Ну то-то же. А то ведь не посмотрю, что брат!

А того уже и след простыл. Умел гетман отличать дело от уз родственных.

– Попович, присмотри за ним там. Попинай, ежели надобно, да не жалей особо. И помни – ни дня у нас нет в запасе. С Богом!

– И тебе тоже с Богом, Иван Микифорович!

Полетели гонцы во все полки, а такоже к князю Черкасскому, дабы поскорее брали обоз ляшский, да не давали Радзивиллу с Гонсевским уйти.

– Не слишком ли, владыка, злобствую я? – обратился гетман к окормлявшему воинство епископу Мефодию, духовному отцу своему.

– Уж не сомневаешься ли ты в том, что делаешь, сыне?

– Отнюдь. Но набрешут же, что кого-то гетман опять загрыз да растерзал самолично – и ляхов, и униатов, и евреев.

– Не все ли равно, что скажут про тебя?

– А недавно узнал я про себя и вовсе дивное. Де привязывал я голых девиц к деревьям вверх ногами, свежевал их, пил у них кровь и уестествлял при том, причем по дюжине в день сразу. И невдомек тем сказочникам, что сие весьма затруднительно. А пуще того невдомек, почто корячиться так?

– Да будь вместо тебя Иисус, ляхи и про него наговорили бы с три короба глупостей всяких.

– Но сам-то ты, отче, что мыслишь?

– Убивай, сын мой, ежели надобно тебе это для дела какого хорошего. Но без злобы убивай.

– Без злобы! – мало не присвистнул гетман. – Мне, отче, панов этих надо, верно, по головке погладить? Радзивилл тот в Пинске сколько людей лютой смерти предал? В Турове, Чечерске и Мозыре всех казаков с семьями их вырезал, старых и малых. А особливо нам его за Бобруйск отблагодарить следует, – за то, что всем православным руки поотрубал.

– Ожесточился ты в сердце своем, сын мой…

– Показали мне под Гомелем сосну. Ежели кто из русинов лес рубил, то ему паны разрезали живот, прибивали кишку к стволу древесному и заставляли бежать вокруг…

Тут ухо гетманское уловило шум некий, шедший из гущи людской. Вот оно! Передовые казацкие загоны настигли наконец ляхов, завязалась схватка, громкие крики послышались, пальба да лязг оружия. И вот уже занялся над обозом Радзивилловым пожар, поднялись клубы дыма.

– Бегут, Иван Микифорович, бегут же! – кричал вестовой казак.

– Добро, что бегут. Но мне надобно, чтоб не возвращались.

Отлучился гетман, дабы перемолвиться словом с посланцем князя Черкасского, воеводой Трубецким, опосля сделал распоряжения по войску своему и снова подъехал к епископу.

– А знаешь ли, отче, что сделал я тогда под Гомелем? Наказал изловить всех панов местных да развесить их на той самой сосне. И можешь считать, отче, что никакой злобы я в тот миг не испытывал, а токмо просветление духа.

В гуще схватки тем временем усилилась пальба и грохнуло что-то сильно. Этого гетман стерпеть уже никак не мог:

– Да что же они там, заснули, что ли, мать их растак?! Ляхи порох свой рвут уже. Васюту, дурня, самолично высеку! – стегнул северский гетман камчой коня своего и помчался в самую гущу.

– Поберег бы ты себя, Иван Микифорович! – только и успел прокричать вослед ему епископ Мефодий.

Но тот уже не слыхал ничего, только пыль клубилась из-под копыт, едва успел владыка перекрестить спину его. Ринулись следом казаки из личной сотни гетманской с наказом «хранить пуще живота своего». Будет нынче кровавая жатва на берегах Вилии, припомнят русины ляхам да католикам всяким долгие годы измывательств и притеснений, вернут должок старый.

Москвичи сладко посапывали, пока газелька проносилась мимо бескрайних картофельных полей. Алекс обдумывал положение, в котором они все очутились благодаря Никасу – тот сидел впереди, рядом с шофером, и тоже, как видно, о чем-то размышлял. Небось о том, как ловчее пришить Елену. Алекс считал это родом душевной болезни. Может, Никас все-таки был в нее влюблен тогда, а она его отшила? А все эти красочные истории про Утилизатора просто для отвода глаз? А может, он и в геи пошел назло ей? Ну нет, это вряд ли, у Алекса бы тогда «радар» не сработал. Почему всё же он тронулся из-за нее? Почему хочет убить именно ее? Ведь нельзя же серьезно относиться к этому бреду про вурдалаков, органистов и врага рода человеческого?

Тут Алексу на память пришла еще одна поросшая мхом история. Энное количество лет назад Елена, то есть Утилизатор, конечно же, схлестнулась с одной из форумных старожилок, тетечкой с клиническим случаем католицизма головного мозга откуда-то из-под Днепродзержинска. Закончилось это предсказуемо: тетечка была оскорблена в лучших чувствах и громко «хлопнула дверью», обозвав своего обидчика «врагом рода человеческого». Кличка эта к Утилизатору пристала надолго. Но это же полный пипец! Какая-то полоумная баба и вот то, что у Никаса в голове – разве это может быть одним и тем же? Может ли двух столь разных людей – Никас ту полоумную, кстати, тоже пополоскал изрядно тогда – поразить одно и то же безумие? И отчего все эти фантазмы именно по Еленину душу?

Алексу Елена не сказать чтобы очень нравилась. Но скорее была нейтрально симпатична. Она была молода, позитивна, успешна, красива, состоятельна и сексуальна. Алекс такое уважал. И главное – она нормально относилась к геям, что было странно на фоне ее имперских замашек. На идеологические противоречия ему было плевать с высокой колокольни, а по-человечески в ней была масса достоинств, главным из которых была щедрость. Он вдруг представил, что случилось бы, окажись Елена действительно мужиком. Это была бы такая жесть! В ее, то есть – тогда его – постели тотчас очутились бы сперва московские подружки, потом Никас, а потом – даже Алекс.

Но, конечно, считать ее мега-упырем, покусившимся на основы мироздания… Да еще и убивать за это… И ладно бы просто убить – мало ли кому и кого хочется прибить ежедневно, начиная с тещи и заканчивая папой римским. Прибить Елену Никас вознамерился каким-то экзотическим способом, серебряной пулей, сделанной из какой-то священной чаши. Алексу пришел на ум польский писатель Потоцкий, который застрелился пулей, сделанной из серебряной сахарницы.

Но и это было еще не все. Никас долго и горячо убеждал, что надо не просто прибить ее серебряной пулей, потому что оборотня обычная не возьмет, но и сделать это непременно «в храме истинной веры», то есть в католическом костеле, типа для того, чтобы «заключенная в ней разрушительная энергия не вырвалась наружу и не пожрала все вокруг». В качестве места охоты на вампиров Никас уже наметил фарный костел в Новогрудке, один из объектов посещения их тура. Это было полное и абсолютное безумие. Что-то подсказывало Алексу, что отсюда надо поскорее делать ноги. Но это что-то постоянно убаюкивалось аргументами о том, что у Никаса это временное и ни на что серьезное он не решится с вероятностью в 99 процентов.

А ведь как все начиналось! Когда Алекс в первый раз подснял Никаса, он был на седьмом небе. Как выразился классик, от радости в зобу дыханье сперло. Еще бы – при своих скромных внешних, да и финансовых данных, подцепить такого парня! Никас был высоким, стройным и голубоглазым шатеном с мягкими каштановыми волосами и длинными густыми ресницами. Внешность у него была практически модельной. А еще наблюдались в нем какая-то спокойность, отстраненность, мечтательность. Два года, прошедшие со дня их знакомства, Алекс ходил и все время улыбался, счастью его не было предела. И кто б мог знать, что все вырулит к этому вот? Что шиза так прорастет в никасовом мозгу, что превратит его в полного неадеквата?

Гости из Москвы начали потихоньку просыпаться. Не успевшие позавтракать зашуршали пакетиками с прикупленной в Дудутках выпечкой.

– Где это мы мотыляемся? – спросил Вадик, набивший рот пирожками, конечно же, с картошкой, заботливо подсунутых ему Машусиком.

– Подъезжаем к Мирскому замку.

– Ура!

– Ну раз все уже проснулись и поели, продолжим нашу экскурсию, – Алекс снова вспомнил о своих обязанностях экскурсовода. – Беларусь в древности не зря называлась «Страной крепостей», крепости и замки здесь буквально на каждом шагу. Правда, некоторые из них в… кхм… руинированном состоянии. Скоро мы осмотрим Мирский замок, которому повезло – его неплохо отреставрировали…

– А чем таким он знаменит? – спросила Света с заднего сидения.

– Ну, построен он был магнатами Ильиничами…

– Это ты нам уже говорил.

– Говорил, да? А, ну да, точно. Потом его достраивали Радзивиллы, он был чем-то типа их летней резиденции. А потом замок был взят и сожжен казаками во главе с гетманом Золотаренко…

– Упс!

– Что опять не так? Опять фамилия неправильная?

– Как раз правильная! Это ж однофамилец нашей Елены!

– Серьезно что ли? Я и не знал.

– Ну да!

Все дружно посмотрели на Елену.

– Что это вы на меня так смотрите? – спросил та с видом мальчика из церковного хора. – Ну да, однофамилец. И что теперь?

– Да ничего, просто прикольно.

– И что там этот гетман, сильно нахулиганил?

– Порядочно так. Он вообще-то считался одним из самых жестоких казачьих атаманов своего времени. От страха перед ним целые города сдавались без боя царским воеводам. Они б и черту лысому сдались, только б не гетману Золотаренко. В польских хрониках написано, что северский – его еще называли наказным – гетман не ведал жалости. Много городов пожег, а народа поубивал еще больше. У нас тут в Беларуси тогдашней вообще только треть населения осталась. А царю московскому писал в своих донесениях, мол, «все горожане под меч пущены, а города попалены». А самого его ни сабля, ни свинец не брали, современники даже считали его оборотнем.

– Ну прямо Дракула местного разлива.

– О, аццкий сотона!

– Примерно так.

– Класс! Я б познакомилась.

– Елена, признавайся – это твой родственник?

– А я вообще знаю? Наверное, просто однофамилец. А что, похож?

– Ну, я бы сказала, что-то есть по части модус операнди. Ты можешь нечто эдакое отчебучить.

– Внимание, мы прибыли в Мир!

Обычное кишение, сопровождающее любую турпоездку, на какое-то время не оставило ни одной мысли, кроме как об осмотре и фотофиксации искомого объекта. Мирский замок был прекрасен, как рассвет, тут даже москали не спорили, – эти вообще радовались, как дети. Алекс отметил про себя, что у них вообще ан масс обнаружилась слабость к кирпичным красно-белым строениям с башенками, хоть как-то напоминающим Кремль. Видимо, это вшито в программу любого имперо-москаля, и, имея такую возможность, они тут же начинают воплощать ее в реальность – пусть даже и на своих шести сотках.

Народу в Мирском замке в тот день было пруд пруди. Пока москвичи осматривали объект и традиционно фотографировались у каждого кирпичика, Алекс никак не мог серьезно поговорить с Никасом, который, казалось, решил восполнить свое вчерашнее отсутствие непрерывными рассказами о Великом княжестве Литовском, шляхте и католицизме.

После осмотра замка и легкого ланча на свежем воздухе гостям было объявлено, что они могут самостоятельно продолжить осмотр итальянского парка и окрестностей замка, а также покататься на лодках по пруду. Но к трем часам их ждут на экскурсию по замковому музею, к пяти – на театрализованном представлении из жизни шляхты (грудь Саши Блонд опять выпятилась колесом), а к семи – на ужине в ресторанчике в подвалах замка. Заночевать они должны были в местной гостинице, расположившейся прямо в одном из крыльев замка – хорошо еще, что заранее забронировали номера, а то пришлось бы в сарае спать по случаю наплыва тургрупп.

Программа внушала оптимизм, народ взбодрился и принялся с усиленным рвением осматривать достопримечательности. Пока москвичи разбредались по парку и щелкали цветочки и кустики, минская парочка присела на лавочку недалеко от стен замка, наблюдая издалека за своей «паствой».

– Никас, вот ты сейчас в относительно здравом уме и твердой памяти, – начал Алекс неприятный для него разговор, – ты точно уверен, что надо ее того… прибить?

– Уверен.

– Хорошо. Я у тебя даже не спрашиваю, зачем. Но должен тебя предупредить. Ты, наверное, в курсе, что за это предусмотрена уголовная ответственность? В курсе? Даже за сам факт ношения оружия она предусмотрена, дурья твоя башка!

– Да тише ты!

– Прости. Но ты же…

– Я все прекрасно понимаю.

– И что – тебя это не останавливает?

– А должно?

– Ну как-то обычно…

– Тут не как-то и не обычно. Либо она сдохнет, либо… В общем, за такое и отсидеть не жалко. Главное, чтобы мой друг меня не сдал.

– Друг твой тебя не сдаст, но и помогать не будет. Ты знаешь, я не люблю уголовщину, у меня на нее аллергия.

– О кей. Договорились.

– Но откуда ты возьмешь деньги? Травмат, а особенно – переделанный под боевые, бесплатно никто тебе не даст.

– А деньги нам уже дала сама Елена. Вот ведь прикол – быть прибитой за свои же бабки!

– Ась? – Алекс посмотрел вопросительно.

– Она ведь заплатила нам за эту турпоездку, и немало…

– Ты что – взял эти деньги?! Мы же должны их Коту плюс на наши расходы? Я уже не говорю про Ниццу – нам за квартиру платить надо!

– Тише! Тише! Кот в курсе и одобрил. А квартира… мне жилье предоставит государство, а ты и сам себе прекрасно заработаешь.

Прострация, в которую впал Алекс, своими размерами была сравнима с Марианской впадиной.

Экскурсия по музею была интересной. Все-таки профессиональный экскурсовод есть профессиональный экскурсовод. Без объяснений, что это стоят за креслица такие и кто это там на картиночках, было бы не понятно ничего. У одного из экспонатов Елена задержалась и принялась усиленно фотографировать его.

– Что там? – спросила у нее подошедшая Оля.

– Смотри, какая чаша красивая. Давай спросим, для чего она?

Все собрались вокруг витрины. Чаша была старинной, из серебра, со следами позолоты. На вид тяжелая, с массивной ножкой. На чаше имелось некоторое количество святых и какие-то надписи на латыни. По словам экскурсоводши, это была литургическая чаша, предназначенная для крови Христовой, ее использовали в старину на таинстве Евхаристии в католической службе. Чашу хотелось взять в руки и подержать, но, к сожалению, трогать экспонаты было нельзя. Болтовня ненадолго стихла. Алекс с ужасом подумал, что вот она, эта чаша, которая так нужна его другу черт знает для чего.

Пока москали во все глаза смотрели на представление из жизни польской шляхты, а некоторые даже и поучаствовали в нем – ясновельможная пани Блонд напялила на себя жупан и рогатывку и пошла махать бутафорской саблей, чуть не оставив Вадика без глаза – Алекс схватил Никаса за руку и сжал ее. Тот усмехнулся. Понял, значит.

– Чаша?

– Да, это она. Я получу ее. И не надо меня отговаривать.

– Ты ее украдешь?

– Можно и так назвать. Но вообще-то – позаимствую для благого дела. Причем сегодня же. В замке толпы народа, нас вряд ли заподозрят. А в музее нет сигнализации.

– Ты все обдумал?

– Да. Мне нужна чаша, и она у меня будет.

– А потом что?

– Я хорошо знаю этих реконструкторов, они постоянно на фонд работают. В Любче у них база, там есть склад и кузня. Кузнеца местного я тоже давно знаю, даже возил его работы на реализацию в Минск. Он перекует что угодно, хоть мечи на орала, и язык распускать не станет. Берет, кстати, недорого.

Реконструкторы расстарались по полной программе. Перевозбужденные туристы чуть не затискали костюмированных шляхтичей и их дам, а заодно горожан, селянок и ксендзов. Под конец был устроен небольшой фейерверк и народные гуляния. Расходились уже вечером: кто-то к своим автобусам, а кто-то – в симпатичный подвальчик, где празднество продолжилось. Обслуживали гостей официанты в костюмах монахов и монашек.

На сей раз гости возжелали средневекового колориту, поэтому остановили свой выбор на рульке с тушеной капустой, холодной оленине и всяческих колбасках и копченостях. Пили сперва пиво из больших керамических кружек, но потом все равно докатились до неизбежной в этих краях зубровки. В общем, гулянка удалась на славу. Никто никого не прибил. Никто ни с кем не подрался. Ну разве что захмелевшая Рыся, которая сперва стреляла сигаретки по всему залу, а потом, решив поиграть в буча, полезла целоваться к девушкам за соседним столиком, и даже не сильно огребла за это. Потомицу же шляхтичей традиционно уносили вверх по лестнице в ее номер на руках.

По случаю наплыва туристов их группу в отеле уплотнили, заселив местами по трое в одну комнату, с приставлением раскладушек. Пострадала в основном мужская часть группы. В комнате Алекса с Никасом «прописался» Вадик – пиво с зубровкой свалили его наповал и заставили уснуть богатырским сном, сопровождавшимся богатырским же храпом. Алекс дал себе слово не засыпать, дождаться своего друга, клевал носом и слушал храп, но потом все-таки глаза закрылись и он погрузился в недолгий сон.

Проснулся он аккурат перед рассветом, в самые тихие часы, от того, что услышал – Никас пришел. Алекс встал с кровати, и они вместе юркнули в санузел.

– Ну, смотри, что у меня есть! – Никас раскрыл сверток из своей старой футболки, и в ярком свете надзеркальной лампы заблистала та самая чаша для крови Христовой из музея. На фоне современного кафеля и сантехники она смотрелась гостьей из другого мира.

– Ахха, красота-то какая! – простонал Алекс. Он умел ценить красивые и дорогие вещи. – И не жалко тебе ее будет того…?

– Для такого дела и мать родную не пожалеешь, не то что чашу какую-то. А потом – мы можем же только ножку отодрать. Сколько там грамм на пулю ту нужно? Девять?

– Тссс!

Заворочался Вадик. Он вдруг перестал храпеть и перевернулся на другой бок. Казалось, что он вот-вот проснется. Заговорщики замерли. Но нет – Вадик почесал свой зад и снова захрапел.

– Слушай, Никас, после вчерашнего все хотел спросить – а не кажется ли тебе, что у нас тут стало слишком много оборотней и вурдалаков на один квадратный метр?

– Ты о…

– Именно. Понимаешь, у нас и Елена, как ты говоришь – оборотень без погон. И этот, однофамилец ее, который лет триста с гаком назад тут орудовал – тоже вурдалак и оборотень. Не слишком ли много совпадений?

– Мне тоже показалось странным. Но… – Никас развел руками, – ничего конкретно сказать не могу. Не знаю. Зато чаша теперь у меня. Я тихонько взломал дверь, зашел и просто взял. Хватятся ее только к полудню, когда начинаются экскурсии, да и то не факт. И на нас не подумают – народу тут вона сколько. Мы же утром уже тю-тю.

Алекс не разделял его оптимизма:

– В любом случае, имей в виду – я эту чашу не видел, ничего о ней не знаю. И вообще… послать бы тебя на фиг!

Ужин у отца Игнатия был прекрасен, особенно по нынешним неспокойным временам. Пулярки, запеченные в польском соусе, жареный карп, свежие фрукты, салат, сладкие пирожки и даже неплохое вино. Сотрапезники не переставали воздавать должное вкусу и заботам отца Игнатия. Ножи стучали о тарелки, кубки наполнялись вином. Только не вино и не изысканные блюда занимали умы ужинавших в тот вечер.

– Хотел бы выпить за скорейшее избавление наших благословенных краев от исчадия ада, я имею в виду этого разбойного атамана! – поднял свой кубок Павел Сапега.

Воевода витебский был высок, худ, лыс и обладал длинными усами, едва не падающими в его тарелку, когда он наклонялся над ней. Как и положено знатному вельможе, одет он был в богатое темное платье, подбитое соболем.

Стук кубков огласил залу. Томашу было слышно каждое слово, каждый звук – уж очень хитро устроены стены в домах ксендзов. И не токмо слышно, но и видно кое-что.

– А что многоуважаемый пан Сапега думает о перемещении доблестных воинств наших? – спросил ласковым, вкрадчивым голосом иезуит, отец Бенедикт, щуплый невзрачный священник в рясе. – Правду ли говорят, что враги наши зело преуспели в черном деле своем?