Измена генсека. Бегство из Европы

Особо отметим этот момент – интернационалисты, пришедшие к власти вместе с Горбачевым, не только не боялись, но всячески стремились к созданию столь заметного и важного фактора взаимозависимости России с Западом, как займы. О западных займах Советскому Союзу специалисты-экономисты, политологи возобладавшей прозападной элиты говорили не как о бремени, не как о долге, который предстоит выплачивать грядущим поколениям, а как о символе веры Запада в Россию. Говорилось это буквально с восторгом. Убеждали в том, что человек, имеющий долг в 10 рублей – зависим, а имеющий долг в 10 миллиардов – независим. По крайней мере, зависим от кредитора в той же мере, что и кредитор от должника. Создать эту зависимость от Запада стало едва ли не заветной целью, сознательной стратегией группы экономистов, устремившихся в кремлевские коридоры, открытые для них Горбачевым.

Эти двуликие экономисты учили студентов развивать экономические законы социализма, а на международных конференциях защищали его исторические возможности (по крайней мере, защищали Маркса). В узком же кругу суровая и резкая критика советской модели социализма стала преобладающей уже на рубеже 80-х годов. При всех расхождениях, это были убежденные западники, считавшие советскую изоляционистскую систему анахронизмом, а среди западных экономистов предпочитавших правое крыло – сторонников либеральной экономики чикагской школы. Советские последователи Милтона Фридмана симпатизировали раскрепощенному рынку, где правит сильнейший. Они заведомо презирали государственный контроль как синоним увековечивания отсталости и косности.

Грустно видеть, что не нашелся ни один трезвый экономист, разделивший бы ту идею, что не все модные западные теории хороши для абсолютно иной почвы России. Но это уже поздний вывод – в атмосфере 1988–1989 гг. патронируемая Горбачевым группа экономистов получила поле для крупнейшего экономического эксперимента в мире, нашедшего свое крайнее выражение в монетаристской реформе послегорбачевского периода.

Вторая программа, осуществленная Горбачевым в роковой для России 1988 г., была связана с надеждами финансово заинтересовать предприятия и добиться их эффективной самостоятельности. Последовала серия предложений, которые в конечном счете были сведены в «Закон о государственных предприятиях». В ажиотажной обстановке 1988 г. этот закон в силу необоримого давления генерального секретаря был принят в качестве обязательного на всей территории страны.

Идея была простой и не поддающейся критике: каждое предприятие, большое или малое, получало права распоряжения своим бюджетным фондом, не ожидая инструкции или реакции Москвы. Получение доступа к решению судьбы своего заводского бюджета должно было, по мысли реформаторов, привести к двум результатам – каждое предприятие постарается так начать строить свое производство, чтобы увеличить наличные фонды, самоокупаемость, стремление к налаживанию производства станет законом (1); каждое предприятие усилит инициативный поиск рынков, свяжется с наиболее удобными (а не навязываемыми из Москвы) субподрядчиками, почти автоматически оптимизируя внутри- и межрегиональные отношения производственников (2).

Результат получился до унылости однообразный: освобожденные от принудительного ценообразования хозяйственники, во-первых, попросту увеличили волевым образом цены на свою продукцию; во-вторых, они стали искать не оптимальные связи с посредниками и сопроизводителями в рамках всего Союза, а с местными руководителями, заменившими в данном случае союзных министров (директора не умели, не могли и не хотели брать ответственность лишь на себя).

С одной стороны, ослабла зависимость промышленности от центра. С другой стороны, окрепла зависимость руководства предприятий (а, соответственно, и самих предприятий) от непосредственного политико-хозяйственного руководства – на районном, городском, областном уровне, на уровне краев и автономных республик и, главное, на уровне союзных республик, чьи столицы (а не Москва) стали защитниками производительной и непроизводительной промышленности.

Те хозяйственные распорядители в Москве, которым Сталин в 1929 г. отдал в руки всю ставшую плановой экономику, теперь под давлением Горбачева буквально в одночасье сдали позиции. Да, за ними еще было частичное распределение фондов, средств, множество каналов давления, но они лишились главного рычага – строгой фиксации рублевой стоимости производимой в пределах всего Советского Союза промышленной продукции.

Короткой оказалась эйфория. Финансово-промышленные руководители в Москве начали бить в колокола, но было поздно. Да и невозможно уж было представить, что Горбачев пойдет вспять, свернет свою главную экономическую реформу. А ведь случилось нечто важнее отмены шестой статьи конституции (о главенствующей роли КПСС). Предоставленные себе, хозяйственники вышли из-под партийно-государственного контроля, сокрушив коммунистическую систему управления де-факто до того, как была продумана реальная альтернатива.

Третье роковое решение касалось общей системы управления. В 1988 г. Горбачев пришел к выводу о необходимости радикального изменения управленческой системы. Прежняя основывалась на примате политической власти, реализуемой Коммунистической партией Советского Союза. В случае возникновения проблем в отношениях между предприятиями, они обращались в партийные инстанции. В зависимости от масштаба проблемы – в районные, городские, областные или республиканские комитеты партии. Если проблема выходила на межреспубликанский уровень, то арбитром становился Центральный комитет.

Эта система была создана Сталиным, и Горбачев решил нанести по ней решающий по важности удар. Довольно неожиданно для многих он объявил, что «дело партии – идеология», что вмешательство в производственный процесс чиновников от политики недопустимо, что лишенная партийного произвола экономическая машина огромной страны будет работать эффективнее.

Делу была придана большая общественная значимость. С санкции генерального секретаря в масштабах всей страны обсуждался вопрос, может ли нация содержать полтора миллиона паразитов – государственных чиновников, ничего не производящих, но определяющих из центра всю жизнедеятельность колоссального экономического организма. Второстепенные министерства были распущены в кратчайшие сроки, первостепенные резко сокращены. В пределах всего одного года численность служащих центральных министерств была сокращена с 1,7 млн. человек до 0,7 миллиона.

Пропаганда объявила резкое сокращение управленческого аппарата неким триумфом рациональности над безумием тупого администрирования. Даже в условиях нарождающейся гласности печать не предоставила страниц своих изданий тем чиновникам, которые видели перспективу развала межрегионального сотрудничества вследствие фактического разгрома центра.

Требовать от директоров и председателей быть микро-президентами и думать обо всей стране – значило бы ожидать от них невозможного. Они отвечали за коллективы, директора предприятий не смогли бы разделить фонды и экономические возможности только в интересах общего дела. Но Москва теперь этого и не желала. Выбивайтесь за счет смекалки, энергии, предприимчивости. Это был зеленый свет «каждый за себя». Медленно, но со временем все быстрее экономика страны двинулась к опасному порогу всеобщего смятения. Построенная как единый организм, экономика СССР, отказавшись от плана, пошла ко дну.

На пути этом стояли объективная преграда или спасательный круг. Если Старая площадь пустила экономику в свободное плавание, то это еще не значило, что сразу же потеряли силу республиканские партийные комитеты четырнадцати республик. Решение Горбачева сделало невозможное возможным: заводские воротилы Украины, Белоруссии и прочих республик стали искать третейских судей естественного управленческого пресса в Киеве, Минске и других региональных столицах, отнюдь не шедших в ногу с московским экспериментатором. Теперь иметь заступника в республиканской столице оказалось важнее прежних бесценных связей с Москвой. Одним махом страна оказалась перед фактом раскола на пятнадцать гигантских вотчин. (Точнее на четырнадцать. Пятнадцатая, самая большая – Россия не имела своего республиканского партийного комитета. Она-то и начала страдать более других, ощущая губительную несогласованность работы на новом этапе).

Здесь лежат корни фантастического «сепаратизма» России, ее парадоксального желания «уйти в себя» в условиях острейшей взаимозависимости. Начинается движение в партийно-производственных кругах за формирование собственной Российской коммунистической партии – это с одной стороны. С другой – ультрарусские патриоты закладывают основание для выхода России «опутанной веригами полуразвитых соседей» из исторически сложившегося единого государства).

Четвертый шаг в неизвестность был сделан в сфере внешней торговли. Россия не была крупным импортером-экспортером, у нее имелась своя привилегированная зона – группа государств, объединенных в Совет Экономической Взаимопомощи, созданный в 1949 г., когда «холодная война» уже перекрыла Восточной Европе дорогу на Запад. Восемьдесят процентов торговли СССР приходилось на страны Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), объединявшего социалистические страны Восточной Европы.

В первые годы своего существования СЭВ не давал особой свободы для внутренних разногласий. Политический вес России был слишком велик во всех столицах государств-членов. Но время шло, все восточноевропейские страны прошли фазу ускоренной индустриализации, практически все они отдали значительную дань созданию тяжелой промышленности, их рынки прошли фазу специализации. Москвичи ждали зимы, чтобы увидеть на прилавках венгерские яблоки, повсюду в Восточной Европе на полках магазинов стояли болгарские консервы и восточногерманские пишущие машинки. Весь Советский Союз ездил в вагонах, построенных в ГДР. Само здание секретариата СЭВ было символом экономического сотрудничества: немцы из ГДР обеспечили электрическую часть оборудования этого московского небоскреба, поляки покрыли его своим стеклом. Казалось, что СЭВ успешнее, чем Европейское экономическое сообщество, движется к экономической интеграции.

На уровне 1970–1980 гг. произошла «окончательная» специализация членов СЭВ. Движения вспять представить себе было невозможно, тем более что с 1973 г. Россия успешно спасала себя и своих партнеров по СЭВ от страшного шока двадцатикратного увеличения цены на нефть – внутри СЭВ действовали льготные расценки на это стратегическое сырье. Даже скептикам было трудно усомниться в действенности Совета Экономической Взаимопомощи, дававшего восточноевропейским социалистическим странам дешевое стратегическое сырье, а огромному Советскому Союзу – технологически емкую продукцию.

Как всегда, лучшее оказалось злейшим врагом хорошего. В условиях ослабления внутренней дисциплины чиновники стран-членов СЭВ начали объяснять неудачи своего экономического развития некачественными поставками соседей. Всем хором заговорили о желательности получить долю рынка на Западе (это давало столь ценную конвертируемую валюту). Все хором стали обвинять соседа и в ориентации на второсортную продукцию, и в предоставляемой к оплате валюте, использовать которую за пределами СЭВ было невозможно.

На уровне горбачевской либерализации 1988 г. закулисное недовольство уступило место открытой словесной сваре. Сосед обвинял соседа в том, в чем, прежде всего, должен был обвинить себя – в низком качестве предлагаемого к экспорту продукта, в жажде занизить цену импорта одновременно с повышением цен своего экспорта.

Поскольку сам здравый смысл восставал против своенравных субъективных оценок, общим кличем стало требование осуществить оценки внутри СЭВ в «высшей объективной ценности» – в конвертируемой валюте. При этом как-то само собой имелось в виду, что Россия никогда не пойдет против себя самой, против своей гегемонии в СЭВ и не повысит цену на нефть до мирового уровня. Ведь тогда рухнет главная скрепка единого экономического союза, столь важного для СССР.

Ставшие бесконечными споры и требования взаимных импортных потоков стран – участников СЭВ заставили в Кремле поднять голову тех, кто находил требования партнеров просто наглыми: они покупают у нас нефть по ценам, многократно ниже мировых, а продают нам второсортные по качеству промышленные товары. Продавай мы нефть не Польше, а соседней ФРГ, мы могли бы на нефтедоллары купить превосходные западные станки и оборудование.

Главная боль споров в СЭВ докатилась до нетерпеливой головы Горбачева, и он снова начал решать проблему по примеру «гордиева узла». Сидящие рядом прогрессивные академики кивали головами: куда они денутся без нашей дешевой нефти. Если мы переведем расчеты на конвертируемую валюту, то сразу станет ясно, что Россия делает Восточной Европе неимоверную по значимости поблажку. Фактор дешевой нефти решит все. Партнеры в конце очередного финансового года убедятся, что они не «технические благодетели» России, а ее неблагодарные должники. Хотите считать в долларах, давайте. Объем экспортируемой Советским Союзом нефти не давал иного трактования: спорщики остынут на льду собственных аргументов о том, что «рынок все сбалансирует, рынок все покажет в истинном свете».

СЭВ был переведен на расчеты в твердой валюте. Ее не было ни у кого – ни у бедной Румынии, ни у относительно преуспевающей ГДР. Ее не было и у гиганта СССР. Перерасчет привел к крушению связей старого (после Европейского сообщества) торгового блока в мире. «Цепь» для одних, окно для других – но дорога СССР в Центральную Европу оказалось этим решением блокированной. А Советский Союз оказался в рамках собственной изолированной экономики.

Пятый шаг в направлении радикального изменения того, что именовалось СССР, был сделан, когда в октябре 1988 г. небольшая Эстония заявила о своем суверенитете. Горбачев назвал решение эстонского парламента противоречащим конституции, но далее словесного осуждения не пошел. В результате в следующие полгода мы увидели провозглашение самостоятельности еще семью (из пятнадцати) союзными республиками. Последний гвоздь в гроб Советского Союза был вбит российским парламентом 12 июля 1990 г. – когда Российская республика объявила о своем суверенитете. Государство Горбачева оказалось обреченным задолго до «пленения в Форосе» в августе 1991 г.

Огромная держава шагнула в историческое небытие. Компенсацией предполагалось ее признание Западом в качестве «нормальной», «цивилизованной» страны.

Примечания