Государь

Побыв немного подле Чезаре Борджа, Макиавелли попросил прислать ему «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. В этом проявился типичный гуманист Возрождения. Макиавелли хотелось разгадать секрет успехов Чезаре Борджа, и, видя в политике результат воли отдельной личности, он считал необходимым соотнести определенные качества герцога Валентино с «человечностью» в ее, как казалось гуманистам, наиболее частой, абсолютной форме, то есть с классической древностью. Такова была методика научно-исторического познания будущего автора «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия». Чезаре Борджа отнюдь не очаровал флорентийского секретаря, как это утверждали, а порой и все еще утверждают некоторые историки литературы; Макиавелли просто спокойно изучил заклятого врага своей родины. Ему казалось, что именно таким образом он сможет лучше понять, как помочь республиканской Флоренции.

В начале XVI века форма правления во Флоренции по-прежнему была наиболее демократической в Европе. Но флорентийская демократия с ее правительством, избиравшимся по жребию и меняющимся каждые два месяца, доживала последние дни. Она ослабла как в военном, так и политическом отношении. Даже война против небольшой Пизы оказалась ей не под силу. Если Флоренции удавалось еще кое-как сохранить свободу и независимость, то получилось это только потому, что ее пополаны, которых, видимо, можно назвать средневековой буржуазией, обладали достаточными богатствами, чтобы покупать помощь короля Людовика XII, этого, как выражался Чезаре Борджа, подлинного «хозяина нашей лавочки». Но Макиавелли делал все возможное, чтобы убедить флорентийскую синьорию максимально укрепить свои внутренние и внешние позиции, ибо, «не обладая силой, государства не сохраняются, а катятся к собственной гибели». Это была центральная мысль речи «О денежных запасах». Макиавелли написал ее в 1503 году. Предполагалось, что она будет произнесена Пьеро Содерини. Речь содержала трезвый анализ положения Флоренции, зажатой между Францией, Венецией, папой и войсками герцога Валентино, и побуждала флорентийцев извлечь должные уроки из недавних неудач, когда действия Чезаре Борджа в Романье поставили республику на грань катастрофы. Но ни малейшего намека на желательность каких-либо перемен в государственном строе или хотя бы усиления личной власти пожизненного гонфалоньера в речи не заключалось. Напротив, она заканчивалась словами твердой уверенности в том, что флорентийский народ, держа дело свободы в своих руках, неизменно будет воздавать свободе «тот почет, какой ей всегда воздавали люди, родившиеся свободными и стремящиеся к свободной жизни».

Во всех своих произведениях 1502–1512 годов Макиавелли старался не покидать позиций традиционной и к этому времени в значительной мере устаревшей флорентийской демократии. Однако ради укрепления мощи республики он уже тогда считал оправданными самые крайние меры. В сочинении «О том, как надлежит поступать с восставшими жителями Вальдикьяны» давалась достаточно жесткая формула действий по отношению к тем союзникам Флоренции, которые, отделившись от нее, вздумали бы отстаивать собственную свободу и независимость. Исходя из предположения, что знание истории необходимо людям для того, чтобы «подражать народу, который стал владыкой мира», Макиавелли пытался внушить своим читателям, будто древние римляне, решая судьбу восставших земель, «думали, что надо или приобретать их верность благодеяниями, или поступать с ними так, чтобы впредь не приходилось их бояться; всякий средний путь казался им вредным». «Надо либо облагодетельствовать восставшие народы, либо вовсе их истреблять…»

«Либо – либо» – это уже стиль мысли зрелого Макиавелли. Впоследствии он не раз будет говорить о губительности «средних путей» и политических компромиссов. Однако пожизненный гонфалоньер Флоренции предпочитал как раз «средние пути». Он был человек мягкий и гуманный. Макиавелли ему искренне симпатизировал. Об этом свидетельствуют письма, памятная записка «Паллескам» и многие места в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Но Макиавелли отнюдь не считал пожизненного гонфалоньера политиком на все времена. «Пьеро Содерини, – говорил он, – во всех своих действиях проявлял человечность и терпимость. Пока время соответствовало его образу действий, и он сам и его родина благоденствовали. Но затем настала пора, когда надо было отбросить терпимость и доброту…» («Рассуждения», III, 9) Содерини, возможно, и понимал, что «необходимо убивать сыновей Брута», но сам он оказался на это неспособным (см. «Рассуждения», III, 3). Трагедия эпохи состояла в том, что гуманность оказывалась почти всегда политически вредной и тоже оборачивалась злом и для отдельной личности, и для народа. Идеализированный образ энергичного Чезаре Борджа возник в первых художественных произведениях Макиавелли в значительной мере как антипод терпимому, человечному, но посредственному Пьеро Содерини. Образ этот воплотил в себе гуманистическую и, как это на первый взгляд ни парадоксально, демократическую тенденцию литературы зрелого итальянского Возрождения.

Политические эссе Макиавелли были адресованы – предвосхищая в этом «Государя» – уже не «мудрецам» из флорентийского правительства, требовавшим от своего агента фактов, а не обобщений, но более или менее широкой массе, так сказать, простых и «неосведомленных» читателей. В современной Макиавелли Флоренции «неосведомленным» был «революционный класс того времени, „народ“, итальянская „нация“, городская демократия, выдвинувшая из своей среды Савонаролу и Пьеро Содерини» (А. Грамши). Но городская демократия во Флоренции все дальше и дальше отходила от народных низов. Она становилась властью пополанской верхушки, олигархией «жирного народа», склонной идти на соглашения с феодализмом или, во всяком случае, с Медичи. Макиавелли на каждом шагу убеждался, что ни Савонарола, ни сменивший его Пьеро Содерини не способны осуществить политику, которая обеспечила бы его родине свободу и независимость. Поэтому, стремясь активно воздействовать на действительность и адресуя свои произведения непосредственно народным силам городской демократии Флоренции, он полагал необходимым идеализировать ее, казалось бы, самых смертельных врагов – Чезаре Борджа, а затем Каструччо Кастракани. Можно предположить, что Макиавелли стремится убедить эти силы в желательности сильной власти, в необходимости иметь такого лидера, который знал бы, чего он хочет, и умел бы достигать того, что он хочет, и принять такого лидера с энтузиазмом, даже если его действия поначалу будут противоречить (или казаться противоречащими) общераспространенной идеологии того времени – религии. «„Ярость“ Макиавелли, – справедливо заметил Грамши о Макиавелли, – обращена против пережитков феодального мира, а не против прогрессивных классов. Государь должен положить конец феодальной анархии – и именно это делал герцог Валентино в Романье, опираясь на производительные классы, на купцов и крестьян». Гуманизм Возрождения был идеологией антифеодальной, и Макиавелли не мог не считаться с тем, что Чезаре Борджа пользовался популярностью у народных, крестьянских масс Центральной Италии в той мере, в какой он подавлял власть мелких тиранов, кондотьеров и т. д.

Все это может объяснить, почему Макиавелли создал «Описание того, как избавился герцог Валентино от Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини», а также и то, почему он придал этому сочинению художественную форму. Но это, конечно, не исключает ни того, что реальный, исторический Чезаре Борджа был изощренным злодеем и деспотом, ни того, что жертвами его деспотизма в итоге оказывались как гуманистическая интеллигенция, так и простой народ. В том, что гуманист и республиканец Макиавелли именно тогда, когда он апеллировал к разуму и чувствам «неосведомленного» читателя, вынужден был эстетически идеализировать врага флорентийского народоправства и «сверхтирана», было заложено глубокое противоречие. Оно было порождено временем и в той или иной мере было свойственно всему гуманизму эпохи Возрождения. Но это нисколько не уменьшало его трагичности.