Одна вторая

От автора

В этот сборник вошли тридцать пять коротких рассказов, написанных в период с мая по ноябрь 2020 года.

Вообще, 2020-й в смысле литературного творчества получился для меня продуктивным: эта книга – вторая за год и, кажется, совсем не похожа на первую (которая называется «На буксире» и издана под псевдонимом Дергений). Здесь гораздо меньше откровенных сцен и размышлений, которые заставили некоторых прочитавших предыдущую книгу, в том числе моих родителей, испытать если не испанский стыд,1 то нечто подобное, в результате чего мама выразила желание, чтобы следующая моя книга была более сдержанной. На это я с иронией ответил, что пишу, как вижу, подобно художнику, а потому не исключено, что в следующий раз выдам что-то еще более жесткое.

Но нет. Вторая книга получилась другой, и не потому, что я намеренно усмирил свой разум, богатый на фантазии неоднозначного характера, а просто потому, что так получилось, или, как говорят биологи, «сложилось в процессе эволюции». Кстати говоря, моя жена Катя – биолог, и их фразочки я-то уж изучил и, как видите, даже иногда использую.

Еще надо сказать, пожалуй, что многие из рассказов этого сборника основаны на реальных событиях. А писать о таком проще простого: и придумывать ничего не надо. Все уже придумано жизнью. Поэтому, если что-то покажется совсем странным, не стоит торопиться ругать автора или удивляться нелепости некоторых ситуаций или поступков. И не такое случается.

И теперь несколько слов признательности тем, благодаря кому эта книга приобрела законченный вид и получилась такой, какой вы ее видите.

Во-первых, это Вероника Давыдова, которая проделала ожидаемо качественную редакторскую работу и превратила исходную рукопись в текст, написанный грамотным русским языком. Перечитывал отредактированный вариант и наслаждался.

Во-вторых, это Зоряна Визор, которая помогла мне с обложкой, и в результате уймы потраченного времени и разработки десятков вариантов нам удалось сделать что-то действительно достойное. Один я бы точно не смог.

В-третьих, это моя дочь София, которая позволила использовать на обложке нарисованную ею картинку. Когда я показал помещенный в шаблон фрагмент ее работы, написанной маслом на холсте, и спросил, могу ли я использовать его таким образом, она деловито посмотрела и сказала: «Пойдет. Давай». А как не спросить было? Шесть лет все-таки – уже не маленькая, по ее собственным словам.

Ну и наконец, особая благодарность моей жене Кате за то, что с пониманием относится к моему увлечению писательством, а также имеет выдержку читать некоторые мои рассказы, написанные от первого лица, где герой развратничает с женщинами и рассуждает про всякое. Так вот, на всякий случай: это все не я, а он, герой. А их каких только не бывает!

И, конечно, спасибо всем тем, кто читает мои произведения, поддерживает меня и таким образом вдохновляет на написание новых. Если бы не вы и не ваши отзывы – не было бы ничего. Это совершенно точно.

Вот, собственно, и все, что касается авторского вступления. А дальше – они, рассказы с разными и похожими героями, с неожиданными и ожидаемыми финалами, с вымышленными и невыдуманными сюжетами.

Владимир

Что-то не то

Я захожу в подъезд, воняющий дохлыми крысами, поднимаюсь по лестнице до третьего этажа, подхожу к квартире №46, тяну руку к звонку, а потом понимаю, что могу открыть и сам. В голове мелькает: «У меня даже ключи есть, черт подери». Роюсь в сумке, достаю два ключа на одном колечке, открываю замок. Закрыто на один. Дверь, уплотненная и обшитая еще по-советски, – синяя, с перетяжками и кнопками – мягко открывается, и я вхожу.

В квартире пахнет готовящейся едой и еще чем-то особенным и характерным, присущим каждому дому и всегда разным: у кого-то пахнет любовью, у кого-то – безразличием, у кого-то – пустотой, у кого-то – похотью. Запах этого дома я не люблю.

Из кухни доносится музыка и звуки передвигаемой посуды. Из-за музыки, собственно, мой приход и остался незамеченным. Играет Insatiable2. Господи, какая романтика.

Я опускаю на пол пакет с пирожными и бутылкой вина – купил в местном магазине. Презервативы в кармане, я их туда заранее положил. Снимаю ботинки, куртку, иду в ванную помыть руки.

В раковине фен и ее волосы. Ну какого черта? Почему-то ее фен меня сильно раздражает, как и эта манера класть его в раковину. Перекладываю фен на тумбочку, мою руки, иду на кухню. По пути беру оставленный в коридоре пакет с вином.

Она, в короткой юбке, наклонившись, достает что-то из духовки. Ее поза возбуждает. Да я за тем, собственно, и пришел.

– Привет.

Она вздрогнула, повернулась:

– Господи, ты меня напугал!

Улыбнулась, подошла, поцеловала:

– Привет.

Сажусь за стол, заговариваю о чем-то незначительном – погоде, делах на работе – и наблюдаю. Определенно что-то не так. На лице, в поведении, хотя и тщательно замаскированные, все же проглядывают следы вчерашнего веселья: едва заметная одутловатость черт, темп разговора как будто быстрее, чем обычно, ненужная торопливость, некоторая услужливость, избыточная и слегка наигранная веселость. В общем, такие признаки, заметить которые едва ли возможно, если с человеком мало знаком, и которые видны, если знаешь его хотя бы какое-то более-менее продолжительное время.

Она кладет в тарелку только что приготовленную курицу с картошкой и ставит передо мной.

– Чай будешь?

«Сегодня, может быть, обойдемся без вина», – мелькает мысль.

– Как вчера время провели?

– Да… ничего особенного. Посидели у Светки, выпили вина. Я у нее осталась. Помнишь Яну, ну, подругу Светы, она еще с таким лысым встречалась, который тогда водку пил?..

Я почти не слушаю и, несмотря на расслабленный вид, в мозгу напряженно пытаюсь свести концы с концами и докопаться до сути. Она ночевала у Светки. Они были вдвоем? Конечно нет.

– …Она мне рассказала, что…

– Вы вдвоем были?

Легкая, на доли секунды, растерянность.

– Да.

Явно врет.

– У тебя есть кетчуп?

Поели. Подошла, села ко мне на колени, начала целовать. Щенячий взгляд, как бы извиняющийся, как будто говорящий: «Делай со мной что хочешь». Отчего нет, если на то пошло? Моя рука скользит по гладкой коже ее бедра, отодвигая податливую юбку…

Идем в другую комнату, где устраиваемся на старом, доживающем свой век диване, и освобождаем друг друга от одежды. На внутренней стороне ее бедра замечаю синяк, полученный как будто оттого, что кто-то схватил. Кожа у нее такая: чуть схватишь, или стоит слегка удариться, и остаются следы. Но тем местом так просто не ударишься. Решаю, что сейчас надо завершить начатое, а потом уже разобраться с этим вопросом. Она старается… Я смотрю на ее ритмично качающуюся голову и думаю, что, не исключено, за эти сутки я не первый…

После лежим и молчим. Говорить мне, честно говоря, не хочется, но надо уже прийти к разрешению вопроса, и не столько из ревности, сколько для того, чтобы удовлетворить собственный аналитический ум и похвалить его за прекрасную работу.

– Что это? – спрашиваю, указывая на синяк.

– Это я… ударилась… О спинку кровати…

Встаю с дивана, начинаю одеваться.

– Ты куда?

– Куда? Какая разница! Ты меня за идиота считаешь?!

– Валера, подожди!

– Кто был вчера?

– Света… и… два друга ее… Но ничего не было! Мы просто выпили! Не было ничего! Слышишь?!

Продолжаю одеваться. Она дальше несет какую-то чушь в попытках оправдаться, входя в истерический кураж со слезами и дрожащим голосом. Тушь начинает растекаться по некрасивому уже лицу, растрепанные волосы нелепо свисают, голое тело в странной умоляющей позе выглядит жалко. Не хочется на это смотреть.

Иду в коридор, надеваю куртку. Она за мной:

– Валера! Не уходи! Я прошу тебя, не уходи!

– То есть ты трахаешься с кем попало, а потом: Валера, не уходи?!

– Я не хотела… то есть… не было ничего… Не было… Прости меня…

Вцепляется в рукав моей куртки. Господи, смотреть на нее противно и в то же время жалко.

– Наташа, отпусти, пожалуйста. Порвешь еще. Иди оденься, что ли.

Поворачиваю ручку замка, открываю дверь.

– Валера, не уходи! Я люблю тебя!.. Ты же придешь? Прости… Ну прости… Ты же придешь еще, да?.. Я же…

Выхожу, закрываю за собой дверь, слушая всхлипывания, мольбу и какие-то завывания. Не спеша спускаюсь по лестнице вонючего подъезда.

Почем мне знать, приду я еще или нет…

Счастлива

– Когда у меня был турок, я думала, что лучше них никого нет. Но когда у меня появился Гриша, я поняла, что и турки – не то…

– А как же наши?

– Наши… Ты еще про моего мужа спроси… Никак. Да кто угодно лучше. Ахмет, конечно, страстный был. Но вот настоящий кайф – это негр. Попробуешь с негром, и никого больше не надо.

– Слушай, а почему Гриша? Он русский, что ли?

– Да какой русский?! Африканский! Имя у него – хрен выговоришь. Короче, мы с ним решили, что он Гриша. Ему, кажется, даже нравится…

В таком духе продолжался диалог Ксюши с ее подругой Полиной, которая, впрочем, была всегда скорее слушательницей, чем активной участницей разговора. Ксюша, несколько странная девушка, страдающая некоторым, и вполне даже определенным, имеющим название, душевным расстройством, как это обычно бывает с такими людьми, представляла собой натуру весьма чувствительную и страстную. Наличие мужа и двоих детей никак не мешало ей искать развлечений в виде чувственных и бурных романов на стороне, а скорее даже помогало, потому как после она терзалась угрызениями совести, столь необходимыми ее больной и расшатанной психике.

Подобные натуры, словно малые дети, самим своим необузданным поведением как будто требуют, чтобы их наказывали за проступки, и если так не происходит, а может быть, и независимо от этого, наказывают себя сами, часто погружаясь в апатическое или даже депрессивное состояние. И муж ее, будь он поумнее, мог бы получать и выгоды, и даже удовольствия от такого положения дел. Что может быть лучше в глубине души желающей покаяться и приползти на коленях жены – делай с ней, что хочешь! Вопрос, захочется ли делать с ней что-нибудь после того, как она уже поразвлекалась с кем-то на стороне, конечно, тоже имеет место, но в таком случае самым подходящим и естественным для многих других решением был бы развод. Однако муж ее, по причинам, известным, наверное, только ему, занял позицию самую неожиданную: и о разводе не говорил, хотя был в курсе всех похождений своей жены, и действий никаких не предпринимал. Он просто лежал на диване: вечером после работы – один, ночью – с ней, хотя и не бывало между ними никакой близости. Давно уже не бывало.

Муж ее, человек спокойный и довольствующийся малым, через какое-то время после свадьбы стал восприниматься ею не иначе как безвольный, плывущий по течению и ни на что не способный человек, и она стала искать других, «настоящих мужчин». И даже не то чтобы намерено искала: в первый раз оно само собой как-то так сложилось, а потом – что может быть проще, чем повторить однажды пройденное. Муж, как и все люди подобного склада, и здесь не отличился оригинальностью: начал пить.

С каждым новым приключением Ксюшин разум все тяжелее переносил эти метания, вызванные одной и той же причиной: восторженным началом нового романа, каждый вечер разбавляемого видом безразличного и часто выпивающего мужа и чего-то требующих детей, и, спустя какое-то время, неизбежно драматическим его завершением, причем всякий раз – по инициативе предмета ее обожания. Каждое такое закончившееся приключение погружало ее в почти невменяемое состояние, и со временем она начала переживать жесточайшие депрессии, лечить которые приходилось серьезными средствами, продаваемыми только по рецепту, а два раза в год – даже в больнице.

Потом появился Ахмет – турок, которого за каким-то чертом занесло в наш город. Он едва говорил по-русски, но, видимо, был достаточно эмоционален для Ксюши, чтобы та при первой же встрече уловила главное, и спустя короткое время это главное он весьма успешно демонстрировал ей в своей кровати, приводя ее в полнейший, ранее не виданный, восторг.

– Ахмет настоящий мужик, хоть и турок, и я половины не понимаю, что он лопочет. Но в постели он… Короче, такого у меня ни с кем не было. Я по семь раз кончаю…

– У вас все это как, серьезно?

– Не хочу об этом думать. Сейчас мне хорошо.

– А Вася?

– А что Вася? Пусть что хочет. Пьет пусть больше.

А потом Ахмет исчез. Не было ни романтического расставания, ни прощального подарка. Вероятно, прикинув про себя, что ни то, ни другое, в сущности, никак не способно изменить дальнейший ход событий (в чем, надо сказать, он оказался абсолютно прав), Ахмет решил этими романтическими глупостями не усложнять жизнь ни свою, ни Ксюши, и однажды просто улетел на родину, не сделав даже прощального звонка и вынудив ее слушать бездушные речи о недоступности абонента при попытках ему дозвониться. А после Полина слушала в трубке бесконечный поток фраз, произносимых раздавленным Ксюшиным голосом:

– Я не хочу жить. Зачем? Я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Свою жизнь я сломала, Васину тоже. Ахмет и тот меня бросил. Да кому я нужна… Сама виновата, дура… Господи. За что мне это все?.. Не хочу… Ничего не хочу…

После этого Ксюша погрузилась в депрессию, и психиатр, у которого она наблюдалась, направил ее на стационарное лечение.

А потом она познакомилась с Гришей. Этого юного уроженца одной африканской страны четыре года назад обеспеченные родичи отправили в Россию на обучение, и теперь он был студентом четвертого курса одного из наших университетов. Ему двадцать два, ей тридцать пять, но какое это могло иметь значение, когда речь шла о настоящих чувствах, которые во время первой же близости потрясли ее своим размером и впечатляющим результатом? И после этого – восторженный разговор с подругой, чтобы разделить радость, которую держать в себе просто невозможно:

– Когда у меня был турок, я думала, что лучше них никого нет. Но когда у меня появился Гриша, я поняла, что и турки – не то…

Спустя два месяца она узнала, что беременна. Гриша, то ли по каким-то религиозным соображениям, то ли по собственной прихоти, то ли по иным, доподлинно неизвестным причинам средства контрацепции использовать не желал, а Ксюша, видимо поглощенная любовью целиком и полностью, после пары намеков о том, что делать это все-таки следовало бы, оставила свои робкие попытки и больше к этому вопросу не возвращалась никогда.

– Поля, я беременна.

– Подожди… От кого? От Гриши?

– Ну а от кого же? С Васей у меня давно ничего нет. Мы только спим на одном диване. Он только спать может… Пить еще…

– Подруга, извини, конечно, но, по-моему, ты совсем дура…

– Знаю… И Гриша меня бросил… Когда узнал…

Африканский юноша заявил, что в случившемся виновата она сама (и в некоторой степени так оно и было), а потому и проблему эту нужно решать именно ей. Ксюша начала страдать и после нескольких дней раздумий рассказала обо всем мужу, попросив денег на аборт.

Вася молча выслушал, спросил, когда нужны деньги, сказал, что достанет, налил себе и выпил. И тут в его мозгу случилось странное: если русского или даже турка он еще мог не то чтобы простить, но хотя бы понять, то вот негра – не мог никак. Думал он о том, что надо же было ему выбрать такую жену, которая, перепробовав с десяток русских, умудрилась где-то в этом городе найти турка, которого ей тоже показалось мало, а потом нашла негра. Никак не мог он понять, за что именно ему выпало такое счастье делить теперь кровать с этой женщиной, когда-то любимой им, а теперь вот любимой чернокожим, да еще и разбираться с последствиями этой любви. Тогда же он твердо, как ему казалось, решил: после того, как он даст ей денег для решения проблемы, они разведутся.

Ксюша сделала аборт, погрузилась в депрессию и легла в больницу. Вася за это время много размышлял, как умел занимался детьми и в конце концов разводиться передумал.

И зажили они по-прежнему: спали на одном диване, воспитывали детей и иногда по вечерам разговаривали, вернее, перебрасывались ничего не значащими пустыми фразами.

А через три месяца она говорила Полине:

– Мы опять встречаемся… Ну, с Гришей… Мы помирились, и кажется, я счастлива…

Никогда не прощу

Мы сидели в кабаке, выпивали и курили сигары. Вернее сказать так: пришло время курить, потому что мы делали это всегда после того, как поедим, что, впрочем, вполне логично. Великими гурманами мы не были, но от хорошего куска мяса с кружкой пива никогда не отказывались, а в вечер пятницы – так особенно. Иногда мы брали ром или бурбон, не вместо пива, разумеется, а в дополнение. Ром мы всегда пили только кубинский, темный, семи лет, потому что старше у нас просто не найти, да и стоил бы он наверняка немалых денег, а младше, светлый, – не так хорош, чтобы употреблять его в чистом виде. Что касается бурбона – мы пришли к выводу, что это дешевое пойло гораздо лучше скотча за такую же цену. Впрочем, все это дело вкуса.

Юджин Бенджаминович, выпуская густые смачные клубы дыма, имел выражение лица самое мечтательное и пребывал, очевидно, в весьма приятных грезах, которые касались то ли прошлого, то ли будущего, то ли бог знает чего. Данилов рассказывал какую-то историю, которую я забывал сразу же, по ходу повествования. Юджин, судя по всему, даже не слушал, и через некоторое время, не меняя ни выражения лица, ни позы, медленно, но внятно, перебив речь Данилова, произнес:

– Как же охуенно было в Таиланде…

Данилов вытянул вперед руку, сжал свой огромный кулак и с задорным вызовом: «Сделай так!» – посмотрел на Юджина.

Юджин изобразил на лице ухмылку, направил на Данилова презрительный взгляд и процедил:

– Да пошел ты.

Подоплека здесь была в том, что за пару лет до этого Юджин, крепко напившись, решил попробовать свои силы на игровом автомате с боксерской грушей и измерить мощь своего удара. Данилов был с ним и даже пытался сказать, что не нужно этого делать, но Юджин имел настрой самый решительный. Короче, он промахнулся мимо груши и всю свою гусарскую удаль вколотил в железный корпус аппарата. К утру рука его распухла, выглядела как тыква и очень болела. В больнице определили, что кости у него сломаны и нужно делать операцию. Хирург, как стало ясно позднее, оказался не сильно квалифицированным, потому что даже спустя год рука у Юджина нормально так и не заработала, и в другой больнице, куда он обратился, врачи, глядя на снимки, лишь покачали головой и сказали, что нужно все переделать. И Юджин переделал, но теперь требовалось долгое время на восстановление работоспособности, и сжать руку в кулак он все еще не мог. Этот его физический недостаток (скорее всего потому, что он был временным) и становился поводом для насмешек со стороны Данилова, когда это казалось ему уместным. Вместо тысячи слов, как говорят. Такие друзья.

Решив теперь, видимо, объяснить причину такой шутки, Данилов сказал:

– Шлюху эту я тебе никогда не прощу.

Если не знать, что эти двое дружат со школы, и просто со стороны наблюдать за этими репликами, сопровождаемыми презрительными взглядами и полными отвращения выражениями лиц, можно было бы подумать, что назревает скандал. На деле же они просто дурачились, разыгрывая комедию.

А история со шлюхой была вот какая.

Несколько месяцев назад эта пара друзей поехала в Таиланд отдохнуть от своих обычных забот, то есть от образа жизни, который они ведут здесь, и временно перейти к образу жизни еще более безобразному. Само собой разумеется, что выпивать начали еще в аэропорту, продолжили в самолете, и через девять часов, уставшие от выпивки и перелета, но счастливые, прибыли в пункт назначения. В гостинице ждало их некоторое разочарование: в номере имелась одна большая кровать вместо двух маленьких. Эти товарищи, решив сэкономить и, видимо, совершенно забыв о физиологических потребностях человеческого организма, особенно пьяного, забронировали один номер на двоих. Администрация гостиницы пообещала исправить недоразумение в ближайшее время и заменить номер, не уточнив, однако, какое именно время следует считать ближайшим. Друзьям ничего не оставалось, кроме как на неопределенный срок все же разместиться в этом номере.

Оставив вещи, приняв душ и переодевшись, Юджин и Данилов пошли развлекаться. Они отлично провели время на пляже, а потом – в местных кабаках, и вернулись в гостиницу поздно вечером в весьма приподнятом настроении, хотя и сильно измотанные, потому что не спали уже больше суток. Данилов мечтал о кровати, пускай даже общей с Юджином, а Юджин, видимо решив для себя, скорее всего на подсознательном уровне, что сегодня его животные потребности должны быть удовлетворены все и в полной мере, не смог пройти мимо тайской проститутки, которая в соблазнительной позе разместила себя в холле гостиницы, и пригласил ее в гости, несмотря на возражения Данилова и очевидные неудобства такого положения: их трое, а кровать одна.

Тут надо сказать, что ребята эти, какими бы они порой ни бывали, на такие виды любви, в которых количество участников превышает двух, не прельщались, и потому перспектива при таком положении вещей была очевидна: Данилову придется ждать, и ждать где угодно – в коридоре, на улице, в кабаке, – но только не в номере. Как и в случае с тем автоматом, о который он сломал руку, Юджин был непреклонен: рыцарь, дремлющий в нем, когда Юджин находился во вменяемом состоянии, уже проснулся, разбуженный зеленым змием, и ступил на тропу войны. Он заверил Данилова, что это ненадолго, и чуть ли не вприпрыжку, сопровождаемый прелестной девушкой и уже ощущая дыхание любви, поспешил в номер.

Всю ночь проторчал Данилов в фойе гостиницы, ожидая, когда появится боевая подруга Юджина, проклиная все на свете, умирая от усталости и с ненавистью глядя на охранника, который то и дело ехидно ему подмигивал, потому как знал всю эту историю и даже заработал на ней: ему было заплачено пятьсот местных денег за разрешение провести подругу с собой. Так никого и не дождавшись, решив, что, какими бы ни были узы продажной любви, но настолько крепкими они быть, скорее всего, не могут, уже на рассвете Данилов в самом злобном настроении зашел в номер, обнаружил на кровати два спящих обнаженных тела, почистил зубы, принял душ и пошел на пляж… Он не спал вторые сутки…

Юджин потянулся, закинул руки за голову, широко улыбнулся с сигарой во рту, набрал полный рот густого дыма, медленно выпустил его и с мечтательным видом повторил:

– Охуенно было в Таиланде…

– Сука, – бросил Данилов и продолжил рассказывать свою историю.

Думала она

…Думала она, что нельзя простить детство с отношением к ней иной раз худшим, чем к собаке, с постоянными пьянками, до тошноты грязными не в переносном смысле, с побоями, с отчимом, умершим в конце концов у нее на руках по какому-то странному стечению обстоятельств, которые в довершение ко всему, казалось бы, определили, что разбираться надлежит ей не только с жизнью, но и со смертью. Жестокая ирония. Только детская живучесть, предусмотренная, кажется, самой природой, помогала ей существовать, и будь ей тогда не десять лет, а больше настолько, чтобы понять все так, как она понимала теперь, скорее всего, решение было бы не в пользу того, чтобы продолжать все это. Но дети рождаются, чтобы жить.

И она жила – с теми, кто ее удочерил, когда мать от нее отказалась. Думала она, что нельзя простить этот отказ – поступок, применимый скорее к мусору, чем к человеку, хотя и давно уже прочувствовала на себе, что эти понятия могут быть тождественными. И не могла она, привыкшая жить скорее вопреки, чем благодаря, думать по-другому. Давно уже не осталось злости, исчезли существовавшие еще поначалу желания что-то доказать им, прежде всего матери, и она плыла по течению жизни, руководствуясь уже другими соображениями и движимая другими мотивами. В какой-то мере это был, разумеется, самообман, потому что наивное детское желание заслужить похвалу родителя коварная природа так прочно закрепила в нашем сознании, что, пусть и маскируемое, распоряжается оно нами как посчитает нужным и иной раз весьма неожиданно. Не исключено, что с точки зрения биологии – науки, которой нет дела до личности, – это явление не что иное как один из способов сохранения популяции.

Сложно сказать, насколько она допускала существование такого взгляда на вещи, но жила она, как ей казалось, охладев уже к прошлому настолько, чтобы думать о нем достаточно сухо, и для того только, чтобы понять взаимосвязь тех событий и ее ощущения самой себя в этом мире, где каждый шаг давался ей с огромным трудом. Для себя она решила, что, как только появится возможность, займется психологией, разберется в себе и будет помогать другим. Бесконечно сложная и даже в какой-то мере наивная задача – разобраться в себе и изменить собственные реакции, выработанные в детстве.