Ведун поневоле
Подобное, «смешанное» мировоззрение породило в голове отца ядреную смесь славянского и скандинавского пантеона со щепоткой шаманизма, горстью христианства и толикой прарелигии всех людей, о которой он изведал из уст ведающих людей еще у себя на родине.
Эта смесь являлась истовой, ярой попыткой человека изведать свое место в мире, узреть в каждодневной рутине бытия свое предназначение и цель.
До последнего вздоха Ульв считал, что мы, приходим в солнечный мир не зря. Каждый из нас несет, какую то великую миссию в угоду Богам, себе и окружающим.
Успел ли он найти ответы на крупномасштабные вопросы, не свойственные подавляющему большинству живущих? Я не знаю. Жизнь его прервалась чересчур рано, в самом расцвете сил и ума.
Однако, эта тяга максимально познать окружающую среду передалась мне, троекратно усилившись с приобретенными способностями. И я хочу сказать, Владимир, что, не смотря на все мои усилия, на излете жизни, я так же далек от понимания всего, как в самом начале своего пути.
И опять я ушел от основного повествования… О это дикое желание вместить все и вся на исписанные страницы!
Мысли… Воспоминания… Вьются и вьются каскадами картин в тухнущем, слабнущем сознании. Жалкая попытка сохранить себя в тканях этого мира. Соломинка для утопающего в болоте увядания…
Необычный опыт отца очень помогал нам, но весьма продолжительное время, не смотря на все ведические знания и помощь зельями да отварами, я всегда немного отставал в росте и физическом развитии, в сравнении с моими крепкими, плечистыми друзьями детства.
Как маленькие медведи юные, голубоглазые жители Рязанского княжества уже появлялись на свет сильными и закаленными, готовые быстро встать в строй защитников своей земли, или за отцовскую соху.
Мне же все эти качества пришлось нарабатывать упорными тренировками с отцом, о чем я хочу рассказать отдельно, призывая любого потомка, независимо от пола, тренировать бренное тело, обиталище светлой души, дабы иметь крепкую руку и дубовый, прочный стан, так необходимый в моменты неистовых испытаний на прочность.
Казалось, что военное ремесло само избрало меня – судьба распорядилась так, что внешне я всегда выделялся в шумной ватаге соседских русоволосых и голубооких мальчишек, будучи черноволосым, кареглазым, хилым, со шрамом, исказившим детский лик, что невольно порождало множество злобных подтруниваний и язвительных колкостей со стороны сверстников.
Однако, не смотря на «внешние недостатки», духом я, безусловно, являлся самым отважным из них. В детских драках, часто бывая бит, я чувствовал, как клокочет, бушует непокорный дух внутри меня. Поэтому я всегда вставал и, утирая злые слезы, лез на рожон, получая снова и снова, что не могло не броситься в глаза Ульву, регулярно «зашёптывающему» мои синяки и ссадины.
Шепот, которому я смог научить и тебя, Владимир, пусть посредством чужих уст учителей, хоть на данный момент и устарел, как магический инструмент, по сути, являлся вообще странным, необъяснимым явлением из прошлого, которое позволяло самым далеким пра-предкам творить реальность на свой лад.
Короткий, ладный стишок, с вложенной в него духовной силой, наподобие молитвы помогал ведуну или шаману вершить свои тайные дела, кроя, подстраивая ткань реальности на свой лад.
Это сейчас развитие магических технологий, с развитием Алого Ордена, позволяет вложить в энергию один звук или вообще не произносить оного, но у самых начал нашей организации стояло древнее, языческое звучание заговора.
В детстве я не понимал этого явления, принимая ладный присказ отца за странное развлечение. Невольно копируя поведение старого варяга, я перенял привычку слагать в голове самые простые строчки, особо, по своей детской наивности не вникая в тайный смысл деяния, не вкладывая в сказанное необходимое движение духа, но развивая своей игрой необходимый навык, послуживший фундаментом будущему успеху на магическом поприще.
Прекрасно помню, как изменилось мое отношение к «шепотку».
Глава 2. Первые заговоры
Особенно часто меня задирал соседский старший сын Ждан. Крепкий малый, на год, опережающий мой шестилетний возраст, всегда не мог пройти мимо меня, чтобы не отвесить емкое слово или крепкий тумак.
Сверстники его любили – крепкий, коренастый, с дубовыми запястьями, толстыми ногами, на которых выделялись мускулы икроножных мышц. Привыкший к тяжелой работе с самого детства, он походил на былинного Илью Муромца в отрочестве, однако отличаясь от сего славного образа искаженным, злобным восприятием мира.
Дети лишь отражение отношения своих родителей. Его отец – такой же крепкий и коренастый Ярослав, уменьшенной копией которого являлся Ждан, только без бороды и усов, долгое время провел в походах и даже участвовал в бегстве русских дружин от неведомого врага после битвы на реке Калке, подломившей его дух.
Это заключалось в предельной озлобленности соседа на мир, и тугое, туманное ожидание нового пришествия невиданного по силе врага, что троекратно передалось старшему сыну, буквально воспылавшего ненавистью к соседскому сыну иноземца.
Слегка скошенный торс Ярослава пересекал длинный, рваный шрам по спине – напоминание о грозной, татарской сабле, нашедшей его по пути на родину. Он особенно выделялся на мускулистом теле, благодаря повышенному уровню оволосения последнего. Шрам будто бы являлся дорогой сквозь густые, русые волосы, покрывавшие спину до самого таза.
На лицо Ярослав был хмур. Чаще всего пребывал в тягостном молчании, но слыл отзывчивым соседом и хорошим, пусть и холодным семьянином.
Окружающие шутили про него, что рано или поздно, когда последняя лошадь в Дормисловой Поляне падет, в плуг будут впрягать его, добавив в связку моего отца как помощника.
Не смотря на длительное отсутствие тренировок и крупные габариты, Ярослав все так же подвижен, точен и резок в движениях.
Все это сын, будто бы скопировал от отца, подражая ему в каждодневной суете и всячески стараясь быть подле него в любом ремесле и труде.
Наши отцы дружили. Им было, что рассказать и поведать друг другу из ратного прошлого, но я и Ждан долгое время оставались непримиримыми врагами, чью ненависть друг к другу усугубил весенний случай, изменивший и мое восприятие шепота.
В тот ясный, майский день, когда солнце светит с такой силой, что больно смотреть на подрастающую, зеленую траву, отражающую утренней росой ярчайшие лучи с небес, я шел домой, стараясь не измарать лаптей в грязной жиже улицы.
Развлекаясь дорогой, я старался складно и ладно воспеть столь примечательный денек, совершенно забывшись в окружающем мире, полном голосов птиц и шелеста свежей листвы.
Осторожно ступая по траве, внимательно рассматривая почву под собой, я не заметил, как уткнулся головой в человека, которого наименьше всего бы желал встретить.
Ждан стоял, крепко расставив босые, грязные ноги, скрестив руки на груди. Вокруг него, словно свора собак, вокруг крепкого вожака, вились его сверстники, предвкушая предстоящую забаву.
– Снова ты? – спросил меня противник, сквозь плотно сжатие, большие лепешки губ, – разве я тебе не говорил ходить околицами?
– Ждан, я… – мне не хотелось драки, но я понимал, что все мои доводы разобьются о его желание крови, – я просто…
– Что просто? Что ты себе под нос бубнил, скоромох? Молился, чтобы не встретились?
– Нет, Ждан, – я слегка отступил назад, готовый к неравной драке, – тебе не понять, скудоум. Это тайное знание, которое мне поведал отец.
– Пугать вздумал? – глаза Ждана сузились, и он сделал шаг вперед, но слава старого варяга мешала ему поступить более решительно, начав драку без долгих бесед – докажи делом!
И я доказал, яростно зашептав строчки, стараясь отвлечь соперника, чтобы первым ударить в крупную, веснушчатую переносицу парня. Стих вышел коротким, ладным и словно сам вывалился из груди:
Славен злобой, мощью Ждан,
Но сегодня будто пьян:
Нет известной силы рук
Сердца с перебоем стук
И дыхание его,
Будто хворь грызет нутро
Предо мною упади
Будто князь сам впереди!
Эффект вышел ошеломляющим. Глаза Ждана закатились под мощные надбровья, а с улыбающихся губ сорвался жалобный стон. Схватившись обеими руками за грудь, здоровый, молодой парень осел в грязь, обессиленно чавкнув лбом в свежеоттаявшую жижу между кустами травы.
Действительно, создавалось бы впечатление, будто холоп бьет челом перед знатным вельможей, если бы не одно но – Ждана трясло, да так сильно, словно зимний, лютый озноб пронзил все его естество в жаркий день весны.
Шепоток слышали все. Тому доказательством стали мелькающие пятки подобострастной ватаги, окружавшей Ждана минутой ранее. Причитая на разные голоса, маленькие жители Дормисловой Поляны улепетывали по дворам, призывая взрослых на помощь:
– Что ты сделал? – раздалось сбоку, словно нежный ручей в полуденную пору хладно омывал мшистые камни. Ни смотря на страх, на месте происшествия осталась только младшая сестра Ждана – Варвара.
– Я… Я… – в голову ничего не шло.
Судьба распорядилась так, что мне нравилась эта девчонка, с глазами как у моей мамы и по иронии жизненной повести именно ее братом являлся мой злосчастный враг, много раз, унижавший меня перед небом ее очей.
– Варвара, я не хотел… – мямлил я, отчаянно, физически ощущая, как под белой, легкой узорчатой рубашкой девчонки, в районе груди зарождается страх и неприязнь ко мне.
– Помоги же ему! Что стоишь?
– Я не знаю. Не знаю как.
– Тятя! – радостно воскликнула Варвара, ощутив на своем хрупком плече крупную, мозолистую руку Ярослава. Он вырос за ней, словно медведь, появившийся из распадка перед неподготовленными охотниками. Добавляя схожесть с грозным животным, старый воин буквально зарычал:
– Что ты сделал щенок? – легко отставив Варвару за себя, Ярослав медленно стал приближаться ко мне, вынуждая отступить. Конечным пунктом моего медленного отхода стала шершавая, неровная поверхность деревянного забора.
– Остановись, друже! Остановись! – скрипнув калиткой, на перехват соседу вышел мой отец.
Ульв лишь незначительно отличался по росту и габаритам в сравнении с Ярославом, немного проигрывая ему в размерах, но я был уверен, что старый варяг был намного опытнее.
– Твой сын убийца!
– Еще нет. Если ты будешь мешать мне Ярослав, магия возьмет свое. Позволь помочь.
– Быстрее, иначе…
Что бы было, если бы Ждан умер, не стоило и объяснять. Ярослав бы сделал все чтобы ни я, ни отец не ушли с грязной, деревенской улицы живыми.
Ульв склонился над Жданом, легко перевернув мальчишку на спину. Склонившись над его грудью, он внимательно послушал сердечный, сбивчатый ритм, а затем принялся шептать заветные слова, стараясь нейтрализовать мой наговор.
К его удивлению, получалось очень и очень трудно. Ни смотря на мою молодость, магические таланты нашли во мне богатую почву, прорастая дикой, неконтролируемой и необузданной силой.
Лишь спустя десяток минут багровое лицо Ждана стало приобретать здоровые оттенки, а трясущая мальчика лихорадка успокаиваться в молодом и здоровом теле. Еще десяток минут спустя Ждан мирно спал на траве, будто бы ничего и не было, а мы, стараясь не мешать Ульву, по-прежнему боялись шелохнуться.
Улица прорастала небольшими группами прибывающих зевак. Готовые к любому развитию событий, большинство мужчин были вооружены рогатинами, топорами и секирами. Лишь не многие имели в своем арсенале длинные, обоюдоострые мечи.
Убедившись, что опасность для жизни ребенка миновала, Ярослав приблизился к телу сына, легко взяв его на руки.
– Больше ко мне не ходи и не приближайся и гаденыша своего остепени, – грозно бросил он, обернувшись на нас, – что встали, зеваки? – бросил он сгущающейся толпе, – мальцы подрались, Гамаюн камень взял, когда понял, что не сдюжит. Давайте по домам.
Это все следовало обязательно упомянуть, ибо отношение сверстников и взрослых ко мне опять изменил его величество случай, являющийся основной, двигательной силой необычайной судьбы.
Слухи быстро распространялись по Поляне и, хоть авторитет отца был по-прежнему непоколебим, я же на долгое время превратился в объект всеобщего страха.
Отражая общий фон, я стал более замкнутым, угрюмым, а улыбка все реже навещала мое лицо. Мне казалось, что даже родители не хотели со мной общаться, особенно мама, беременная вторым дитем.
Мое одиночество и нежелание идти на контакт даже с Ульвом подарило мне множество прогулок в теплое время года по окружающим лесам и невыносимую тоску в долгие, зимние вечера.
Шептать я больше не хотел. Казалось, что любое мое слово способно навредить этому прекрасному миру, и я надолго позабыл о силах, бурлящих внутри меня.
Лишь по-прежнему ночью, кикиморы, водяные и прочая нежить тревожили мой сон, уходя с рассветом дымом от гаснущего костра.
Родители, конечно, общались со мной, но мне казалось, что это делается из необходимости. Так могло продолжаться бесконечно долго, но…
На излете холодной зимы 1228 года, в возрасте семи лет, выйдя во двор темного вечера, по малой нужде, я услышал детский, хорошо знакомый и полный ужаса крик с улицы. В белой, исподней рубахе, в отцовских лаптях на босу ногу, я кинулся к забору и осторожно выглянул за калитку, мгновенно обомлев от материализовавшегося ужаса, слышанного ранее только в рассказах взрослых.
Большой, серый с проседью волк-людоед, о котором много судачили местные мужики в последние дни, топорща бугристый загривок, роняя слюни с искривленного оскала, медленно крался к перепуганной девчонке, барахтающейся в снегу, подруги которой от страха даже не могли растворить рта, чтобы призвать на помощь, отсиживаясь за высоким тыном близлежащего двора.
«Варвара…» молнией пронеслось в моей голове. Это имя будто бы вытолкнуло меня на улицу, заставив на дрожащих ногах выйти на вьюжную дорогу.
Нужно было что-то очень быстро предпринять, но что? Еще секунда и могучая пасть пришлого, незваного гостя сомкнется на белой шее ребенка, легко разгрызая мягкие позвонки.
Перед глазами пронеслась жуткая картина, живо рисуемая воображением, как довольный хищник волочет в чащу мертвое тело Варвары, чтобы в безопасности насладиться страшной трапезой старого изгоя из волчьей стаи.
Звать на помощь было поздно. Не помня себя от страха, я схватил первое, что попалось в руки, а именно простое, березовое полено, коих в избытке Ульв наколол накануне, так и не потрудившись сложить поленья в ровную поленницу во дворе.
Выбегая на улицу, я, что было сил, заорал, заголосил, привлекая внимание хищника к себе, надеясь отвлечь животное от жажды неокрепшей плоти, а заодно и привлечь внимание взрослых к творящемуся непотребству.
Волк от неожиданности осел сразу на четырех лапах, поджав хвост от испуга, изрядно растерявшись от воинственного крика из-за спины. Его желание легкой добычи перебивал наглый, молодой мальчишка, бегущий в атаку на грозного противника с куском дерева наперевес. Это замешательство, как оказалось впоследствии и спасло жизнь мне и маленькой девчонке.
Вновь сами по себе из памяти вырывались заветные слова, впервые за долгое время отрицания, складываясь в заговор:
Стань моим заслоном, стань моей защитой
Перед пастью волчьей плоть пусть будет скрыта!
Стань моей кольчугой, стань щитом варяжским
Подари победу в драке нашей тяжкой.
Не помня себя, Отшептав на одном дыхании защитное четверостишие, я выставил полено перед собой, смутно ощущая, как сквозь слова глубинная, спящая сила сдвигается внутри меня в районе солнечного сплетения, вливаясь в промороженную, древесную плоть.
До конца обдумать это явление я не успел – волк, придя в себя после сиюминутного замешательства, избрал меня целью для атаки, могучим скачком сократив расстояние. Зверь, легко сбил меня с ног ударом груди, над самым ухом лязгнув смрадной пастью, отбросив как пушинку в глубокий сугроб уличной обочины.
Больше я ничего не успел и не смог сделать, так как волк, встав лапами на грудь, окончательно пригвоздил меня к земле, еще глубже погружая в ледяные, сыпучие объятья белого покрова. Холодный снег сугроба, осыпающийся мне на лицо, быстро забился в ноздри, рот и глаза, полностью дезориентируя в пространстве.
Время сгустилось. Отдающее падалью дыхание людоеда медленно усиливалось, приближаясь к моей шее. Смерть казалась неминуемой карой за отвагу.
Скорее по наитию, чем по разумению, я выкинул вперед руку с березовой полешкой, которую так и не выпустил, прижимая к себе, не смотря на перелет через половину улицы.
Страх придавал сил стиснутым пальцам и я, стараясь хоть чем-то оборонить себя от грозных клыков, выставил навстречу смрадной пасти тяжелый, неудобный кусок древесины. Получилось.
Клыки волка с хрустом вгрызлись в дерево, тем самым выигрывая необходимые секунды жизни. Потом снова. И снова. Как бы волк не старался я, всегда верно, сослепу выбирал направление следующего укуса, подставляя дерево на пути слюнявой пасти… или дерево, следуя воле заговора, само подставлялось под атаки хищника.
Волк сатанел, видимо не понимая, почему вместо горячей крови он вновь и вновь чувствует противный привкус березы на своем языке. В исступленной ярости зверь, наконец, как собака, затрясши головой, легко вырвал дерево из моих рук, отбросив далеко в сторону единственную защиту.
Торжественно, ликующе зарычав, не встречая более препятствий, он несколько раз с лязгом сомкнул пасть, не достав каких-то жалких сантиметров до моего лица, и был отброшен назад, как побитый пес, могучей рукой Ульва, собравшей в горсть его седеющий загривок.
Одним коротким, ладным движением обоюдоострого меча варяг еще в воздухе вскрыл серое брюхо, выстлав истоптанный снег месивом из кишок поверженного животного. Более не обращая на воющего хищника никакого внимания, отец подал мне руку, поставив на ноги перед взором взволнованных очей, и отложив оружие в сторону, осторожно отряхнул мое тело от снега.
Отец внимательно осмотрел меня, выискивая ранения и с облегчением осознав неимение таковых, улыбнулся блаженной улыбкой победителя:
– Ну, торопыга какой! Лет от роду всего ничего, а уже в бой лезет! Моя кровь… – Ульв презрительно посмотрел на раненного зверя, который пытался отползти в сторону леса, медленно волоча за собой по грязи болтающиеся кишки, – Пойдем, – отец хлопнул меня по плечу призывая догнать страшного зверя.
– Тять, может не надо? – попробовал было я возразить воле отца.
– Надо, сынок. Твоя добыча. Да и волк этот – совсем не волк. Зверь бешенный. Охотники говорят, что хищника, за его нрав, отвергла даже стая, поэтому он и искал себе легкого противника, а нашел тебя.
Помню, что при нашем приближении волк заскулил, как побитая шавка, чувствуя смерть, немного прибавив ход, насколько это позволяла все увеличивающаяся вереница дурно пахнущих внутренних органов. Ударом сапога отец опрокинул животное навзничь, мощной рукой придавив зажатую десницей, пасть к земле. Сверкнув в свете луны, из другого голенища показался острый клинок ножа:
– Твоя добыча, – повторил Ульв и испытующе уставился мне в глаза. Я сразу понял, чего он желал от меня. В этот момент стало действительно страшно. Не смея перечить, я взял нож дрожащей рукой и услышал очередное напутствие:
– Уверенно режь. Будешь мямлить – принесешь страдание. Он этого заслуживает, но вижу, как не желаешь ты этого! – старый варяг с силой вывернул голову волка, другой рукой приподняв одну из передних лап.
Распоротое брюхо противно чавкнуло. Мне заплохело так, как могло заплохеть юноше, путь не впервые увидевшему кровь, однако доселе не привыкшему к ее виду, но Ульв был непреклонен. Без слов, лишь концом сапога он указал в нужное место, где за толстой шкурой билось еще живое сердце, выталкивая на снег содержимое вен.
Мускульное усилие дрожащих рук. Заточенный нож легко вошел в тело, минуя ребра. Волк приглушенно взвыл прихваченной пастью и забился в конвульсиях, омывая меня брызгами алой крови. Через три минуты все было кончено. Булькающая туша животного отдавала последнюю дань процессам поверженного организма, угасавшим внутри.
Дрожь сковывала тело, перехватывая дыхание. В жаркой, внутренней самоборьбе я и не заметил, как на невиданное представление явилось поглазеть несколько десятков разбуженных зевак. Некоторые из них, ведомые неизменной привычке, не ведая, что ждет их за порогом родной избы, были наскоро вооружены.
– Ну что уставились люди добрые? – спросил собравшихся Ульв, встав в полный рост и расправив плечи, – оставьте мальца! Пусть свыкнется с первой смертью! Побудет один.
Под одобрительный гомон небольшой толпы, он увел меня в родной двор, но чувствовалось, как же он гордился моим поступком в этот момент, хоть всем своим видом и пытался не выказать оного!
В ту ночь я так и не сомкнул глаз до самого утра. Все мерещилось, что поверженный зверь тихо ходит за толстыми стеклами окна, пустыми бельмами закатившихся глаз высматривая обидчика в темноте теплой избы. Семь потов ужаса сошло с меня и каждый раз, на смену страху, приходило терпкое чувство победы и спасенной человеческой жизни.
Вечером следующего дня на пороге избы появился Ярослав, с женой и всем своим многочисленным семейством. Поклонившись друг другу в пол, отцы обнялись как братья, которым не требовалось много слов, чтобы решить возникшие недоразумения.
Обнялись и матери, слывшие подругами, пока случай не заставил их приостановить вечерние визиты друг к другу.
– Гамаюн! – крикнул отец, призывая меня к себе, – слазь ты уже с печи. Гостей встречай.
Не смея перечить, я отдернул узорчатую занавеску, спустившись на теплый, выструганный пол избы. Весь красный от стыда и повышенного внимания я приблизился к группе людей, запрудившей половину горницы.
Стараясь быть вежливым, я поклонился, а когда встал в полный рост, то мозолистая, огромная рука сжала мою, в крепком, мужском рукопожатии. То Ярослав, не смотря на разницу в возрасте, первым искал примирения за брошенные в гневе слова
– Извини! Спасибо … – он был немногословен, но эта фраза дорогого стоила из уст холодного главы семейства.
Пожал руку и Ждан, крепко потрепав за плечо как брата.
Варвара, скромно обернув лицо крепнущей, толстеющей косой, бросила на меня быстрый взгляд из под заалевшего лба, не в силах вымолвить и слова от накативших чувств.
Это заметил не только я, но и взрослые, беззлобными смешками отметив занятное замешательство Варвары перед своим спасителем.
Все прочие дети Ярослава были столь малы, что совершенно не понимали сути творящегося обряда примирения, а посему получив разнообразное угощение, разбрелись кто куда по пространству нашей избы.
Полночи семейства праздновали примирение, достав из погребов яства и хмельные меды. Полночи мы, старшие дети, а именно я, Ждан и Варвара, сидели на печке, сквозь занавески подглядывая за взрослым гулянием.
Младшие братья и сестра Ждана уже давно сопели взопревшими носами, вглядываясь в третий или четвертый сон, а мы все продолжали вслушиваться в долгие, непонятные разговоры отцов о страшных временах, которые непременно должны коснуться наших земель и о подготовке к ним.
Из нас троих Ждан уснул первым, убаюканный монотонным течением речи захмелевшего Ярослава. А мы, с его сестрой, не в силах проронить и слова, еще долго молча смотрели друг другу в глаза, пока под утро, совершенно естественным образом, улегшись друг подле друга в сморившем сне, обнявшись крепко, будто бы чуяли, что детское, щенячье чувство готово материализоваться в нечто несоизмеримо большее. Материализоваться в любовь.
А наутро моя семья пополнилась сразу двумя детьми. Моим младшим братом и сестрой. Ильей и Василисой.
С той драки не только деревенские дети меня зауважали, но и взрослые. Ранее враждебно настроенные сверстники, позабыв про насмешки, не без подсказки Ждана, приметили, приняли меня как своего, а потом потихоньку-понемногу стали прислушиваться к моему мнению, позволяя единолично выдумывать приключения и игры.
Шкура седого волка заняла почетное место на одной из стен избы, к неудовольствию набожной Пелагеи, вынужденной длительное время не выходить из дома из-за долгожданного прибавления. Но в этот раз отец был непреклонен, не смотря на просьбы убрать трофей:
– Первая добыча. Шкуру, душа моя, береги и лелей, как таблички в углу деревянные! Вырастет Торопка, справлю ему добрую накидку, в память о ночных событиях. А пока пусть напоминанием победным служит!
Новое прозвище, данное отцом, удивительно подошло такому бойкому и стремительному мальчугану, как я. Вскоре, за мою ловкость, подвижность мои друзья переняли домашнее имя, навек привив судьбу стремительного непоседы.