Заклинатель Ос

Глава 5

Основательную пластическую операцию тогда решили не делать. Немного подтянули щёки, подрезали нос, изогнули брови – и всё, иди гуляй. Вот тебе ключи от списанных служебных «Жигулей», вот от квартиры в Орехове-Борисове, чтобы в центре не отсвечивал. Вот содержание, сколько положено по штатному расписанию, и до свидания. Ожидай в резерве, мы, когда понадобится, позовём. Да, ещё, чуть не забыли, – документы. Паспорт тебе новый, водительское удостоверение, справки… Имя не перепутай – Челюскин Никитий Никитович. Привыкайте, Никитий Никитович.

– А Никитий – это не опечатка?

– Нет, – ответили в кадрах. – У нас опечатки исключены.

К провалу хороший агент должен быть готов всегда. А тот, кого сейчас называют Челюскин, был одним из лучших в своём деле. Поэтому его не смогли взять. Когда перебежчик начал сдавать агентуру, как бутылки после хорошей пьянки – с грохотом и боем, он успел скрыться. Автомобиль бросил в Колорадо, дальше товарным поездом в Техас к мексиканской границе, пересёк её пешком с контрабандистами и сел в Акапулько на российский сухогруз, который направлялся в свой порт приписки – Новороссийск. Сам-то ушёл, а семья, хоть и залегендированная, но всё-таки родная: двое ребятишек, жена и тёща, – осталась в стране пребывания. Остался и бизнес, пусть по заданию Центра выбранный, но своим трудом на ноги поставленный. И честно нажитый дом, шестнадцать тысяч кредита банку ещё отдавать. Брошена собака, любовница, друзья… Там, «в поле», осталось всё, что составляет нормальную человеческую жизнь.

Конечно, Челюскин сохранил свободу. Он не получил пожизненного срока в душной тюрьме возле Нового Орлеана. Его не пытали током и не вкалывали депрессанты, его не пугали страстными неграми и перспективой сойти с ума. Он сумел улизнуть. Но большой радости Никитий Никитович почему-то сейчас не испытывал. Хоть и не был Челюскин идеальным семьянином, но и скотиной тоже его не назовёшь. Тосковал по родным, скучал по работе. И почему он должен всё терять, если какой-то сволочи захотелось поменять водку на виски, а «Ладу» на «фордик»? Терпеть, что его Никития (тьфу, ну и имечко выдали. В прошлый перестой в резерве звонче было: Борис Беринг), Никития Челюскина, подполковника внешней разведки, «толкнули за баксы» и поехали к океану, во Флориду, купаться да девок сисястых на полученные бабки прикупать? А дети Никития будут расти безотцовщиной? Жена сидеть в долгах, пёс выть по ночам, друзья спиваться? Это правильно?

Перебежчика, Толика Зюбу, Никитий знал лично ещё с лейтенантской поры и сейчас считал своим врагом, человеком, который разрушил его маленькое обывательское счастье. И не такой был новоявленный Челюскин, чтобы забывать или прощать. Нет, не такой…

Осевший в резерве Никитий Никитович имел план действий. Простой как лом и как лом же прямой. Он решил вернуться, наказать Зюбу и жениться на своей супруге снова. Только так, и никак иначе.

Контора ему в этом деле не помощник. Контора последнее время почему-то не наказывает перебежчиков. Стесняется, что ли? Или руки стали коротки? И расхаживают они, живы-здоровы, книжки строчат. На преданной родине сочинения эти продают и на вырученные деньги неплохо себя чувствуют, интервью дают, улыбаются. Никитий Никитович не согласен с таким положением дел!

Никитий Толика Зюбу найдёт обязательно, этому его давно и неплохо научили. Посмотрит в глаза, послушает вескую аргументацию в защиту предательства и… и приведёт приговор в исполнение, не оглядываясь на Европарламент, мораторий и презумпцию. А потом поедет к жене.

Американская жена Никития Никитовича – женщина необыкновенная. Таких на Среднем Западе можно пересчитать по пальцам правой руки, и столько ещё пальцев останется, что хватит сложить их в большой кукиш и показать всем другим мужикам. Разумеется, за ней будут следить ребята из ЦРУ, и запросто, в открытую к ней не подобраться. Но Никитий кое-что придумал – он изменит внешность. Не так, как это сделали по приезде конторские – на скорую руку, халтурно. Он задумал обновиться кардинально, чтобы комар носу не подточил. Удлинить ноги и руки, подправить осанку, походку, растолстеть, а самое главное, скроить лицо другой расы. Он станет жёлтым, узкоглазым.

Жена, Никитий был уверен, примет его любым. Ей он откроет правду, только ей, а детей усыновит. И никаких проблем.

Дело упиралось в то, что сложные операции и манипуляции, мероприятия и медицинские методики стоили весьма заметных денег. В Америке Челюскин был небеден, в Москве же с копеечным содержанием он почувствовал себя пассажиром дальнего следования, у которого на полдороге украли и чемодан, и бумажник. Деньги нужны были позарез, и Никитий не отказывался ни от какой работы. Конечно, он не ходил по ночам с совковой лопатой на Москву-Товарную разгружать вагоны с цементом, не развозил по вызовам в спальные районы приземистых молдавских проституток, а предлагал высококачественные профессиональные услуги. Услуги мощного аналитика, опытного разведчика, матерого оперативника. Продавал свою смелость, ум, отвагу и опыт. Честь не продавал. В прошлый перестой в резерве он провёл в Барселоне операцию по спасению некой Риты Пестовой от чрезмерной опеки нехороших людей. Деньги получил приличные, но их недостаточно для осуществления задуманного плана. Только на подкуп сотрудников охраны Зюбы уйдут десятки тысяч долларов, не говоря уже обо всём остальном. Медицинские операции, лечение, транспорт, оборудование, текущие расходы… Никитию надо ещё много заработать. Поэтому он с радостью принял предложение Николая Перегудова помочь в деле Назаровой-Новиковой. Как ему действовать, Челюскин знал. Ничего сложного. Для начала собрать легальные данные: милиция, паспортный стол, соседи. Затем поговорить с друзьями, пусть охарактеризуют с хорошей стороны и выдадут недругов, а если повезёт, то и врагов. А уж потом, проанализировав ситуацию, сделать выводы и решить, в какую сторону двигаться дальше.

Приятель из информационной службы перезвонил быстро, уже через двадцать минут.

– По Новиковой пока ничего сказать не могу, а про Назарову слушай. Нина Константиновна Назарова, двадцати девяти лет, родилась в Ленинграде в семье полярников. Отец, Константин Георгиевич, учёный-геофизик, мать – метеоролог. Они и сейчас в Антарктиде на зимовке. В тысяча девятьсот девяносто втором году после окончания средней школы Нина поступила учиться в Московский институт управления, который окончила в девяносто седьмом. В том же девяносто седьмом году вышла замуж за Михаила Ефимовича Генкина. Брак просуществовал два года, Генкин решил выехать на постоянное место жительства в Израиль, а Нина Константиновна отказалась. Разошлись. Замуж больше не выходила. Живет в Сокольниках, Олений Вал, двадцать четыре, квартира четырнадцать, телефон: девятьсот пятнадцать тридцать пять пятьдесят восемь. Место работы: сотрудник аппарата совета директоров холдинга «Колонна» с окладом тридцать пять тысяч рублей плюс премии. Номер налогоплательщика и номер пенсионной карточки имеются. Записывать будешь, Никитич?

– А что там записывать? Обычная московская, хорошо устроившаяся возле нефтяной трубы и бюджетных денег дамочка. Машина иномарка, квартира в новом доме, серая зарплата – всё по первому, как я полагаю, классу? – Никитий Никитович захлопнул блокнот, в котором остался телефон и адрес.

– Так-то оно так, Никитий, только одно маленькое но… – Приятель замялся.

– Что ещё? Договаривай.

– Схоронили её третьего дня, Никитий. На Котляковском кладбище.

Глава 6

Латинский квартал называется так потому, что первые студенты университета, основанного каноником Робером де Сорбонном, говорили друг с другом именно на этом вышедшем из общенародного употребления языке.

Разумеется, здесь достаточно мест, где можно сесть перед компьютером, войти в мировую Паутину и отправить сообщение. Только вряд ли это получится сделать на русском языке. Клавиатура с кириллическим шрифтом редкость в Латинском квартале Парижа. А Николаю хотелось написать именно по-русски, ведь наняли его как русского. Таинственному заказчику это, наверное, казалось важным.

Пришлось Николаше обратиться к истокам. Истокам византийской письменности. В греческом ресторанчике в Сен-Жермен, поблизости от площади Одеон гостю, заказавшему чашку кофе и рюмку коллекционной метаксы, разрешили посидеть за столом метрдотеля, с компьютера которого можно писать кириллицей.

Электронный отчёт о первом дне пребывания в Париже мадам Леры Новиковой ушёл в одиннадцать часов двадцать три минуты по среднеевропейскому времени. Исходя из текста письма неизвестный работодатель должен был оценить поведение Леры как обычное, а времяпровождение признать скучным. Магазин – кафе, магазин – кафе. Николаша перечислил покупки и приобретения с указанием стоимости и размера. Он включил в отчёт все выпитые им чашки кофе, парковочные квитанции, двадцать литров высокооктанового бензина и новый галстук, которым хотел себя порадовать ещё к Рождеству, но не поднялась рука из-за дороговизны. Сумма причитающихся ему ежедневных выплат увеличилась на сто тридцать два евро и семьдесят пять евроцентов. Как незначительный эпизод вскользь отметил Коля и разговор в кафе с местным жителем, то есть с собой. В подробности этой встречи он решил не вдаваться.

Своё теперешнее настроение Коля охарактеризовал бы как хорошее на грани отличного. Тут-то и раздался телефонный звонок от Никития.

– Как – умерла? – Мысль о смерти ворвалась в сознание Николая, как холодный скальпель кардиохирурга в жаркое, недавно ещё пульсировавшее, большое сердце.

– Не знаю пока. – Никитий Никитович одевался, чтобы поехать в Сокольники, где жила Нина Назарова. – Подожди чуть-чуть.

– Что-то здесь не так, Никитич. Странное совпадение… – Николаша нахмурился, оглядываясь. Вокруг него студенты естественных факультетов Сорбонны поедали греческие салаты, обильно сдабривая их зеленоватым, первого отжима, оливковым маслом с чесноком.

– Все там будем. Кто раньше, кто позже… – Никитий искал глазами кепку. – А со второй-то… Валерией твоей, – и того хуже…

– Как это? Разве может быть ещё хуже? – удивился Николаша.

– Ну, на этом свете всё возможно. Назарова-то Нинка хоть пожила маленько, – вздохнул Челюскин. – А этой, Валерии Александровны, двадцать семи лет, уроженки Московской области, вообще нет и никогда не было на нашем белом свете.

– Да ну?! – не удержался Перегудов.

– Где ты только такую публику находишь, Коля, хочу тебя спросить? Что ни человек, то сразу неприятности!

– А паспорт? Её заграничный паспорт?

– Фальшивка, наверное. Сейчас ведь это легко и просто, были б сольди.

И Никитий Никитович коротко, точно и ясно, не оставляя места для вопросов, изложил Николаю все полученные данные. А когда закончил, услышал в ответ:

– Значит, так, дорогой, как там сейчас тебя?.. Никитич, прошу, будь поосторожнее. Чувствую, серьёзное затевается дельце, возможно, с кровоподтёками.

– Ладно, Коля, не пугай. Так говоришь, словно я страшней мухобойки в руках ничего не держал. Прорвемся, не впервой. – В эту минуту Никитий склонился к двери в прихожей и посмотрел в глазок. Привычка проверяться неистребима. – Поеду-ка я по адресу, посмотрю на местности, что к чему, и отзвонюсь тебе сразу. Бывай!

– Жду, – сказал Николаша и услышал в ответ короткие гудки.

«Да, дела… Не похоже как-то на мужа-ревнивца. Не сходится. Как ни крути, а ни одна из них не замужем. Генкин, бывший муж, не в счёт. Другое тут скрывается, с московским размахом… С большими деньгами, такими большими, когда уже не церемонятся. Но… Но информации для выводов, да и для версий, маловато. Надо самому поработать с Лерой да Никития ждать. Больше источников нет, не связного же расспрашивать? – Коля задумчиво рассматривал вторую рюмку метаксы. – Хотя почему же нет источников? А работодатель? Он-то что пишет? Откуда деньги перечисляет? Его адрес электронный? Возможно, ниточка и отыщется».

Коля решил проверить почту, с момента отправки прошло сорок семь минут.

В ящике ждало сообщение от заказчика. Колю благодарили за службу, сообщали о переводе гонорара и компенсации расходов, просили быть внимательней и составлять более подробный отчёт. Сообщение оказалось без подписи.

Перегудов допил коньяк и поднялся, чтобы идти к Дому инвалидов на встречу с Лерой Новиковой.

Мутноватая Сена понуро и сосредоточенно, словно боясь промахнуться между опорами моста Менял, тащила одну за другой приземистые баржи со щебёнкой и песком.

Старой реке, сразу видно, было тяжело. Она сильно устала. Ей давно надоело течь в Гавр и впадать в Ла-Манш, такой же древний и унылый, как и она сама. Смешанная с водами Рейна, Шельды, Мааса и Луары, она чувствовала себя, как больной под капельницами, – истерзанной и вялой. А хотелось Сене всегда оставаться молодым прозрачным ручейком, звонко журчать между камнями и никогда, никогда не добегать до Труа, где её поджидали гружёные баржи и грязные буксиры.

Николаша Сене сочувствовал. Впрочем, сейчас он был готов обнять и утешить весь мир. Спросите почему? Да потому что скоро к нему на встречу – он это чувствовал – по набережной лёгкой походкой придёт волнующая женщина, слаще которой он не знал и, наверное, уже не узнает. Даже путаница с её именами не способна огорчить его сегодня. Сегодня не важно, как её зовут. Главное, что она потрясающе, ослепительно красива, и ему совершенно наплевать, что у неё в сумочке фальшивый паспорт.

Лера приблизится. Улыбка осветит её лицо. Коля залюбуется ею и, боясь забыть, что не должен говорить по-русски, откроет рот для приветствия, но она опередит его и скажет:

– Николя, прости, я вчера обманула тебя. Сейчас ты узнаешь всю правду.

Коля посмотрел на Левый берег, к нему действительно шла назвавшаяся Лерой женщина. В её облике, осанке, походке, изгибе бровей не было ни малейшего намека на прошедшую ночь. Как будто между ними ничего не произошло. Словно они не испытали близость друг друга и не познали один другого в самые интимные мгновения жизни. Лера казалась сдержанной, если не сказать отчужденной. Коля недоумевал.

– Так, где тут у вас музей д’Орсэ, месье? И они пошли в музей. Да-да, просто пошли в музей. Не было случайных прикосновений, лёгких объятий, лукавых мимолётных взглядов, улыбок и намёков. Только живопись, скульптура и искусство. Коля ничего не понимал.

Когда экскурсия закончилась и остались позади импрессионисты, постимпрессионисты, сюрреалисты, абстракционисты, кубисты, дадаисты и прочая цветастая братия, Коля повернулся к Лере и сказал:

– Сегодня мы ужинаем в «Хвосте петуха». Я заеду в семь.

Глава 7

Москва задыхалась в пробках. Тысячи и тысячи автомобилей с включёнными двигателями, выпуская друг другу в нос синеватые выхлопы, выстроились прерывающимися у светофоров гусеницами, которые тянулись к центру по семи основным лучам проспектов.

На Варшавском и шоссе Энтузиастов правили бал большегрузные машины из Тулы и Нижнего Новгорода. По Каширке и Волгоградке тащились на «Жигулях» дачники-шестисоточники, по Дмитровке возвращались грибники и рыболовы, по Ленинградке жители неоднозначного района с кивающим на Америку названием «Зеленоград», а по Кутузовскому, само собой, скользило начальство.

В столице начальства много. Найдётся на любой вкус. Ты вроде как и не шишка, если домой едешь по Профсоюзной улице. Так, мелочь пузатая, пшик. Знать, нет у тебя секретариата, референтов, бюджетной позиции. И украсть тебе, судя по всему, неоткуда. Смело можно тебя обгонять и подрезать, брызгать на бока и подфарники. А на Кутузовском и Рублёвке совсем другое дело, там и машины выглядят почище и даже, кажется, размером побольше.

Там катит качественный, первосортный начальник, матёрый слуга царю, отец родной широким народным массам. Он глядит на детей своих через окошко с заднего сиденья казённого автомобиля и сетует, качая головой:

– Ну что с ними такое случилось? Что произошло? Совсем от рук отбились, озорники.

– Валидольчику, Петр Степанович? – спросит вежливо личный шофер, скосив глаза в зеркало заднего вида.

– Ничего, – отмахнётся начальник и продолжит: – Я старался… всё… Всё для них сделал. Всё, что они хотели, им пообещал, даже больше, чем мог, а они…

– Что – они, Петр Степанович?

– А они не верят! Оборзели… и не верят. Почему? – задумается Петр Степанович, вспомнит: «А ведь раньше верили. И крепко! В партию записывались. Лысому буяну, простофиле, и тому верили… Через двадцать лет, говорил, будет вам коммунизм, идите в лавку и берите всё бесплатно. Каждому по потребности обещал. Минуло два десятилетия, народ, видать, не забыл, пришёл народ в лавку, а там… Только уксус и горчица, но не дорого, правда, и много.

– Это коммунизм? – спросили люди.

– Это развитой социализм, – поправил народ Лёня-миротворец. – Мы боремся за мир во всём мире, и у нас, надо отметить, неплохо получается, только слишком много средств и сил уходит на пули и снаряды. Потерпите, вот вам, чтобы аппетит перебить, Продовольственная программа, пожуйте её пока.

– А квартиры? Жить-то как?

– По норме! По норме жить, по пять метров на человека, как по-другому? – удивилось начальство. – Пять метров – это целых две с половиной могилы. Да вот ещё, чуть не забыли, которые будут на одном месте хорошо работать, тем шесть соток земли за Каширой дадут, в очереди и на расширение, и на машину поставят.

И верил народ, и жил с надеждой. А с надеждой, согласитесь, легче и радостней. Да и мы, начальство, никогда не обманывали, почти всех в очередь ставили… А которые ветераны и герои, те могли и без этого полбанки в магазине взять, если пустят, конечно. Порядок был, справедливость. И жил ведь народ не тужил. Жил в домах, на крышах которых красиво и понятно горели буквы „СЛАВА КПСС“. А сейчас? Сейчас что там светится? „SANYO“ какое-то. Эх, так и живём. Коряво, непросто…»

Никитий Никитович пробки любил. В пробках он много и плодотворно работал. Строил планы, разрабатывал операции, анализировал накопленную информацию и систематизировал опыт. Сейчас Челюскин изучал новый язык – монгольский. Хотел заговорить на нём. Внешний облик именно этого народа Никитий намеревался разместить у себя на лице. Имея обыкновение готовиться к операции со всей тщательностью, он теперь усердно изучал монгольский язык, набирался знаний в области обычаев, нравов и пристрастий. Временами верил в Будду.

Дом Нины Назаровой стоял на берегу пруда. В Москве немало водоёмов, и если постараться, то можно устроиться так, чтобы в окно кухни видеть садящихся на воду уток. Дом был хороший, новый, светлый, с пустыми ещё, незаставленными балконами.

Никитий открыл дверь. Вместо военизированной охраны в подъезде оказалась только консьержка – пожилая, в толстой кофте, жарко одетая женщина с выпуклой необъятной спиной.

– Вы к кому это? – Голос её оказался высоким и тонким. Такой незаменим в базарной сваре при разделе торговых мест на стихийном привокзальном рынке. У окликнутого посетителя от подобных интонаций часто пропадало всякое желание идти в гости. Зато неожиданно возникало другое, совсем не характерное для него и самому ему противное желание: где-нибудь неподалёку от этой бабы справить напористой мутной струёй малую шкодливую нужду и убежать, хлопнув напоследок дверью. – К кому идёте-то, спрашиваю?

– В четырнадцатую, – буркнул в ответ Никитий Никитович. Он сразу понял, что эта женщина для него настоящая находка. Недоброжелательный, обозлённый человек более наблюдателен и любит совать нос в чужие дела, а значит, ему многое известно.

– Нет там никого, – последовал ответ. – Вам-то откуда знать?

– Никитий даже не обернулся. – Схоронили её в среду, Нинку-то… Доигралась. А вы кто ей будете?

– Как – схоронили?! – вполне достоверно опешил Никитий. – Почему схоронили? Что с нею?

– Известно чё, этот, как его… Суицид… Руки на себя наложила.

– Повесилась?

– Не-е, травилась она… Не откачали. А вы? Вы, спрашиваю, ей кто будете?

– Я-то? Я председатель гаражного кооператива. У неё за стояночное место с мая не плочено, полторы тысячи уже набежало, а трубку дома никто не берёт. Вот я и приехал. – Челюскин отодвинул со лба кепку.

– У неё и гараж был? Не знала.

– А как же? Был бокс. Далековато, правда… – Далеко? То-то я гляжу, машина её всегда перед домом стояла. – Консьержка кивнула головой в сторону улицы.

– Какая машина? – спросил Никитий. – А то у нас почему-то не зафиксировано.

– Да вон, синяя. Она и сейчас там стоит.

Действительно, рядом с подъездом был припаркован малолитражный «фордик» тёмно-синего цвета.

– Как же быть? Гараж переоформлять надо, а ни бумаг, ни наследника у меня нет, с кем связываться теперь?

Консьержка не торопилась выкладывать Никитию всё, что знала. Она неопределённо пожала массивными плечами: мол, сам разбирайся, я тебе не помощник.

– А хоронил её кто? Родные?

– Не знаю я. Как на «скорой» увезли, так никто больше её и не видел. А родителей её я не знала никогда. Да и были ли у неё родители-то? У шалавы этой. – Хранительница порядка, судя по всему, Нину Назарову недолюбливала.

– А что, жилица вольный образ жизни вела? – Никитий строго посмотрел в глазки консьержки.

– Всяко бывало… И под утро домой заявлялась, и не ночевала, бывало. Баба она молодая, одинокая, а кобелям много ли надо?

– И деньги у неё водились? – спросил Никитий. – Что это она за гараж задолжала?

– Деньги? – Консьержка задумалась, вспоминая. – Как не водиться, если только квартира, почитай, сто тысяч стоит. Да и сама в золоте ходила, и в ушах, и на пальцах, везде.

– А денег мне за четыре месяца не заплатила. Нехорошо. С кого теперь получить? Она одна жила?

– Захаживал тут…

– Кто такой?

Женщина неопределённо пожала плечами.

– А «скорую» кто вызывал? Вы? – «Скорую»? Не знаю. Может, из знакомых кто-то? Да, точно. Позвонили ей или с работы, или друзья какие, а она лыка уже не вяжет, ну и вызвали.

– Кто? Кто с работы? Какие друзья? Найти бы их. – Тут Никитий подсунул сотенную. – Мне же место переоформлять срочно нужно.

– Не знаю я. Как увезли, так и всё… Никаких посетителей не было. Из морга и похоронили её… Во всём новом, видать, положили. За вещами не приходили.

– А ключи от квартиры у кого? – Никитий подсунул ещё сотенную.

– А вам зачем? – Маленькие глазки остро кольнули Челюскина.

– Да вдруг документы на стоянку срочно потребуются. Копию там снять или уточнить чего.

– Ключи-то имеются. В сейфе здесь лежат, но без коменданта выдавать нельзя. – Консьержка шустро прикрыла купюру растрёпанным журналом. – А комендант у нас того, строгий, с ним не договоришься. – А с вами? Может, лучше с вами? – Никитий напряг всё своё обаяние. – Давайте лучше с вами. Вы, я вижу, женщина правильная, понимающая, мне с вами проще дело иметь. Как вас звать-величать?

– Оксаной Тарасовной зовите, – сказала консьержка, внимательно посмотрев на Никития Никитовича. – А вас?

Оксана Тарасовна Стесюк была женщиной неглупой. Под внешностью и голосом вздорной недалёкой хабалки был скрыт человек цепкого ума и холодного рассудка. Анализ, синтез, экстраполяция и дедукция – вот названия тех процессов, что протекали в её голове. Разумеется, она знала всё, что происходит во вверенном подъезде, ведь охрана её истинное призвание. Охране Оксана Тарасовна посвятила всю свою жизнь.

С двадцати четырёх лет Оксана служила в учреждениях пенитенциарной системы в должности, как там называют, контролёра, а по сути надсмотрщика, вертухая. Служила верой и правдой, искренне полагая, что работа её так же необходима и полезна, как труд врача-окулиста или зоотехника-селекционера. Оксана была убеждена, что людям не нужна свобода, до свободы они не доросли и вряд ли когда-нибудь дорастут.

Да посудите сами, рассуждала она, хорошему человеку разве нужна свобода? Хороший человек – это сплошные обязанности. Семейные перед детьми и супругом: всех накормить, одеть, научить. Должностные перед сослуживцами и начальством: вовремя заступить, не подвести, четко выполнить. Перед соседями: сохранять тишину и покой, поддерживать чистоту и порядок. А разве не так? Так. А что есть свобода? Или свобода от чего? От обязанностей, от работы, семьи, совести? Свобода от закона? Не выйдет! Я уж за этим прослежу. И проследила. К людям она привыкла относиться как к спецконтингенту и делила их на две большие категории. На тех, кто пойдёт по строгому режиму, и тех, кому сойдёт и общий. Обстоятельства сложились так, что наступили времена, когда весь советский народ по глупости амнистировали и всем скопом перевели на общий. Одна надежда, что временно. Жильцов своего подъезда Оксана Тарасовна вообще считала незаслуженно расконвоированными. У неё сильно чесались руки сделать личный досмотр, обыскать, проверить места возможной закладки и швы на одежде. У неё не укладывалось в голове, что ей нельзя обыскивать квартиры и карманы, сумки и бумажники. Да как же так, сокрушалась она, а вдруг жильцы затевают побег или бунт. Что это за манера – ставить замки изнутри камер, а не снаружи, как положено? Они, эти жильцы, могут шляться до полуночи, проносить запрещённые предметы, иметь с кем угодно свидания и получать бесконтрольные передачи. «Так нельзя, – считала Оксана Тарасовна, – я с этим не согласна». И, устроившись на место консьержки подъезда номер один дома двадцать четыре по улице Олений Вал, сержант внутренней службы, старший контролёр Стесюк О. Т. взяла всю оперативную работу в свои руки.