Заблудившийся рассвет

I

Брезжил рассвет – тихий, нежный, волшебный весенний рассвет, от которого млеет душа, а тело наливается свежей, первозданной силой. Все окрестности, весь мир, вся вселенная залиты мягкой весенней зарёй. Кажется, что из необъятного, безграничного космоса струится печаль, неизбывная, тонкая грусть в обрамлении пылких, даже чуть легкомысленных звуков весны.

Проснувшись вместе с первыми лучами солнца под щебет ранних пташек, Мустафа, как обычно, стал обстоятельно готовиться к утреннему намазу, стараясь не разбудить домашних. Он ступал по половицам тихо, осторожно, хотя его молодая жена Шамсия встала, надо полагать, за час до мужа, ведь её половина перины успела остыть. Действительно, в казане на печи уже вовсю кипела вода, а в середине большого медного таза стоял, надменно подняв изящный носик, его величество кумган, доверху наполненный тёплой водой для омовения.

После завершения священного ритуала, хозяин по обыкновению сделал утренний обход своего обширного подворья. Приближалось время первого завтрака, и он, поднимаясь на высокое крыльцо дома и повинуясь годами выработанной привычке, бросил через плечо взгляд на палисадник и обомлел:

– Баракалла! О Аллах! О чудо!..

От нахлынувшей радости вмиг испарилась его обычная невозмутимость, тело стало необыкновенно лёгким, а душа по-юношески возликовала. И было от чего: всего за одну ночь яблони в саду расцвели так дружно, будто кто-то прокрался в ночи и нарочно укутал весь сад в роскошное белоснежное покрывало, а теперь с удовольствием и улыбкой наблюдает за реакцией ошалевшего от такой красоты хозяина. Наверное, невозможно лишь словами передать всю красоту белоснежной роскоши яблоневого цвета, это чудное великолепие природы. Открывая входную дверь, Мустафа ещё раз обернулся и посмотрел на сад, на утопающий в белых цветах яблони, на этот изумительный рассвет, и что-то дрогнуло в его притихшей душе, очистительное чувство охватило его, и словно по мановению волшебной палочки исчезли прочь все тревоги, заботы, страхи, сомнения и горести. Взгляд его скользнул по зеркальной поверхности речки Сакмары… Здесь их дом. Сразу через узкую ленту лесопосадки выходишь на крутой берег шаловливо, весело текущей реки. Здесь когда-то обосновался и зажёг родовой очаг их предок – Давлетъяр баба, мудрый муж и провидец, имя которого не устаёт повторять в своих молитвах Мустафа.

Заречные низкорослые кустарники сменяются величественным и гордым лесом, издали чем-то напоминающим замершего в боевой стойке гусака, готового наброситься и заклевать любого, кто посягнёт на жизнь и безопасность его маленьких, только-только появившихся на свет птенцов, крохотных, пушистых, беспомощных гусят. А за этим дремучим лесом устремляются в необозримую даль и теряются на горизонте серо-голубые степи, имя которым бесконечность. Мустафа знал эти дали не понаслышке, а воочию, на ощупь. По своим торговым делам он прошагал и проехал тысячи и тысячи вёрст, но так и не достиг не то что края земли, но даже края страны. А ведь в их родных Каргалах некогда жили славные, знаменитые путешественники, которым было что рассказать о дальних странах, заморских землях. Чего стоит только один Исмагиль баба, проведший в долгих странствиях целых 33 года и объехавший почти весь известный тогда мир!

Заворожённо смотрел он на цветущий яблоневый сад. Глаз не отвести – какая прелесть! Долго ещё находился Мустафа во власти этой красоты…

Наконец, он будто отрезвел, опомнился. «Вот дурень! – усмехнулся он про себя. – Сколько можно так на крыльце торчать? Словно пень с глазами…» Он облизнул потрескавшиеся, воспалённые на ветру и солнце губы, зашёл в дом и тихо (чтобы не разбудить детей), но твёрдо сказал жене:

– Жена, ну-ка, по-быстрому найди какую-нибудь ненужную тряпку, но только яркого цвета. Да живей, я тебе говорю! М-мда…

Во рту у него вдруг пересохло, а самого словно жаром обдало. Шамсия, конечно, послушная, хорошая жена. Но она за целый год жизни с Мустафой впервые видела его таким необычно взволнованным, и поэтому устремила на мужа взгляд, полный недоумения. Её длинные густые ресницы изумлённо распахнутых глаз едва не коснулись бровей.

– Что? – по-детски удивлённо переспросила она. – Ты о чём? Какие тряпки? Что за яркий цвет? Для чего?

Мустафа нетерпеливо повысил голос:

– О-о-о, Аллах милостивый! Жена, говорю тебе: неужели в хозяйстве не найдётся какой-нибудь тряпки, красной, например?

– Красной? – снова удивилась Шамсия.

– Ну да, красной! Чего тут непонятного? Алой! Пурпурной! Пунцовой! – теряя терпение, объяснил Мустафа. – Не голубой же и не зелёной, в конце концов! – И Мустафа раздвинул занавески окон, жестом приглашая жену посмотреть. Заинтригованная Шамсия посмотрела в окно и ахнула:

– Яблони!..

Вслед за вздохом послышался приглушённый стон, идущий из глубины души, из самого сердца. Теперь уже Мустафа оказался в растерянности. Полувздох-полустон молодой жены явился для него странной неожиданностью. Будто он услышал голос неведомого, необычного существа, и от этого голоса вдруг вздрогнуло небо и замерло на мгновенье всё живое на земле.

Шамсия ухватилась за край занавески и закрыла ею своё лицо. Послышались всхлипы, порывистые вздохи. Мустафа оторопел. Потеряв дар речи, он не знал, что делать. Шамсия была явно не в себе. Затем отошла от окна, помолчала и голосом, полным скорби и тоски, произнесла:

– И в тот год была такая же красивая весна… Яблони купались в белом цвету, будто их обмакнули в катык. Птицы заливались так, что всю душу переворачивало. Всё было так прекрасно…

Мустафа резкими движениями зашторил окно. Нет, не зря Шамсия вспомнила «про тот год». Всё ещё тоскует её юная душа по первому мужу Фатхулле, исчезнувшему бесследно в 1915 году на германском фронте.

– Так… Это… Не сглазить чтобы… – забормотал Мустафа. – Яркие тряпки повесить на ветках… Так уж заведено… Чтобы, значит, не сглазить… А то весь сад наш на виду… Гм-м…

Спотыкаясь обо что-то, он поспешил выйти на крыльцо. Утопающий в белом цветении сад, этот весенний рассвет, весь этот мир уже не казались ему такими чудесными, как пять минут назад. Шамсия, ещё не полностью пришедшая в себя, вышла вслед за мужем:

– Послушай, – сказала она шёпотом, будто открывала чью-то тайну. – Не знаю, к чему это. К добру или нет. Но сегодня уже дважды рассветало. Я видела две зари… Странно. Какой-то заблудившийся рассвет… Или ложная заря…

– Заблудиться может человек, а не рассвет, – назидательно ответил муж. – Наверное, этот непутёвый Валькай хаджи с панталыку раньше времени пропел утренний азан1. То-то я будто почувствовал что-то не то, не так, поэтому на утренний намаз встал в положенное Аллахом время. Н-да…

– Значит, Валькай грешен? – с тайной радостью в голосе спросила жена. – Ведь он грешен и перед Аллахом, и перед людьми, да?

– Об этом знает один лишь Всевышний… – заметил Мустафа. – К тому же красные подожгли возле Актюбинска стоги сена, оставшегося ещё с зимы. Зарево пожара издалека можно было ошибочно принять за утреннюю зарю. Я и сам чуть было не обманулся, приняв отблески пожара за рассвет. Уже встал было на намаз, но засомневался, не слыша криков петуха… В общем, дьявольский какой-то рассвет…

– Да уж, – улыбнулась Шамсия, – будешь лежать и ждать, когда закричит петух. Без пения петухов какой рассвет в постели!

– Заря не займётся, пока петух не пропоёт, – прервал Мустафа шутливую фразу жены. – Петух ведь не набожный хаджи Валькай, чтобы преждевременно будить честной народ. Кстати, сегодня должен вернуться наш Ахметсафа. Устал, наверное… Нужно будет к его приезду одного петуха зарезать. Хе… Если бы петух знал, что попадёт сегодня на обед, вряд ли бы отважился петь зорьку.

Последние слова мужа Шамсия не расслышала, потому что была уже дома, в светлице. А Мустафа крепко задумался.

…Не дай бог мужчине овдоветь. Мустафа знает, что значит остаться вдруг, нежданно-негаданно одному, с кучей детей на руках. Когда его первая жена Магинур внезапно заболела и умерла, Мустафа не знал, что делать, куда себя деть, как справиться с постигшим его семью горем, как утешить ещё несовершеннолетних детей: четырёх сыновей и дочурку. Конечно, сердобольные родственники и соседи поначалу чуть ли не каждый день навещали его, помогали чем могли, но, известно, у каждого своих забот полон рот, и постепенно их визиты стали редкостью. К тому же началась война, которой, казалось, конца-края не будет. Любые баталии не могут принести народу ни малейшего облегчения, напротив только ввергают его в ещё большую нужду, увеличивая его страдания, сея горе, смерть, сиротство… Зато довольно потирают руки правители, царедворцы, разные поставщики и их прихлебатели, богатеющие на горе людском. Правда или нет, но как-то Мустафа услышал от благочестивого и образованного хальфы Мифтаха, что ни разу не воевавшего царя почитают чуть ли не за дурака. Может быть и так. Кто знает… И всё-таки разве в мирной стране народ не живёт спокойно, сыто, счастливо?! Когда в государстве царит мир, а казна его богата, то и подданные живут припеваючи. Что ещё надо народу? Но народ – это весьма странный общественный организм. Порой трудно, почти невозможно понять его капризы. Ему довольно быстро надоедает мирная жизнь, он будто бы пресыщается довольствием налаженного бытия и вот для начала, для затравки, начинает грызться между собой, а почему – и сам толком не знает. От междоусобицы народ переходит к недовольству царём, тем более что тут же находятся разного толка подстрекатели.

Казалось бы, что может быть ценнее, дороже мирной жизни? Ан нет, забыты уже годы, десятилетия покоя и благости, рука тянется к оружию, и уже цари, бряцая саблей, гонят свои народы на смертоубийство и взаимное истребление. Ну, с правителями и чиновниками, скажем, всё ясно: для них, сердечных, война что мать родная, они от неё лишь толстеют, карманы деньгами набивают, не забывая подкармливать и вечно «голодную» стаю прихлебателей, угодников, льстецов, падких на дармовщину. Каждый царь или король призывает сражаться «до победного конца», что в переводе с языка царедворцев означает проливать кровь народа до тех пор, пока не удовлетворятся их непомерные аппетиты. Однако этой жадности, похоже, нет предела, а значит, и войне конца-края не видно. Из сотен тысяч деревень уходят на смерть цветущие, кровь с молоком парни и кладут свои головы на поле брани… Так и родная деревня Мустафы Каргалы отдала ненасытному молоху войны лучших своих джигитов.

С потерей горячо любимой жены мир не прекратил существования, и жизнь продолжалась. Нужно было поднимать детей, выводить их в люди. Давлетъяровы – род сильный, многочисленный, дружный, испытанный и в горе, и в радости, перенёсший немало бед, выстоявший под бурями грозных событий. Хвала Аллаху, у рода Давлетъяровых древние и здоровые корни, и каждый мужчина в этом роде, будучи главой семьи, не забывает также о том, что является опорой рода и должен за отмеренную ему жизнь ещё более возвеличить свой славный род. Иначе жизнь теряет и смысл, и привлекательность. Какой толк от жизни, если ты не оставишь за собой сильное, живучее, прямодушное и благодарное тебе потомство, свято чтящее обычаи и веру предков? Вот и Мустафа живёт ради своих потомков. Смерть жены, конечно, на время выбила его из колеи. Очень, очень было тяжело… Их старшему сыну Гумерхану исполнилось уже 17 лет, и за него, кажется, не надо беспокоиться: джигит вполне самостоятельный, состоявшийся, выросший и закалившийся в нелёгком труде, знающий, почём фунт лиха. Четырнадцатилетний Гусман стремится к знаниям и старается походить на своего учёного дядю – Гумара ага, который живёт в Оренбурге. К тому же у внешне замкнутого Гусмана очень впечатлительная натура, и он тяжелее всех переживал смерть матери, у которой был самым любимым сыном. Двенадцатилетний Ахметсафа отличается от всех других детей. Во-первых, он не любит тянуть с любым порученным ему делом, всякое поручение выполняет быстро и досконально, становится отцу настоящим помощником, чему радуется, пожалуй, больше, нежели сам глава семейства. Во-вторых, он старается выглядеть старше своих лет, а ещё любит где-нибудь уединиться и о чём-то подолгу думать, может быть, мечтать. А если его кто-то оторвёт от этих сугубо личных дум, он тяжело, по-взрослому вздыхает, но тут же скоро принимается за порученное дело. Ну а за восьмилетним Ахметханом нужен глаз да глаз. Про таких говорят «егоза», «непоседа». Живой и подвижный, как ртуть, он всюду и везде успевает сунуть свой любопытный нос, крутится юлой, задирает братьев, не обращая ровно никакого внимания на предостережения старших. И, наконец, единственная дочка – трёхлетняя крошка Бибиджамал, всеобщая любимица, шустрая, черноокая, ласковая, самая большая радость Мустафы, его будущее утешение в старости… Жизнь поставила вопрос ребром: хочешь не хочешь, а придётся привести в дом новую жену, вторую мать для своих детей. Как-то воспримут её дети?..

Селение Каргалы живёт по давно установившимся традициям и обычаям предков. Мужчины испокон веков занимаются торговой деятельностью или служат казаками в царской армии, то есть основное время проводят вне дома. Хранителями домашнего очага в таких условиях становятся жёны, на плечи которых ложится вся работа по воспитанию детей и поддержанию домашнего хозяйства в образцовом порядке. Видимо, по этой причине каргалинские женщины, оставаясь традиционно верными и любящими жёнами, глубоко религиозными мусульманками, в то же время обладают известной самостоятельностью, даже независимостью, то есть отнюдь не расположены всю жизнь быть «рабынями» своих мужей и оставаться под их пятой. Каргалинские женщины весьма свободолюбивы, им палец в рот не клади, редко кто из них беспрекословно и бездумно исполняет любые приказы мужей. Словом, они больше соратники, нежели жёны, более друзья, нежели слуги, они верные и незаменимые помощники, советники и утешители своих мужей. Даже оставаясь вдовами, гордые каргалинки не спешат с повторным браком, предпочитая в одиночку растить и воспитывать своих детей, нежели идти второй женой и мачехой в чужую и, как правило, многодетную семью. Поэтому и Мустафа особенно не надеялся на повторный брак, успокаивая себя примерно следующим рассуждением: «Что суждено, того не избежать. Чем посылать одного за другим сватов, боясь очередного отказа и осмеяния со стороны сельчан, лучше терпеть, выжидать. Дети растут, время идёт, глядишь, с Божьей помощью и найдёт он себе новую подругу, а если и нет – на нет и суда нет. На всё воля Аллаха…»

Так успокаивал он себя, и ему действительно было как-то спокойнее жить с такими мыслями. Его не тревожили никакие слухи и пересуды, потому что для них не было почвы, жизнь шла более-менее ровно, и Мустафа почти свыкся. И вдруг как гром среди ясного дня: старуха Таифе принесла Мустафе весточку от молодой вдовицы по имени Шамсия. Дескать, если Мустафа ага не против, она, то бишь Шамсия, согласна выйти за него… Старуха Таифе, обрадованная перспективой выгодного сводничества, а также возможностью устроить счастье двух одиноких людей, еле дождалась утра, чтобы сообщить эту весть Мустафе. Памятуя, что вдовец в последнее время решительно гнал от себя сватов и вообще отказался от идеи повторного брака, бабушка Таифе настроилась на долгую борьбу и, засучив рукава, готова была взломать глухую оборону Мустафы. Но пройдя в светлицу, где царила глубокая тишина, она вдруг оробела. Справится ли она со своей нелёгкой миссией? Не выгонит ли её взашей этот невозмутимый Мустафа, спокойствие которого не поколебит, казалось, даже залп десяти пушек? Не накричит ли он на неё в сердцах? Ведь что ни говори, а Таифе, видит Аллах, пришла сюда с единственной и благородной целью: заботой о пятерых детях Мустафы. В противном случае разверзлась бы земля под её ногами, и провалилась бы она в преисподнюю, не успев дочитать молитву за душу убиенного ещё в японской войне мужа своего, безгрешного и чистого душой батыра.