Рутина

– Бывает.

Я ждал. Что-то с ним было не то, с этим человеком.

– Смотрите, – сказал главный редактор. – У вас есть что-то в стихах. Но все они нам не подходят.

– То есть как? А зачем я здесь?

Он пролистал распечатку, лежавшую на столе среди прочих бумаг. Обратил особое внимание на стихотворение «удивительно». Это моя личная машина времени и спасение от жизни мещанина, мой дебют как поэта, написанный в семнадцать лет.

– Совершенно замечательное стихотворение, – сказал он. – Но почему пять, десять, пятнадцать? Давайте уберем пять?

У меня даже зачесался затылок от такой нелепой просьбы.

– Давайте не будем. Зачем это убирать? – мне хотелось разочарованно встать, я уже предвидел, что ловить мне здесь нечего, но все же ждал.

– Но я вижу по вам, – ответил он. – Вижу, что через пять лет у вас не будет ни первой, ни второй жены. Начните сразу с десяти. Удивительно, но лет через десять, пятнадцать…

На это я ответил, что поэт видит будущее не так четко и масштабирует неосознанно, скорее подчиняясь не логике, а ритму языка.

– То есть вы не согласны поменять? – спросил главный редактор.

– Нет.

– Что ж… Надеюсь, чем-то вам в будущем поможет этот мастер-класс.

Я едва слышно выдохнул со звуком:

– Пффф, – и вышел, не попрощавшись.

В общагу я пришел в расстроенных чувствах, но Михаил Енотов предложил купить пива. Мы пили свое жигулевское, и я пародировал еврейские интонации главного редактора. Мы нагуглили его краткую биографию: оказалось, что мы не настоящие однофамильцы – моя фамилия для него была псевдонимом.

– Как вам мой мастер-класс?! Я ведь могу научить вас работать с текстом, неблагодарный провинциальный гой! – говорил я.

Михаил Енотов умел ловко выдумывать шутки и скоро начал писать скетчи и продавать их в телевизор. Не так много ему их удалось продать, и деньги за них платили совсем небольшие, но все же это были его первые деньги, заработанные в профессии. В этом, конечно, мы отличались: я был стихийным дилетантом, а он стабильным мастеровым. Я писал только такие скетчи, над которыми смеялись мы сами и которые невозможно было продать. Плюс стоило мне освоить одну локацию, придумать шутку под интерьер, как я к этому интерьеру утрачивал интерес. Мне не удалось продать ни одного скетча.

Михаил Енотов всегда и на всех оттачивал свое остроумие.

– Зачем ты так на женщину похож? – спросил он как-то у парня на гламурной вечеринке продюсеров, где мы выглядели как два обрыгана.

Гигиену-то мы всегда соблюдали, но стиль у нас был как у помоечных принцев. Я, например, терпеть не мог ощущение грязной – потной или прокуренной – одежды, зато следы еды и дырки на ней никогда меня не смущали. Как-то раз Михаил Енотов продал целых три скетча, заработал восемь тысяч и купил себе опрятную и модную одежду. Я даже несколько дней ходил с ним на занятия, чтобы видеть его триумф. Все делали ему комплименты, он в ответ стрелял в них пальцем и говорил:

– Король юмора и стиля. Продаю шутку – покупаю шмотку.

Я решил дебютировать как режиссер. «Все буду делать сам, пришло время задать жару», – говорил я всем, убежденный в такой магии: нельзя будет нарушить собственное слово, и сила инерции заставит меня сделать кино. Илья Знойный должен был стать оператором, а Михаил Енотов – исполнить главную роль. Он был сценаристом, но мне не мешало: понятие актерской профессии я отвергал. Я перекроил собственный рассказ «Бой с саблей», и дружище туда вписывался, на мой взгляд, лучше, чем любой актер-профессионал. Мы посадили Михаила Енотова на испачканный кока-колой икеевский диван в комнате Ильи.

Михаил Енотов смотрел в камеру, прижимаясь плечом к нашей околовгиковской подруге Саше, которой не удалось поступить в том году.

– Ничего, мы сами сделаем из тебя актрису, – сказал я ей. – Таланту нужно не шаблонное образование, а индивидуальный подход.

Они почти доверились моей харизме.

– Говорите, ребята. Налаживайте контакт.

– Взгляни на меня хоть разок, – сказал Михаил Енотов.

– Где ты был, когда был мне интересен? – спросила Саша после минуты раздумий.

Илья Знойный снимал их на камеру, а я должен был признаться, что ничего не понимаю, не смыслю ни в том, как руководить людьми, ни в том, как выстраивать кадр. Примерно понимал, что такое монтаж, это напоминало стихи и сэмплирование музыки – вещи, с которыми я уже имел дело. Но вот что касается картинки, компановки кадра – ноль. Вроде бы мог отличить плохую игру от хорошей, но не мог разобраться, с чего начинать, не умел взаимодействовать. Не мог высвободить хороший фильм, зарытый глубоко во мне.

– Ну, читайте реплики.

И они читали реплики, а я просто любовался Сашей. Меня возбуждало смотреть на нее через окошко откидного дисплея Mini DV камеры. Я как будто трахал ее через это окошко. Я еще не снял ни минуты, но уже понял, каково это – влюбиться в девушку, которая играет у тебя в кино. Илья Знойный сказал мне, когда мы вышли перекурить:

– Ты потеряешь свою девушку, если продолжишь заниматься этим.

Ладно, я догадывался, что Саша не испытывает ко мне интереса, а Сигита уже переживает. Поэтому мы сделали еще несколько проб, но даже не стали отсматривать, что из этого получается. Просто перестали обсуждать этот фильм, и никто меня не обвинял.

Пришел мой одногруппник Орлович и сказал:

– Пошли, я нашел нам работу.

Я накинул куртку, обулся и вышел за ним. Стоя в лифте, я думал о чем-то своем, глядя на Орловича, большого и мрачного, но бесконечно обаятельного. Когда мы оказались на улице, до меня вдруг дошло, что я уже не валяюсь в постели, перечитывая рассказы Сэлинджера.

– С чего ты взял, что мне нужна работа? – спросил я.

Орлович по-доброму нахмурился и сказал:

– Не ной. Там просто два человека нужно.

Мы спустились на пятьдесят метров вниз по улице, а потом еще глубже – в подвал соседнего здания. Это была общага политехнического института, в ней размещалось интернет-кафе. Орлович постучался в комнату с табличкой «администратор», и нас впустила девушка лет тридцати, дагестанка.

– Мы на собеседование, – сказал Орлович.

– Меня зовут Наташа, – сказала она. – Нам нужны два охранника. Платим триста пятьдесят рублей за ночь.

– Нам это подходит, – сказал Орлович.

– Обычно все спокойно. Но иногда приходят пьяные. Вы сможете припугнуть таких?

Я посмотрел на Орловича. Здоровенный малыш тридцати пяти лет с великими кулаками. Он повидал многое: почти стал профессиональным спортсменом, владел бизнесом в девяностые, был женат и развелся, после чего основательно погрузился в разврат, в нулевые разорился и перепробовал тысячу работ и подработок. Он был талантливый актер и талантливый строитель. Писать у него тоже получалось неплохо, но что-то мешало ему. Орлович не был усидчив и не верил в себя, его желания были мелки и не искажали пространства. Несмотря на свою крутизну, он был слишком нежен для литературы или драматургии. У него было мягкое рукопожатие, он просто выдавал свою безжизненную руку, чтобы вы ее потискали. Но когда надо, можно и прикинуться.

– Мы не робкого десятка, – сказал Орлович.

Я кивнул и на всякий случай выставил подбородок вперед. Сказал первое, что пришло в голову:

– Я борец.

Администратор посмотрела мне прямо в глаза. Мне показалось, что она с холодным любопытством разглядывает мое голое тело. Она просканировала меня и отвела взгляд.

– Ладно, я думаю, вы подходите.

Так мы с Орловичем ночь через ночь стали проводить на этой работе. Мне нравилось. Я приходил в восемь вечера и, пока администратор не уходила, час прогуливался по двум залам с компьютерами, присаживался с книгой. Десять минут прогулки, десять минут чтения. Администрация уходила, и оставался только я и один из операторов-кассиров (их тоже было двое, как и нас, охранников, они чередовались) и несколько посетителей. Тогда я уже просто занимал любой свободный компьютер и брался за письмо. Часто сюда приходил кто-то из наших вгиковских студентов, чтобы сделать распечатку работы или посидеть в интернете. Если меня не успевали заметить, я выходил в другой зал. А если замечали и спрашивали, приходилось объяснять, что я работаю здесь охранником, да. Мне было как-то странно, не хотелось, чтобы администратор меня поймала за каким-нибудь разговором о кино или чем-то таким интеллигентским, хотя она и знала, что я студент.

Иногда я подменял оператора-кассира, если он уходил поужинать. Приходилось распечатывать кому-то из знакомых этюд или сценарий. Тогда я имел возможность подглядеть его неловкие карьерные потуги из другой ниши. Это приятно волновало, хотя и было чуть неловко.

Я стал регулярно переписываться с отцом по электронной почте. Я писал что-то вроде такого:

– Анатолич, не болей! Стану великим поскорей!

Мне казалось, что это очень смешно. Эта шутка обязывала меня начать писать роман. Весь свой стыд за пьяные разговоры, за то, какой я крутой мастер слова, я направлял в клавиатуру. Там, в этом подвале, странными ночами, я написал первые главы своего романа, который сначала хотел назвать «Цук». В соседнем зале подростки играли в игры и посмеивались, поедая чипсы, оператор-кассир спал рядом со мной, сдвинув несколько стульев. А я писал, и время останавливалось, было хорошо.

В восемь утра я получал свои деньги, три с половиной сотки, и шел спать в соседнюю, свою, общагу.

В одно такое утро я не обнаружил Сигиты. Ее не было в моей постели и не было в постели ее комнаты. Михаил Енотов уехал тогда домой в Казань. Сигита осталась без нашего надзора, ее просто затянула черная воронка. «Где же ты? – думал я, бегая ночью по общаге. – Какой-то мужик, что ли, тебя забрал?»

Я еле узнал, что происходит, от ее подруг и друзей. Она пила с режиссером Ильей и ночевала с ним. Вряд ли они имели секс, скорее всего, ей просто тяжело было подняться с седьмого этажа на десятый.

Несколько суток я не спал. Установил на компьютер программы, чтобы нарезать сэмплы и лепить из них музыкальные коллажи – в общем, делать то, чему научился в отрочестве, наслушавшись исполнителя Дельфина. Сигита то оказывалась рядом и говорила, что у нее с режиссером Ильей ничего не будет и она остается со мной, то опять выпивала и пропадала.

В одну из одиноких ночей я пришел переночевать к Джиму. Он тогда жил один в комнате на тринадцатом этаже.

Я лег на одну из кроватей и отвернулся к стене.

Джим сказал:

– Ты такой коренастый, я одно время хотел с тобой подраться.

– Можешь приступать. У тебя сейчас есть все шансы меня одолеть. Да и в любой другой момент.

Потом он сказал, что ему сначала не понравились мои рассказы, он считал меня калькой с Буковски. Но недавно в комнате нашлась распечатка неизданной книги, Джим перечитал их более внимательно. Начал со скепсисом, но увидел и силу, и свет, и даже где-то мою особенную интонацию. Сам он тогда тоже писал больше прозу, чем сценарии. В Джиме было много энергии, иногда текст складывался.

Видя, как меня корежит, Джим разговорился, открылся мне. До этого мы мало общались, от пьянок он старался держаться подальше, чтобы не повторить судьбу отца-алкоголика. Джим рассказывал о том, как бесы иногда приходили навестить его и как он спасался молитвой.

– Я бы помолился, – сказал я. – Не знаю, не понимаю, что такое православие, крестики, и попы мне не нравятся. Но есть в этом своя правильная математика – в постах, системе грехов, молитве.

Я заплакал.

На рассвете мы пошли в церковь. Отстояли почти целую службу, мысли мои притихли, я просто разглядывал людей, слушал тишину. Потом все-таки стало душно, голова закружилась, показалось, что теряю сознание – так я был истощен. Тихо попросил его выйти прогуляться.

– Да уже конец, – сказал Джим.

Мы вышли из церкви, и день начался, люди проснулись. Возле общаги я впервые обратил внимание на цветочный киоск. Мне немного не хватало, и Джим добавил на розу для Сигиты. Пока мы ехали в лифте, я вертел цветок в руках, нюхал и говорил:

– Я потерял ее. Свою девчонку.

– Нет, – ответил Джим. – Я вижу, из тебя получится отличный отец.

Цветок я оставил в ее комнате. Первый раз в жизни подарил девочке цветок.

Я продолжал ходить на работу, на учебе совсем не появлялся.

Мы с Михаилом Енотовым придумали концепцию, как должен звучать наш альбом. Идея была в том, чтобы накладывать сэмплы из поп-музыки на разные качовые живые барабаны из рока и альтернативной музыки, мешать несколько барабанных дорожек с поп-мелодиями и записывать глубокий мрачняк, от которого тело будет рваться в пляс.

Первая песня была моей сольной – посвященная Сигите. Когда я написал этот текст – крик души, то собрал все ее вещи и выставил в коридор.

Два дня, что ли, я ее не видел, и вот она вернулась: пристыженная, и попросила Михаила Енотова покинуть комнату. Потом извинилась, сказала, что все обдумала, что любит меня, а режиссер Илья пусть себе встречается со своей девушкой. Мы ругались несколько часов, пока не пришел Михаил Енотов и не сказал:

– Хватит. Это и моя комната.

На следующий вечер была пьянка. Я расслабился. После нескольких дней бессонницы был очень пьян, смутно помню, как сидел на одиннадцатом в комнате Лема, а рядом оказался какой-то актер Федор, друг Сигиты.

Этот Федор не был плохим человеком, но был болтуном и душнилой, какие часто встречаются среди творческих людей. Рассказывает какие-то банальности, кивает, где надо, и очень положительно настроен, будто хочет помочь тебе зад вытереть. Все они знают, все видели, все любят, все понимают, при этом ничего не умеют и не представляют из себя. Мы с Михаилом Енотовым были о нем не очень высокого мнения, и, когда нам надоело его слушать, мы спонтанно, но как будто сговорившись, встали, достали члены и помахали ему. Актер Федор затряс своей шевелюрой и закричал:

– Уберите эти фитюльки!

– А я думал, ты посыплешь мою залупу еще одной душной историей! – заорал я.

Все это происходило в тесном предбаннике, кухоньке блока, в котором жил Лем. Развернуться было негде, и я уже был готов напрыгнуть на актера, так был взбешен в эти дни.

– Перестань рассказывать свое дерьмо!

– Ты лучше бабу свою проведай! – сказал актер Федор. – По-моему, она целовалась с каким-то усатым мужиком на лестнице.

Мне как будто кровью глаза залили. Я выбежал из блока. Сигита курила на лестнице с режиссером Ильей. Наверное, уже докуривали пачку, но я подскочил с криком:

– Илюша, тебе пора заканчивать!

Я выбил окурок из его головы.

Но парень даже не стал драться в ответ.

– Иди проспись, – сказал он.

– Я тебя сейчас уложу, усач!

Потом Сигита и Михаил Енотов утащили меня в комнату, а я орал:

– Хочешь, чтобы я битого стекла поел? Хочешь этого? Чтобы я выкинулся в окно, хочешь?

Ночью я проснулся в трусах и испарине – Сигита спала рядом, – открыл окно. Я бормотал, что она предала меня, что я доверился ей, а она все испортила. Я говорил, что все бабы бляди, при этом крепко взялся руками за подоконник изнутри, а ноги перекинул наружу, свесил все свое тело в пропасть. Держаться было тяжело, и вдруг меня осенило – легко умереть из-за собственной глупости. Сейчас это должно было произойти. Я не собирался умирать, но оказался в таком положении. Руки мои ослабли, тело мое, нагое и беззащитное, скатывалось вниз, подо мной – десять этажей пустоты и холодная зимняя ночь. Сигита вскочила, смотрела на меня в упор, но она ничего не могла сделать. Сейчас мои руки не выдержат, и я упаду. Потом я увидел озабоченное лицо Михаила Енотова – он смотрел на меня сосредоточенно и спокойно, как будто пытался понять (вспомнить) свою роль в этом спектакле.

Он взял меня очень крепко и втащил в комнату. Так Михаил Енотов спас мне жизнь. Я быстро успокоился, лег к стенке и уснул. Даже не запомнил, обнимала ли меня Сигита.

Самоубийцы-симулянты всегда вызывают у меня отвращение. Но каждый раз я вспоминаю эту историю, когда сам устроил шоу, которое чуть не стоило мне жизни, одергиваю себя – прощать и стараться выслушать. С режиссером Ильей их отношения закончились. Так я отвоевал свою девчонку – странная и подлая игра с шантажом.

Песни пошли одна за другой. Я нарезал музыку для своих готовых стихов, выбрав самые любимые, также придумывал новые тексты. Михаил Енотов подхватывал – дописывал свои куплеты. Мы купили микрофон-палочку Genius за сто рублей, и через пару недель был готов дебютный альбом легендарного дуэта ночные грузчики. Пластинка называлась «танцуй и думай». Естественно и быстро получился этот материал. Я все свел сам, хотя не имел ни представлений об этом процессе, ни технических возможностей. Это было что-то действительно новое, на стыке литературы и музыки. Я нащупал то, чем буду заниматься всю жизнь. Чувство это было теплым и мягким. Я нашел на сайте группы «Кровосток» адрес их директора, и мы отправили альбом ему с пометкой, что мы – молодая группа, которой требуется помощь в продвижении. Ответ пришел на удивление быстро, через несколько дней.

«Неплохо, но побольше иронии и поменьше Гришковца в текстах!» – такое было наставление. Сотрудничества и помощи нам не предложили.

– Как думаешь, он слушал? – спросил я у Михаила Енотова.

– Похоже, что нет, – ответил он. – Наверное, увидел название песни «Гришковец и собака».

Это просто есть такой мутный писатель, мой земляк, Евгений Гришковец. Был когда-то популярным. Настолько миленький, что даже странновато пахнет его творчество. В жизни, говорят, зазнается и любит хвастаться.

У меня закралось сомнение: что, если в моих текстах сквозит такая же тухлая душевность? Что, если это может восприниматься как картавая неискренняя ерунда, графоманские пошлости? Иногда я переслушивал и находил признаки стиля ненавистного мне Гришковца и в своем творчестве. Тогда я дал себе обещание: надо быть жестче в текстах, которые пишу, какого бы жанра они ни были.

Нас с Орловичем уволили. Слишком мала вероятность, что наша, охранников, помощь вообще понадобится в этом интернет-кафе. Все и так было слишком тихо. Так нам описали причину.

Михаил Енотов говорил мне:

– Когда будешь писать мемуары, не забудь, что почти все проблемы начинались с моего отъезда.

На этих выходных его тоже не было.

У нашей подруги по прозвищу Пьяница был день рождения. Это был хороший солнечный день: вот-вот наступит весна, приятное чувство. У меня скопилось немного денег, и я поехал обновиться в магазин на соседнюю станцию метро. Я купил новую олимпийку и две футболки. Бывало у меня такое: покупаю вещь и настолько рад, что всем говорю, чтобы смотрели. А к тому же я изобрел слово «гоповка», пока ехал обратно. Может, не я первый, кто назвал так этот элемент одежды, но мне было не важно. Радовался находке, стоял в вагоне, поигрывая молнией.

– Так, – сказал я себе. – Отменяю слово «олимпийка». Мой стиль – говорить только «гоповка».

Теперь удержаться было вдвойне сложно.

– Посмотри на мою новую гоповку! – говорил я каждому, кого знал, получая двойной кайф от слова и от вещи.

Вот я сижу, обновленный, чистый, трезвый и довольный, опрокидываю первую рюмку в рот и думаю: выпью осторожно, а вечером попишу.

Вот я почти в сопли и обиженный на весь мир. Помню, я спорил с Сигитой, когда она о чем-то умничала. Это все поверхностно, думал я и ругался.

– Одни верхушки! Не знаешь ты ничего! – заявил я. – Сначала научись мыть посуду, потом будешь болтать! – и вышел курить.

Курю сигарету на лестничной площадке, трезвее не стал. Пьяница рядом, уперла голову мне в плечо.

– Я такая пьяная! – говорит она. – На самом деле мне двадцать пять лет, – грустно сообщила она.

– Ага, – сказал я. – Можешь мне не рассказывать.

Пьянице исполнялось тридцать или даже тридцать один, и все об этом знали. Но она говорила, что ей сегодня двадцать три. Парням было все равно, девчонки подыгрывали, а потом зло сплетничали за спиной. Во ВГИКе она скрывала, что у нее уже есть высшее образование – философское, полученное на Урале. Многие так делали, учились по второму разу бесплатно. Выглядела она правда очень свежо, как моя ровесница, даже моложе. Мы с Михаилом Енотовым придумали шутку, что Пьяница настолько отупела от выпивки, что годы стерлись не только из ее памяти, но даже с лица.

Пьяница надулась и заглянула мне в глаза.

– А сколько мне?

Я прочитал в этом вопросе просьбу трахнуть ее.

– Зачем тебе это? – спросил я.

– Сколько мне лет? – спросила она. Было понятно, что отказ не будет принят.

Она снизу, лицом ко мне, у меня в комнате. Платье задрано выше груди и иногда попадает нам в рот во время поцелуя. Осознание того, что Сигита и мои друзья сейчас где-то рядом и кто-то может начать искать нас с Пьяницей, меня по-животному распаляет. Пьяница заглядывает глубоко мне в глаза, и она очень красива в этот момент, во всяком случае, когда я смотрю из своего опьянения. Сам я возбужден не так болезненно и романтично, как обычно. Нет, сейчас – кайф, тупой и звериный. Нет и тени этой розовой муки, предвкушения тяжелейшей совместной работы, трудного романа – института, в котором сидишь за одной партой со своей девчонкой. Зато есть страсть, удовольствие от тела, желание пригвоздить его к кровати. Кажется, это длится очень долго. Мне приятно быть в Пьянице, никакой разницы в возрасте я не чувствую, кожа ее свежа и упруга, прохладна, так я это запомню. Кончить тем не менее не получается. Пьяница глубоко дышит, она стонет с такой благодарностью, что я забываю себя от возбуждения, отрываюсь от точки, в которой есть я – обида. Кажется, с другими девушками я никогда так не отрывался от крикливой и утомительной своей сути, своих завышенных представлений о себе, своей ипохондрической телесности, не забывал свои обиды на противоположный пол.

Тело в судороге, я переворачиваюсь на спину взять передышку.

– Полгода этого не делала, – говорит Пьяница, вдыхая и моргая.

Следующий кадр: она второпях натягивает трусы, а я сижу на кровати с торчащей шпагой, тяну руку, хочу ухватить этот зад, который мелькает краем и тут же скрывается под юбкой. Какое-то озарение: моя первая настоящая, очень физическая и земная измена.

Много лет я буду вспоминать этот POV-кадр: ее зад через мою руку, недостижимость оргазма, его близость и невозможность, примесь тоски, разочарование напрасно испачканной микрофлоры и предвкушение чувства вины, как надвигающееся похмелье. По прошествии лет, после многочисленных измен чувство вины даже будет распалять меня, от него начнет вставать.

Я вышел в туалет, умылся и немного протрезвел.

– Ты же никому не расскажешь? – спросила Пьяница.

– С утра же расскажу Сигите, – ответил я.

– И скажешь, с кем?

– Попробую утаить, – сказал я неуверенно.

Ночью я просыпался, когда Сигита начинала обнимать меня. Чувствовал себя грязным, старался отстраниться. Она отворачивалась к стенке, а я оттопыривался на самый край постели. Не хотелось замарать ее, ни один сантиметр моего тела не должен был соприкоснуться с ней. С одной стороны, мне было стыдно и хотелось получить прощение. С другой, я могу не рассказывать, думал я. И в то же время хотелось рассказать, чтобы Сигита расстроилась, уехала к своей маме, чтобы наши отношения закончились, а я бы целую неделю или месяц мог трахать Пьяницу. Этого тоже хотелось. Это было очень сильное ощущение. Меня возбуждало знание того, что Пьяница очень хочет со мной спать. Я встал, принял душ и, чтобы унять волнение, начал писать наброски к повести. Или это был сценарий. Я описал сцену, как парень рассказывает девушке про измену. Теперь ждал, волнуясь и мучаясь от похмелья, какой сцена окажется в реальности.

Когда Сигита проснулась, вместо утреннего поцелуя я сказал: – Я изменил тебе.

Она ничего не ответила. Обычно она очень долго вставала, любила поваляться, настроить планов на день, а потом обнаружить, что день уже закончился. Но сейчас встала сразу, как-то обошла меня, стараясь держаться подальше, как от пришельца, и прошла в ванную умываться. Вернулась и спросила:

– С кем?

Я ответил как есть и ушел из комнаты, оставив ее сидеть на кровати, глядящей в стену. Прошлялся где-то два часа, немного опохмелился с Лемом. Помню, мы стояли в очереди, держали в руках жигулевское, я смотрел Лему в глаза и хотел рассказать.

– Лем… – начинал я.

– Что такое, Женя? – спрашивал Лем. Но я тут же затыкался.

Наконец, я сильно соскучился по Сигите. Пора было поговорить. Она сидела на постели, в той же позе, что я ее оставил. Напротив нее на стуле сидел Доктор Актер. Вид у него был скорбный, сочувственный.