Белая вода
Писатель Василий Объёмов открыл глаза. В гостиничном окне вибрировала ночная радуга мигалок милицейских (каких же ещё?) машин, несущихся по улице. Началось, успел подумать Объёмов, проваливаясь в стремительно истаивающий полусон перед окончательным пробуждением.
Полусон зачем-то вернул его на конференцию. Объёмов обнаружил себя стоящим на трибуне перед угрюмым и недобрым, длинным, как вытянутое к горизонту поле, залом. В зале сидели уже не писатели, а другие люди с расплывающимися, как блины на сковородке, лицами. Определить их национальную и профессиональную принадлежность не представлялось возможным. Это были люди вообще, если угодно, человеческий материал, из которого кто-то что-то всегда хотел сшить, руководствуясь собственными мыслями о качестве материала и моде. Объёмов мучительно старался зацепиться хоть за чей-нибудь заинтересованный взгляд, но встречные взгляды ускользали от него, как если бы глаза людей в бесконечном зале были на коньках или роликах. На трибуне перед Объёмовым лежал блокнот, который он судорожно перелистывал, пытаясь отыскать тезисы. Иногда на писателя Василия Объёмова во время публичных мероприятий накатывал необъяснимый ступор, и он не мог слова ступить без заранее подготовленных тезисов. Удивительно пусто было и сейчас в его голове. Одна только глумливая фраза прыгала в ней, как (опять!) блоха: «Вас, ребята, весеннее волшебство точно не обрадует, потому что оно по вашу душу!» Неведомый портной как будто кроил (шил!) из его сновидений тревожный водевиль с элементами футурологического триллера. В последнее время этот странный литературный жанр вошёл в моду. Даже во сне, огорчился Объёмов, я бегу за модой, хотя точно знаю, что не догоню. Поздно. А ребята бегут от весеннего волшебства, но не знают, что от него убежать невозможно. Догонит.
Изначальное недоверие к сонным (он пока и сам не знал, какие они, но догадывался!) тезисам Объёмова, как стекловидное тело, мумифицировало зал, и Объёмов ясно осознавал, что отчуждение между ним и залом непроницаемо и непреодолимо. Его слова опережающе превращались в тот самый бисер, каким (вместе с добрыми намерениями) вымощена дорога известно куда. Да как же они пустили меня на трибуну, искренне недоумевал Объёмов. Он уже знал, как начнёт выступление. С цитаты из Горького: «Великая заслуга перед жизнью и людьми – сохранить в душе истинно человеческое в дни, когда торжествует обезумевшая свинья».
…А потом он вдруг увидел себя на скамейке у своего деревенского дома в Псковской области. Он сидел, умиротворенно поглаживая по крепкой холке соседскую собаку Альку. Она частенько забегала к нему с краткими дружественными визитами, но главным образом чего-нибудь перехватить. Хозяин Альки – бывший совхозный тракторист, а ныне безработный селянин Жорик – сильно выпивал и (соответственно) слабо кормил Альку. Несколько дней назад Объёмов варил в огромной кастрюле борщ, и вовремя подоспевшей Альке досталась огромная костолыжина, предварительно очищенная Объёмовым от мяса, но не от плёнок с хрящами. Из-за неё, помнится, не получалось прикрыть кастрюлю крышкой. Кость упрямо таранила крышку, как торпеда дно корабля. Алька, радостно урча, убежала с лохматой капающей костью, а теперь вот зачем-то снова её притащила. Кость была обглодана до зеленоватой (видимо, Алька грызла её в траве, а может, использовала траву как гарнир) белизны. Намёк понял, поднялся со скамейки Объёмов, пошёл в дом к холодильнику. Ничего подходящего (для Альки) там не нашлось. Пришлось отрезать кусок буженины. Она была свежая, розоватая, в нежном светящемся сале, только утром привезённая с приграничного белорусского рынка в Езерищах. Рука дрогнула, непроизвольно уменьшив Алькину порцию. Алька, лязгнув зубами, проглотила буженину, Объёмов едва успел отдёрнуть бережливую руку. Облизнувшись, Алька подняла с земли зелёную кость, отошла к ней к забору и там, носом, как совком, старательно прикопала её под кустом малины. После чего, повеселев, дежурно попрощалась, лизнув Объёмову руку, и серой стрелой полетела по своим делам. Но, не добежав до калитки, вдруг остановилась, развернулась и, склонив голову, уставилась на Объёмова. Тому даже показалось, что складки собрались на шерстяном собачьем лбу, так внимательно и задумчиво она на него смотрела. Потом Алька тяжело вздохнула, вернулась к кусту малины, раздражённо выкопала кость и, уже не оглядываясь, убежала с ней в зубах, нервно помахивая хвостом, то есть (если верить кинологам), обуреваемая сомнениями и обидой. Самое удивительное, что и Объёмов обиделся на Альку. Как же так, это ведь он дал ей эту кость, а сейчас ещё угостил восхитительной бужениной! Как ей в голову могло прийти, что…
…Наконец, он обнаружил в блокноте злополучные тезисы, перевёл дух, но язык во рту как будто окаменел. Длинный, полный угрюмыми людьми с блинными лицами (только самонадеянный шутник мог назвать их ребятами… если только не с пёсьими головами), зал показался Объёмову уже не полем, а объёмистым бассейном, а тезисы – внешне безобидным бытовым прибором, вроде электробритвы, фена или… машинки для вскрытия писем. Прочитать тезисы было всё равно, что швырнуть в объёмистый бассейн электрический прибор! Объёмов не раз видел, как это делают в фильмах плохие ребята. Правда, даже отпетые кинематографические злодеи не замахивались на бассейны, ограничивались ванными, где имели несчастье находиться их обнажённые, а потому ограниченные в оказании сопротивления жертвы. При этом у Объёмова не было сомнений, что безлицые ребята в полевом зале обречены независимо от того, услышат они его тезисы или нет. Не было у него сомнений и в том, что убойная электрическая волна настигнет его на трибуне и он тоже противоречиво погибнет вместе с обречёнными ребятами, которых хочет предостеречь. Проигнорировав его предостережение, они ещё успеют его опережающе осудить за человеконенавистнические, по их мнению, тезисы. Это было совершенно невозможно, но Объёмову вдруг показалось, что в зале сидят (или стоят)… подсолнухи.
Раз так, приободрился он, чего бояться, худшее, что мне грозит – пробуждение…
«Смешение рас и народов, – откашлявшись, обратился Объёмов к растительной аудитории, – можно уподобить стихийно-насильственному переливанию крови без предварительного её клинического анализа на резус-фактор, группы и различные заболевания. Результат подобного переливания: в лучшем случае – бесплодие, то есть жизнь без продолжения жизни, в худшем – смерть». Эх, огорчённо посмотрел в зал, знал бы раньше, что вы растительные, привёл бы примеры из биологии – из Менделя, Вавилова, дедушки Мичурина, да хотя бы… Лысенко! «Ничем хорошим, – быстро продолжил Объёмов, не обращая внимания на зловещую тишину в зале, – это не закончится ни для тех, кому перелили, ни для тех, кого перелили. (Надо бы – привили!) Каждый народ, – Объёмов с изумлением обнаружил, что это последний тезис (ему почему-то казалось, что их больше), – выбирает свой путь в небытие. Русский народ уходит в небытие, не шелохнувшись!» И вдруг после паузы – не по писанному, а от себя (лающим каким-то, словно это он был с пёсьей головой, голосом): «Потому что небытие, тьма, хаос, смерть – колыбель новой жизни! Чтобы по-настоящему воскреснуть и преобразиться, нужно по-настоящему умереть!»
Возможно, подсолнухи в объёмистом бассейне тоже не шелохнулись. Объёмов забыл, точнее никогда не задавался вопросом: как действует на растения электричество? Полусон, подобно космополитической созерцательности на разодранном с прыгающими белыми блохами-буквами занавесе, исчез, растворился в моторном гуле и лязгающих шлепках по асфальту. Поднявшись с кровати и приблизившись к окну, Объёмов увидел, что по шоссе мимо гостиницы на приличной скорости движется колонна бронетранспортеров, а замыкают её два танка. Сверху они напоминали гигантских поторапливающихся жаб.
Наверное, учения, пожал плечами Объёмов, до западной границы рукой подать, НАТО, враг не дремлет, ночная проверка боеготовности.
Он разобрал кровать, разделся, повозившись с кнопками (пару раз хотелось грохнуть об пол!) на радиочасах, установил будильник на восемь утра. Потом сунулся задвинуть шторы, но тут же испуганно отшатнулся от окна. Перед гостиницей, размалывая воздух винтами, висел вертолёт, обшаривая прожектором, как длинной жёлтой рукой, фасад.
Объёмов на мгновение ослеп, забился пойманной рыбой в занавесках. Прожектор пронзил его лучом, как острогой. Объёмов присел на корточки, опережающе ощущая себя нарушителем… чего? Он и сам не знал, но на всякий случай затаился в неудобной позе, пережидая, пока жёлтая рука отлепится от окна. Господа, это уже слишком, пробормотал он, опасливо выглядывая из-за шторы.
Из чрева вертолёта тем временем свесились канаты. По ним заскользили вниз спецназовцы в блестящих шлемах и в каких-то серебристых, как у космонавтов, скафандрах. Неужели, изумился писатель Василий Объёмов, будут… штурмовать гостиницу? Так сказать, в учебных целях.
Он выключил свет, лёг в кровать. Хотелось сделаться незаметным, а ещё лучше – несуществующим. Объёмов успел заметить короткие автоматы у спускающихся по канатам из вертолёта спецназовцев. Близость вооружённых людей его всегда тревожила. Определённо в дружественной Белоруссии что-то происходило. Зачем, вспомнил Объёмов, они читали по радио Свифта? Какая была в этом необходимость? Заменили Свифтом «Над всей Испанией безоблачное небо»? Куда понеслась колонна бронетехники и примкнувшие к ней танки?
Объёмов подумал, что, окажись он в Умани в августе сорок первого года, он бы ни за что не пошёл на базар, где Гитлер приценивался к подсолнухам. А вот дед Каролины пошёл и удостоился благосклонного внимания фюрера. Можно сказать, обзавёлся охранной грамотой. Это тот самый парнишка, которого Гитлер трепал по голове, должно быть, говорили немцы, румыны, полицаи и прочие коллаборационисты, выпуская его из гестапо после облав. В конце войны, конечно, это уже не работало, точнее, работало в сторону возмездия. Было дело, наверное, врал, вытирая кровавые сопли, на допросах уже в советских комендатурах парнишка, но я вцепился в его подлую руку зубами, в меня стреляли, я чудом уцелел, две недели прятался в подсолнухах… Потому-то, угрюмо и самокритично подумал Объёмов, он получает от немцев и хохлов (две!) пенсии, и шустрая завуч в очочках души в нём не чает… Меня-то уже давно все бабы послали, а пенсия…
И, как говорится, сглазил.
В дверь негромко, но требовательно постучали. Привычно струсив и растерявшись, Объёмов всё же сообразил, что спецназовцы не могли так быстро добраться до его номера, а если и смогли, то не стали бы размениваться на вежливый стук, а вышибли бы её ногами. Похлопав по карманам куртку – на месте ли паспорт? – задавленно прохрипев: «Одну минуту!», Объёмов надел штаны, открыл дверь.
– Не ждал? – отодвинув его плечом, в номер решительно шагнула… неужели… Каролина? – Сам пригласил! – тихо (без лязга) прикрыла за собой дверь.
– Я? – опешил Объёмов.
Внешность Каролины претерпела существенные изменения. На ней был белый до плеч парик. Каролина походила в нём на вернувшегося из боя и снявшего шлем с забралом немолодого средневекового рыцаря-альбиноса. На носу угнездились небольшие кругленькие очочки. Похоже, преследующая в Умани деда завуч (по Фрейду) не давала ей покоя.
– Девятьсот седьмой номер. Сам сказал.
– Да? И что? – Объёмов случайно наткнулся взглядом на своё отражение в зеркале. Ему стало стыдно. Никакого женского интереса увиденное в зеркале существо не могло пробудить даже у… зачем-то надевшей парик и очки буфетчицы Каролины.
– А то! Снимай штаны и ложись! – Она торопливо стянула с себя чёрные брюки, оставшись в растянутых (повседневных, по инерции отметил Объёмов) трусах. Помнится, похожие (с поправкой на тогдашние стандарты женского белья) трусы были на учётчице писем журнала «Пионер» Свете, когда Вася Объёмов, задерживая дыхание, чтобы не потерять сознание от крепкого запаха девичьего пота, раздевал её… Он уже не помнил, где, но точно не в мастерской художника-перепелятника. В университетской общаге на Ленинских горах, вот где! В соседней комнате ещё гремел Jesus Christ Superstar, Хелен Редди выводила ангельским голосом: «I don't know how to love Him», а Васе кощунственно слышалось: «I don't know how to love her».
За брюками последовала блузка. Грудь у Каролины выглядела более привлекательно, нежели исхоженные, в голубой сосудистой сетке, ноги. Ну да, рассеянно подумал Объёмов, они всё время на марше, а грудь… она барыня, отдыхает…
Немного подумав, Каролина освободилась и от трусов. Растянутые, они легко слетели на пол перед дверью. Объёмов нагнулся, чтобы поднять, но Каролина запретила: «Пусть лежат, где лежат!» Шмыгнула в кровать под одеяло. Кто же поверит, на лету просканировал её обнажённое тело Объёмов, что ты блондинка, кого ты хочешь обмануть дурацким белым париком? Подложившая под голову сразу две подушки Каролина сейчас напомнила ему… притворившегося бабушкой волка из сказки Шарля Перро. А я, стало быть, Красная Шапочка, грустно подумал он. Какой из меня охотник?
– Очки… – пробормотал, входя в роль, Объёмов. – Они… чтобы лучше меня видеть?
– Я вообще-то обхожусь, – пояснила с подушек Каролина. – Только когда смотрю накладные или читаю. Быстрей! Ложись! – Ей явно было не до сказок.
– Я это… в трусах, – зачем-то проинформировал буфетчицу Объёмов. Поведение Каролины было странным, но чего в нём точно не звучало, так это сексуального мотива. Наверное, так раздевались разнополые узники концлагерей перед газовой камерой, подумал, снимая штаны, Объёмов. Только ведь она… не собирается умирать, посмотрел на тревожно прислушивающуюся к звукам в коридоре Каролину, у неё есть какой-то план… Всё это игра, а я…
– Совсем не нравлюсь? – скользнула оценивающим очкастым взглядом по объёмовским трусам Каролина. Никакого (где надо) самовозрастающего объёма внутри них не наблюдалось. Тишь да гладь, можно сказать, космический вакуум. Вопрос быстрой и страстной близости на повестке дня не стоял. – А ещё такая фамилия… – нервно хихикнула Каролина.
– Какая? – присел на край кровати Объёмов.
– Какая-какая, Объёбов, – обхватила его за плечи, потащила под одеяло Каролина.
– Объёмов, – поправил Объёмов.
– Какая разница. – Каролина, впилась в его губы сухим, как перестоявшая на буфетном столе салфетка, поцелуем.
За дверью послышались приглушённые мужские голоса, шум лифта. Потом снова стало тихо. Лифт проехал мимо девятого этажа.
– Всё должно быть натурально, – скомкала поцелуй, как использованную салфетку, Каролина, – иначе они не поверят. Но я не уверена, что у нас получится. Когда ты последний раз спал с бабой?
– Давно, – честно признался Объёмов, – коплю силы.
– И как копилка? Сильно пополнилась? – поинтересовалась Каролина.
– Хочешь проверить? – До Объёмова вдруг дошли нелепость и какая-то издевательская карикатурность происходящего. Главное же – отведённая ему унизительная роль. – Какого хрена? – заорал он, увернувшись от попытки Каролины снова заткнуть ему рот сухой салфеткой. – Чего тебе надо? Зачем ты здесь? Что всё это значит?
– Лёшка, мой муж, – едва слышно, умоляюще приставив палец к губам и указывая другой рукой на дверь, прошептала Каролина. – Он… здесь. Прилетел. Только он… не Лёшка.
5
– Прилетел? – Объёмов, как ни странно, мгновенно вспомнил семейную историю Каролины – вдовы погибшего, точнее, пропавшего без вести шестнадцать лет назад пилота, вместо которого на военном кладбище похоронили манекен в форме майора ВВС Белоруссии. На его пластмассовое лицо ещё положили фотографию растворившегося в небе Лёшки. Героический муж Каролины велел напарнику катапультироваться, а сам увёл самолёт подальше от посёлка в поле с подсолнухами. Люди не пострадали, а вот подсолнухам, наверное, досталось. Но останков Лёшки, если верить Каролине, среди горящих обломков не обнаружили. Дальше пошёл какой-то конспирологический бред про испытание секретного то ли биогравитационного, то ли пространственно-временного оружия.
– Они, – снова прислушалась к происходящему за дверью Каролина, – его ищут. Не могут найти, поэтому хотят через меня.
– Кто? – по инерции уточнил Объёмов. До него дошло, что всё это не игра, а если игра, то с безвыигрышным (для него и Каролины) результатом. Лес рубят – головы летят. Лес почему-то увиделся встревоженному писателю Василию Объёмову не как положено – в виде деревьев, а… в виде обречённо помахивающих головами подсолнухов.
– Наши и… ваши, – с неодобрением посмотрела на Объёмова Каролина, словно на нём лежала доля ответственности за «ваших», которых он, кстати, никогда не считал своими. Напротив, как мог, клеймил и разоблачал в публицистических статьях. Да хотя бы за наплевательское отношение к русскому языку и литературе! Собственно, для того он и притащился на раздолбанном «додже-калибере» из псковской деревни на конференцию в Лиду, чтобы в очередной раз прокричать об их безумном воровстве и беспредельном презрении к народу в… пустоту.
– Войсковая операция? – Объёмова поразило, как быстро и осмысленно он включился в обсуждение невозможного события. – Откуда он прилетел? И… на чём?
И не просто включился. Писатель Василий Объёмов уже опережающе работал с сюжетом. Лёшка в последний момент успел катапультироваться. Приземлился на другом поле. Быстро закопал в землю парашют и… исчез на шестнадцать лет. А сейчас объявился! Естественно, его хотят поймать и допросить. Кто главный свидетель с транзитным статусом соучастника преступления? Естественно, Каролина! Может, они вместе все эти шестнадцать лет шпионили… на Россию, на кого же ещё? Или… на Украину? Это хуже. А я… покрылся холодным потом Объёмов, – ясен пень, связной, хорошо, если не резидент! Но она сказала «ваши», торопливо внёс облегчающее собственную участь уточнение в сюжет: если это совместная с «нашими» войсковая операция, значит, я… не шпион, а соратник! У Белоруссии и России это… как его… Союзное государство! Сволочь, с ненавистью посмотрел на ответно сверлящую его сквозь очки волчьим взглядом Каролину, зачем ты пришла, что тебе надо, зачем впутываешь меня в эту историю?
– Самолёт приземлился на базе вчера ночью на самой дальней, заброшенной полосе, – быстро заговорила Каролина, телепатически уловив невысказанные упрёки Объёмова и сделав правильный вывод, что откровенность – единственное средство удержать его от панического бегства, неотвратимого катапультирования из кровати, а может, и из гостиничного номера. – Радары не засекли, он из какого-то особого материала или чем-то покрыт, не знаю, а так – точная копия того, который разбился. Пастух стадо мимо гнал к ангарам, там вокруг ещё зелёная трава, увидел, рассказал в посёлке. Дети побежали. Потом военные приехали, оцепили, привезли аппаратуру. Везде в кабине – Лёшкины отпечатки пальцев…
– Ты сама-то его видела? – перебил Объёмов.
– Я сразу заметила, что за мной следят. Один злобный такой, с бородой, ты сидел, он в кафе заходил. И про тебя я тоже сначала подумала… А тут дочь позвонила, говорит, на съёмную хату нельзя, уже вычислили…
– Дочь? – Объёмов сам начал удивляться своей памяти. – Из Умани?
– Из Одессы. Я Олеську сразу вызвала, как узнала про самолёт, сказала, чтобы никому ни слова и только на попутках. Если меня возьмут, так хоть она ему поможет. А я потом… С Украиной пока граница без проблем. Они её точно в лицо не знают. Имя до паспорта у неё было – Ольга, а отчество я по деду ей сделала – Андреевна. Фамилия вообще по первому мужу, тоже хохол был, только из Полтавы, и тоже сволочь, другую бабу в дом привёл, стал с ней жить при живой жене. Так что никаких концов.
– Ты его видела? – повторил Объёмов, пытаясь вспомнить, где он недавно слышал про Олеську. Вспомнил! Не слышал, а читал. Объявление с отрывными телефонными хвостиками на фонарном столбе на гостиничной автостоянке: «Олеся. 27 лет. Ахнешь! Звони!»
Уже ахнул, мрачно подумал Объёмов, и… пусть анонимно, но позвонил. Зачем-то спросил:
– Сколько ей лет?
– Что? – удивилась Каролина. – Кому?
– Олеське.
– Тридцать. А… что?
– Убавила, – покачал головой Объёмов.
Они притихли, услышав рассыпчатый каблучный стук по голой коридорной плитке.
В дверь легко, как бросили горсть сухих горошин, постучали.
– Открой, – попросила Каролина. – Это она. Что-то случилось. Мы не договаривались, что она сюда.
– Не успею одеться, – растерялся Объёмов, вновь утрачивая (хотя бы мысленный) контроль над реальностью.
– Быстрей! – поторопила Каролина. – Я же голая!
– Хорошо, – пожал плечами Объёмов, удивляясь неожиданной стыдливости своей… подруги? Свесил ноги с кровати. Страх, возбуждение, желание что-то выяснить, куда-то бежать вдруг сменились в нём дебильной покорностью и обездвиженностью. Вот так и несчастная Россия, успел подумать, нащупывая вялыми, как снулые рыбы, ступнями на полу тапочки Объёмов, кто на неё рявкнет, ошарашит, наговорит с три короба, под того она и ложится… Особенно если он… то есть она, покосился на Каролину, в парике и очках… Так сказать, в пассионарном прикиде. Бери голыми руками.
– Ну! – поторопила Каролина.
Объёмов, поправив трусы и слегка втянув живот, открыл дверь. В номер, едва его не сшибив, влетела Олеська. Объёмов уже устал чему-либо удивляться, а потому совсем не удивился, что она была натурально (видимо, это у них семейное) голая, но в туфлях на металлических шпильках, как ведьма Гелла из бессмертного романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Впрочем, в отличие от Геллы, Олеська всё же небрежно прикрывалась прижимаемым к груди ворохом одежды, из глубины которого пружинисто свесился бюстгальтер. Качающимися своими чашечками он напомнил Объёмову маятник сюрреалистических часов, отсчитывающий… что?
– По объявлению? – ухмыльнулся, рассматривая бесстыдницу, Объёмов.
– Что? – растерялась та, даже выронила одежду. – Мы… разве договаривались?
– Быстрей! В постель! – скомандовала с подушек Каролина. – Сейчас придут!
Олеся размашистыми крепкими бёдрами, как бульдозер подтаявший сугроб, легко передвинула Объёмова на кровать под приглашающе откинутое Каролиной одеяло.
– Поехали! – Каролина сорвала с Объёмова трусы, завалила на себя, обхватив ногами, как клешнями, а над ними (каким-то образом, наверное, затылком сумел рассмотреть писатель Василий Объёмов) римской статуей встала Олеся, больно уткнув в копчик Объёмову острый железный каблук. Если и есть на свете мужик, успел подумать он, способный поехать в данных обстоятельствах, то это точно не я!
В следующее мгновение раздался оглушительный треск. В номер как на серфинговой доске влетел двумя ногами на двери раскоряченный спецназовец в серебристых доспехах с автоматом и в чёрном обливном сферическом шлеме. Следом вошли люди в штатском. В одном из них – в широком, как саван, белом плаще – Объёмов узнал злого бородача, ошибочно принятого им в кафе за завязавшего (с алкоголем) писателя, участника конференции по современному состоянию русского литературного языка. Второй снимал происходящее на видеокамеру. Третий – непрерывно щёлкал фотоаппаратом, озаряющим вспышкой интимно – лампой на прикроватной тумбочке – освещённый гостиничный номер. Он конечно же успел запечатлеть (для истории?) порнографическую скульптурную группу. Если бы не выставивший дверь спецназовец с автоматом наперевес, ворвавшуюся в номер команду можно было принять за белорусское подразделение полиции нравов. Объёмов читал, что такая существует в Европейском сообществе, наряду с Интерполом, но постсоветские государства почему-то не хотят с ней сотрудничать.
– Ой! – Олеся прыгнула под одеяло, больно зацепив железным каблуком Объёмова, едва успевшего перевалиться на спину. Скульптурная группа распалась, точнее, перешла в горизонтальное положение.
Злой бородач в широком плаще (сейчас, впрочем, он выглядел не столько злым, сколько озадаченным) включил весь имеющийся в номере свет.
В настенном зеркале напротив кровати Объёмов увидел три торчащие из-под одеяла головы: свою со слипшимися в отвратительный гребень седыми волосами по центру, справа – очкастую в белом парике голову Каролины, слева – русую, щекастую Олеси. Боже милостивый, ужаснулся он, что могут подумать обо мне… гэбисты? Спецназовца в серебристых доспехах и в обливном шлеме он как низшего по званию (и, вероятно, по интеллекту) в расчёт не принимал. Трёхголовая зеркальная картина навела его на гнусные, более того, оскорбительные для русского фольклора аналогии. Себя писатель Василий Объёмов увидел в образе… Ильи Муромца. Поблёскивающую круглыми выпуклыми очками Каролину – в образе почтенного Добрыни Никитича, кажется, наставника святого равноапостольного князя Владимира, а молодую шаловливую хохлушку Олесю – в образе застенчивого, но отважного Алёши Поповича. Как лихо она запрыгнула на кровать, загарпунила Объёмова острым железным каблуком! Интересно, запоздало встревожился он, что она собиралась делать дальше, куда хотела вонзить каблук? Получалось, что гэбисты, контрразведчики, или кто там они, подоспели вовремя, в очередной раз, подтвердив известный тезис Гёте, что сила, предназначенная творить зло, иной раз свершает благо. Тридцать лет и три года, испуганно вжался задом в матрас Объёмов, Илюша то ли сиднем сидел, то ли лежнем лежал на постели, а потом… как вскочил! И… пошли клочки по закоулочкам… Неужели… приш(ж)порила каблучница?