Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления
Дело в том, что Сталин считал стратегический союз СССР с западными демократиями ложным шагом, уводящим слишком далеко в сторону от решения настоящих программных задач его режима на международной арене, заключавшихся в экспорте революции как по старым каналам Коминтерна, так и все в большей мере методами военно-политического насаждения социализма. В условиях европейского мира последнее было совершено невозможно. Кремлю нужна была «вторая империалистическая война».[17] Поэтому Сталин не испытывал ни малейшего желания становиться соавтором Лондона и Парижа в подготовке нового, улучшенного за счет советского участия издания Версаля, на сей раз под названием «система коллективной безопасности в Европе». Об этом Молотов заявил публично на сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г., а именно что советская внешняя политика строилась на основе, «не имеющей ничего общего с интересами увековечения послевоенной Версальской системы» [Известия.-1939. – 1 сентября]. В беседе с британским послом в Советском Союзе С. Криппсом летом 1940 г. Сталин прямо скажет, что СССР является противником восстановления существовавшего до войны европейского равновесия, потому что оно противоречило его интересам [14, с. 395].
В чем состояли эти интересы доподлинно известно: дождаться войны между Германией и западной коалицией или спровоцировать ее (для того Москва и содействовала возрождению германской армии), затем, воспользовавшись тяготами и хаосом военного времени, через подконтрольные Кремлю партии поднять народы воюющих стран на социально-политический протест. Заключительным аккордом должен был стать «освободительный» поход на Европу Красной Армии, несущей на своих штыках идею государственного социализма по образцу и подобию советского. В 1925 г. Сталин заявил, что если начнется межимпериалистическая война «то нам не придется сидеть, сложа руки – нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить» [15, с. 14].
Он повторил эту мысль на заседании Политбюро ЦК ВКП (б) 19 августа 1939 г. Оценивая сложившуюся ситуацию, Сталин заявил, что "вопрос мира или войны вступает в критическую для нас фазу. […] Если мы примем предложение Германии о заключении с ней пакта о ненападении, она, конечно, нападет на Польшу, и вмешательство Франции и Англии в эту войну станет неизбежным. В этих условиях у нас будет много шансов остаться в стороне от конфликта, и мы сможем надеяться на наше выгодное вступление в войну". Возникновение войны в Европе, продолжил вождь, откроет перед СССР "широкое поле деятельности для развития мировой революции". Поэтому "в интересах СССР – Родины трудящихся, чтобы война разразилась между Рейхом и капиталистическим англо-французским блоком. Нужно сделать все, чтобы эта война длилась как можно дольше в целях изнурения двух сторон. Именно по этой причине мы должны согласиться на заключение пакта, предложенного Германией, и работать над тем, чтобы эта война, объявленная однажды, продлилась максимальное количество времени"[18] [цит. по: 16, с. 79].
Весьма примечательны сказанные Сталиным на Политбюро слова о том, что затяжной вооруженный конфликт на Западе создаст условия для «нашего выгодного вступления в войну». Вопрос: против кого? В союзе с западной коалицией против Германии? Нет, конечно. Для этого не стоило городить огород с пактом-39. В союзе с Германией против западной коалиции? Исключается даже по чисто географическим причинам. Правильный ответ – против всей капиталистической Европы, по крайней мере, континентальной.
В Москве не собирались ждать окончания войны на западе, а намеревались, как указывалось выше, выступить как самостоятельная третья сила и, имея союзником измученные войной народные массы континента, превратить ее в общеевропейскую гражданскую войну. В начале июля 1940 г. в одной из бесед Молотов нарисовал воистину эпическую картину грядущих классовых битв. «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, – заявил нарком, – что гениальный Ленин не ошибался, убеждая нас, что вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России. Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом, – буржуазией союзных государств, с тем, чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь; мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы, как я думаю, где-нибудь около Рейна, произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы. Мы уверены, что победа в этой битве будет именно за нами, а не буржуазией» [17, с. 40].
Речь шла, таким образом, не о превентивной войне против Германии в интересах национальной безопасности, а о классовой атаке на всю капиталистическую Европу, что с этими интересами не имело, конечно, ничего общего.
Деятельность Литвинова по созданию системы коллективной безопасности никоим образом не вписывалась в эти грандиозные планы. Поэтому, как только обозначилась перспектива установления «особых» советско – германских отношений, его энтузиазм по поводу коллективной безопасности стал неуместен, как и он сам: Литвинова сняли с поста наркома, обвинив в англо- и франкофильстве и «непроведении партийной линии» во внешней политике, т. е. линии Рапалло. Учли в Москве и то обстоятельство, что для берлинского режима нарком-еврей был наихудшим выбором на роль партнера по предстоявшим деликатным переговорам. Отставка наркома, который, сожалел Молотов, «случайно жив остался» [18, с. 116], дала сигнал к тотальному кадровому разгрому чичеринско – литвиновского НКИД.[19]
Четырехмесячное изучение всего комплекса советско-германских отношений завершилось 11 августа 1939 г. принятием Политбюро решения «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов». Дорога ко «второму Рапалло», как часто называют договор 1939 г., была открыта. В политическом отношении данный термин представляется уместным. С международно – правовой точки зрения, однако, пакт Молотова – Риббентропа стал третьим по счету в рапалльской линейке документов. Первыми двумя были соглашение 1922 г. и Берлинский договор о нейтралитете 1926 г. Все три документа ведут свою родословную из общего – рапалльского, гнезда. Это видно из содержащихся в них перекрестных ссылок друг на друга: пакт Молотова-Риббентропа признает свое прямое родство с договором 1926 г., а последний – с договором 1922 г. Никак не получается назвать договор о ненападении 1939 г. дитём случайной политической связи! Поезд с германскими реваншистами и кремлевскими ниспровергателями мирового социального порядка, отошедший от раппальской политической платформы в 1922 г., после двух промежуточных остановок в Берлине в 1926 и 1933 годах благополучно прибыл 23 августа в пункт назначения.
Это был закономерный результат. В силу объективных причин каждая из сторон рапалльского процесса – и советская, и германская – могла реализовать свою собственную внешнеполитическую программу только и исключительно в связке с другой стороной, замены которой не существовало. Германский посол в СССР в 1922–1928 гг. Ульрих фон Брокдорф-Ранцау называл это «общностью судеб». В национал-социалистическом Берлине и коммунистической Москве прекрасно сознавали взаимную обреченность на сотрудничество в решающий момент перехода из версальского миропорядка в какой-то иной в результате новой европейской войны. В августе 1939 г. Европа стояла на пороге этих перемен, и «возвращение в Рапалло» стало неизбежным. Как писал Л. Д. Троцкий: «Сталин дождался, наконец, рукопожатия (А. Гитлера. – Ред.), о котором не переставал мечтать в течение шести лет» [19, с. 553].
Между тем, официальная историография не оставляет попыток представить сближение с Берлином как спонтанную реакцию Москвы на неуспех плана по созданию системы коллективной безопасности. По этой версии, последним усилием в данном направлении стали трехсторонние англо-франко-советские переговоры в Москве летом 1939 г., вся ответственность за срыв которых возлагается на западных участников. Поскольку о «спонтанности» нами было сказано достаточно, поговорим теперь об ответственности.
Запрограммированный провал
Как отмечалось выше, идея этих переговоров оформилась к середине апреля 1939 г. То был период наименьшей определенности в отношениях между европейскими центрами силы; поэтому в Лондоне, Париже и Москве сочли разумным «подстелить соломки», т. е. заручиться взаимной поддержкой на тот случай, если договориться с Германией им так и не удастся. Условия оказания такой взаимопомощи и предстояло согласовать в Москве. В то же время обе стороны, – советская и западная, – усаженные за стол переговоров общей для них германской угрозой, мечтали об их срыве в результате достижения собственной сепаратной договоренности с Берлином: столь тяжелым, на грани неприемлемого, был для них успешный, – с формальной точки зрения, – исход переговоров.
Для Москвы военно-политическое окружение Третьего Рейха ставило крест на планах завоевания Европы, поскольку зажатая в эти тиски Германия не рискнет начать большую войну. Если все же Берлин решился бы на войну и проиграл ее объединенной коалиции с участием СССР, то советская зона доминирования ограничивалась Восточной и частью Центральной Европы по образцу 1945 г. После колоссальных жертв, которые страна понесла в годы коллективизации и индустриализации ради подготовки к войне за единоличное господство на континенте, столь невнятный итог неизбежно ставил под сомнение правильность всего внутри – и внешнеполитического курса сталинского руководства.
Еще более весомым аргументом против вхождения в союз с англо-французской коалицией было шаткое внутриполитическое положение Кремля. Вследствие этого, единственным устраивавшим его сценарием предстоявшей войны был такой, который исключал вероятность даже кратковременного вступления иностранных войск на советскую территорию.[20] Военный союз с Великобританией и Францией по определению не мог это гарантировать уже хотя бы ввиду географического положения Германии относительно СССР, а потому имел в глазах кремлевского руководства мало смысла. 2 августа 1939 г. Троцкий писал: «Прежде чем гогенцоллернская Германия пала под ударами мировой коалиции, она нанесла смертельный удар царскому режиму […] Не повторится ли в преобразованном виде этот исторический эпизод? – спрашивали себя с тревогой обитатели Кремля. Они не сомневаются, что коалиция из Франции, Великобритании, Советского Союза, Польши, Румынии при несомненной в дальнейшем поддержке Соединенных Штатов в конце концов сломила бы Германию и ее союзников. Но прежде чем свалиться в пропасть, Гитлер мог бы нанести СССР такое поражение, которое кремлевской олигархии стоило бы головы» [135, c. 143].
Противостоять этой угрозе в Кремле рассчитывали, развернув германскую агрессию на запад (данная задача будет решена подписанием пакта-39) и оставаясь возможно дольше нужными Берлину в политическом и экономическом отношениях, что стало основным содержанием международной деятельности Кремля в 1939 – первой половине 1941 гг. Нейтрализация германской угрозы указанным выше способом имела, однако, тот недостаток, что давала Лондону и Парижу основания рассматривать СССР как фактического союзника Германии, т. е. воспроизводилась ситуация весны 1918 г. – кануна прибытия антантовских войск в Советскую Россию. Поэтому наряду с широкоформатной германской интервенцией в Москве рассматривали возможность осуществления ее точечного варианта силами англо – французской коалиции по примеру 1918–1919 гг., т. е. путем высадки экспедиционных сил все в тех же Мурманске и Архангельске – на севере, и Крыму, Одессе и Новороссийске – на юге. Однако эта угроза была несопоставима по масштабу с германской.
В Кремле также учитывали, что самостоятельно угроза англо – французской интервенции не существовала, и могла возникнуть, да и то необязательно, только как реакция западной коалиции на квазисоюзнические отношения Москвы с Берлином. Таким образом, летом – осенью 1939 г. единственным объектом советской политики умиротворения неминуемо должен был стать именно Берлин. 14 августа 1939 г. Риббентроп поручает Шуленбургу укрепить Сталина в этом мнении. «…Капиталистические демократии Запада, – говорилось в телеграмме рейхсминистра, предназначенной для передачи в Кремль, – являются неумолимыми врагами, как Национал – Социалистической Германии, так и Советского Союза. Сегодня, заключив военный союз, они снова пытаются втянуть СССР в войну против Германии. В 1914 году эта политика имела для России катастрофические последствия» [36, с. 582]. Ранее в беседе с временным повереным в делах СССР в Германии Г.А. Астаховым 2 августа Риббентроп выразился проще: «Русский царь пошел вместе с Англией и в результате поплатился троном». Сталину предлагалось задуматься о своем пребывании в Кремле.
Вождь вряд ли нуждался в риббентроповском напоминании. Неплохо знавший его Троцкий писал: «Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него, прежде всего, борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены, таким образом, полицейским» [135, c. 138]. Взятая во всей полноте действительность решительно сдвигала проблематику советского выбора между двумя европейскими центрами силы в сторону учета его последствий для внутриполитического положения в СССР.
В те же дни в западных столицах мучительно решали вопрос о том, что им обойдется дороже: немецкая болезнь или московское лекарство. Было ясно, что за советскую помощь придется заплатить согласием на установление контроля Кремля над значительной частью Европы. Даже если бы войны удалось избежать путем принуждения Германии к миру, то и в этом случае Восточная Европа попадала под сильнейшее влияние Москвы. Дело в том, что в качестве непременного условия своего участия в трехстороннем соглашении СССР выдвинул требование о признании за ним права вводить войска на территорию соседних восточноевропейских стран всякий раз, когда, по его мнению, для них возникнет угроза прямой и даже т. н. «косвенной» агрессии со стороны Германии. Последний термин, до тех пор практически не применявшийся в международном праве, трактовался Москвой столь расширительно (включая в себя и чрезмерную экономическую зависимость, и усиление влияния «прогерманских элементов» внутри этих стран и пр.), что ставил их в сильнейшую зависимость от возможного произвола Кремля.
Вот почему вступая в переговоры, каждая из сторон поспешила дать Берлину понять, что ее участие в них – это всего лишь подготовка «запасного аэродрома» и что она предпочла бы договориться обо всем с самой Германией. (Здесь необходимо оговориться, что в то время в трех столицах не могли себе и представить, с какой Германией они имеют дело). Впрочем, по – настоящему свободным в выборе образа дальнейших действий был только СССР, не имевший никаких обязательств перед остальными участниками комбинации, тогда как гарантии безопасности, данные 31 марта 1939 г. Великобританией и Францией[21] Варшаве, заметно сужали пространство для их политического маневра. Западная граница Польши являлась той «красной линией», до которой англо – французская коалиция была готова политически отступать, пытаясь умиротворить Германию ценой уступок в разного рода частных вопросах, и надеясь, таким образом, обойтись без дорогостоящей помощи Москвы. Последней реализованной попыткой остановить Германию на этом рубеже стало заключение 25 августа, т. е. уже после подписания пакта-39, англо – польского договора о военной взаимопомощи.
Официозная пропаганда, как раньше советская, возлагает ответственность за срыв переговоров на западных партнеров, обвиняя их в грехе «закулисных» контактов с Берлином, имевших целью достичь с ним модус вивенди без участия СССР. И это правда. Действительно, Лондон и Париж надеялись откупиться от Гитлера и остановить его ценой разного рода мелких уступок, главным образом, за счет Польши. Мюнхенский хмель еще не выветрился из голов английских и французских руководящих деятелей. Однако Москва отнюдь не уступала в «закулисной активности» партнерам по переговорам, а, пожалуй, и далеко превосходила их. Поскольку о параллельных советско – германских попытках договориться зачастую умалчивается, приведем хронологию наиболее значимых из них:
– 17 апреля: беседа полпреда А. Ф. Мерекалова со статс-секретарем МИД Германии Э. фон Вайцзеккером о возможности кардинального улучшения отношений между двумя странами. Собеседники согласились, что идеологические разногласия не должны стать камнем преткновения на этом пути [13, с. 28–29]. Беседа состоялась, конечно, не случайно, в тот самый день, когда в Москве заявили о согласии вступить в трехсторонние переговоры с Великобританией и Францией. Причем это был первый деловой визит полпреда за почти год его пребывания в должности. Визит Мерекалова, состоявшийся сразу после начала англо – франко – советских контактов, должен был продемонстрировать Берлину, что соглашение с западной коалицией не является пределом мечтаний СССР. Тогда же военный атташе СССР в Берлине комкор М. А. Пуркаев имел беседу с представителями верховного командования Вермахта.
Здесь необходимо упомянуть о совещании по вопросам европейской политики СССР, созванном в Кремле 21 апреля. Его материалы до сих пор засекречены; известно только, что под председательством Сталина в нем приняли участие члены комиссии Политбюро по вопросам внешней политики Молотов, Ворошилов, Микоян и Каганович, а от НКИД – Литвинов, замнаркома Потемкин, полпреды Майский и Мерекалов и от полпредства в Париже советник представительства Крапивенцев. Персональный состав совещания однозначно указывает, что решался вопрос о том, с ориентацией на кого – союзников или Германию – СССР встретит новую мировую войну. На появившуюся возможность выбора указывала обнадеживающая беседа полпреда Мерекалова с Вайцзеккером. «Партийную» линию ориентации на Германию отстаивали Молотов и Мерекалов; за «государственническую» политику союза с Францией и Великобританией ратовали Литвинов и Майский. Насколько можно судить по косвенным признакам, в итоге совещания Кремль все же дал наркому шанс доказать на деле возможность договориться с западной коалицией. Однако результаты переговоров полпредов в Форин Офис и на Кэ д’Орсэ,[22] показались Москве неудовлетворительными, и выбор ориентации на Берлин стал неизбежным.
– 5 мая: беседа заведующего восточноевропейским сектором отдела экономической политики МИД Германии К. Ю. Шнурре с временным поверенным в делах СССР в Германии Г. А. Астаховым. Шнурре сообщает о положительном решении поставленного ранее полпредством вопроса относительно выполнения советских заказов, размещенных на заводах «Шкода» еще до поглощения Чехии Германией. Астахов заявляет, что усматривает в этом указание на возможность позитивного развития советско-германских отношений, и, в свою очередь, фактически предлагает так же оценивать факты смещения Литвинова и назначения Молотова на пост наркома иностранных дел. [13, c.31].
– 15 мая: статс – секретарь МИД Германии Э. Вайцзеккер просит посланника Болгарии в Берлине П. Драганова быть посредником и передать Астахову, что Германия готова к широким экономическим и политическим переговорам с СССР [104, с. 366].
– 17 мая: беседа Шнурре с Астаховым об удовлетворении советской просьбы о сохранении торгпредства СССР в Праге и о продолжении действия заключенных ранее с Чехословакией торговых соглашений. Обсуждение общих перспектив советско-германских отношений. Астахов ссылается на Рапалльский договор и ставит под сомнение успех трехсторонних переговоров. Астахов не мог самостоятельно выступить со столь важными политическими заявлениями, тем более противоречащими официальной позиции Кремля. Это было сделано явно по прямому указанию из Москвы в качестве аванса Берлину [13, c.31–33].
– 20 мая: в ходе беседы с Шуленбургом Молотов заявляет, что для успешного завершения ведшихся экономических переговоров «должна быть создана соответствующая политическая база» [13, c.34].
– 28 мая: беседа Шуленбурга с Молотовым. Молотов высказывает мнение, что нормализация отношений между двумя странами желательна и возможна. Посол сообщает в Берлин: «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его» [13, c.34].
– 14 июня: выполняя просьбу Э. Вайцзеккера, П. Драганов в беседе с Астаховым посоветовал затягивать трехсторонние переговоры и выжидать. «Если вас беспокоит появление немцев в Прибалтике, Бессарабии и т. п., – передал посланник сделанные Вайцзеккером авансы, – то по этим вопросам вы сможете с немцами договориться, они охотно пойдут здесь на самый широкий обмен мнениями». Разумеется, Астахов понял, что это «намек на возможность договориться о разделе «сфер влияния» [22, док. № 403]. Уже на следующий день Драганов передал в МИД Германии советский ответ: если Германия сделает заявление, что не будет нападать на СССР или заключит с ним пакт о ненападении, то Советский Союз не станет подписывать соглашение с Великобританией и Францией [104, с. 366].
– 29 июня: раздосадованный медленным прогрессом торгово – экономических и политических переговоров, Гитлер приказывает притормозить их с целью шантажа Москвы.
– 1 июля: в беседе замнаркома В. П. Потемкина с Шуленбургом последний настойчиво утверждал о желании Берлина наладить отношения с СССР. В ответ Потемкин призывает Германию продемонстрировать «серьезность и искренность своего стремления улучшить отношения с СССР» [21, c. 516].
– 22 июля: возобновление переговоров о торговле и кредите.
– ночь с 26 на 27 июля: беседа Шнурре с Астаховым относительно скорейшего достижения советско-германского стратегического согласия. Беседа стала генеральной репетицией начавшихся вскоре переговоров о пакте. Шнурре: «Что может Англия предложить России? Самое большое – участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели. С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт, и, если Москва пожелает, германо-русское понимание относительно взаимных интересов, благодаря которому, как и в былые времена (благословенные времена польских разделов. – Авт.), обе страны получат выгоду» [13, c. 38–43]. В Берлине знали, на какую приманку ловить Кремль! Еще 6 октября 1934 г. Политбюро записало в своем решении: «В интересах Советского Союза лежит такой, в конечном счете, неизбежный для «умиротворения», передел Европы, при котором предметом раздела явилась бы Польша»[23] [50, c. 442]. После того, как взаимный зондаж достиг этой стадии и показал, что учет взаимных интересов возможен, «события, – по выражению их участника советника посольства Германии в Москве Г. Хильгера, – обрушились с драматической быстротой и в течение всего нескольких дней привели к заключению договоров, чреватых серьезными последствиями».
– 2 августа: беседа Риббентропа с Астаховым о судьбе Польши и Балтии в контексте советско – германского сближения [13, c. 44–46].
– 3 августа: беседа Молотова с Шуленбургом. Посол подтверждает, что все заявленное Шнурре Астахову соответствует взглядам имперского правительства, говорит об уважении Германией интересов СССР в Балтийском регионе, в Польше и Румынии и высказывает мнение, что «между СССР и Германией не имеется политических противоречий». Молотов приветствует процесс нормализации советско – германских отношений [22, док. № 525].
– 11 августа: принятие Политбюро решения о вступлении в официальные переговоры с немцами.
– 13 августа: состоялась очередная беседа Астахова со Шнурре. Астахов подтверждает заинтересованность СССР в обсуждении поднятых немцами вопросов [13, c. 46–47].
– 14 августа: послание Риббентропа Молотову с предложением о широкоформатных переговорах в ходе его предполагаемого визита в Москву. Молотов предлагает заключить пакт о ненападении или подтвердить договор о нейтралитете 1926 г. «с одновременным подписанием специального протокола», фиксирующего условия советско – германского территориально – политического размежевания в Восточной Европе [13, c. 47–56].
– 16 августа: послание Риббентропа Молотову о согласии имперского правительства на советские предложения, в частности о пакте. Молотов заявляет Шуленбургу о готовности Москвы заключить торгово-экономическое и политическое соглашения с Германией. Дается принципиальное согласие на визит Риббентропа [13, c. 57–61].