За кремовыми шторами
– Вы уж простите, граф, что не домой, а в свое имение, – Неделин отсалютовал Александру Николаевичу Мордвинову бокалом бренди, – но тут и ближе немного, и берег пологий, а с вашей стороны круче, да и доктор у меня в гостях, сразу и осмотрел.
– Право, Алекс, Георгий Александрович спас Зоеньку, да и репутации ее тут ничего не угрожает, поскольку и я здесь, и домоправительница в имении проживает, – Ксения поставила на столик чайную пару и ласково дотронулась до руки мужа. – Ne te fâche pas, mon ami (не серчай, мой друг (фр.)), лучше прикажи экипаж подать, в объезд по мосту домой вернемся, а прислуга верховых приведет.
– Твоя правда, mon cœur, твоя правда, – граф накрыл ладонью узкую ручку жены, – так и сделаем.
– Я верхового пошлю в Мордвиново за экипажем, – кивнул всем хозяин Веселого и вышел из гостиной.
Когда слуга доложил, что экипаж подан, Морвинов на правах родственника поднял Зою на руки, вынес из дома и осторожно усадил в коляску, а полковник молча стоял на крыльце, отчаянно пытаясь скрыть, как ему хотелось в эти мгновения оказаться на месте графа. Жорж отказывался понимать, что с ним такое, а в ответ на подтрунивания Дорфмана ушел в кабинет и так и просидел там всю ночь с графином бренди, выпив, правда, всего один бокал.
Утром, едва выждав положенный для визитов час, полковник надел парадный мундир и отправился к соседям справиться о здоровье Зои Ниловны, Зоиньки, как он называл девушку в мыслях.
Весь август Жорж ездил в Мордвиново ежедневно, и хозяева охотно приглашали его на обед, ужин, музыкальный вечер или импровизированный бал, а Зоя в обществе полковника просто расцветала.
Александр Николаевич осторожно навел справки о соседе и, выяснив, что тот вполне состоятелен, в любви к азартным играм и разным другим мужским слабостям не замечен, в карты садится редко, и всегда выходит с прибылью, как и в тот раз, когда выиграл Веселое, поговорил с супругой, и решил не препятствовать ухаживаниям Неделина за княжной. Жорж же при молчаливом попустительстве Мордвиновых с радостью принялся очаровывать Зою. Он неплохо играл на пианино и на гитаре, недурно пел баллады и романсы хорошо поставленным баритоном, и великолепно танцевал, что было удивительно при такой комплекции.
– Вот не ожидала от нашего соседа, – сказала Ксения мужу, наблюдая, как полковник ведет Зою в мазурке. – Un ours, de foi (медведь, увалень (фр.)), а как gracieux (грациозен (фр.)), и как они удивительно гармонично смотрятся, не правда ли?
– La belle et la bête, – усмехнулся Александр Николаевич, – хотя, пожалуй, Жорж не лишен привлекательности. Наша Зоенька его расколдовала.
– Не говори глупостей, Алекс, они прекрасная пара, – Ксения легонько ударила мужа веером.
– А ты – une belle entremetteur (прекрасная сводня (фр.)), – граф ловко увернулся от веера и повел супругу танцевать.
Ехать в столицу решили на Пимена, потом отложили до после Покрова – в местном храме был в этот день престольный праздник, и батюшка приезжал просить Александра Николаевича непременно почтить сие событие своим присутствием. Граф не мог отказать.
После Покрова неожиданно зарядили дожди, и развезло дороги, и стало понятно, что даже на Казанскую путь вряд ли наладится. Решено было задержаться еще и трогаться по первопутку, и вот как-то дождливым осенним вечером Зоя и Неделин сумерничали в гостиной. Графиня, сказавшись больной, ушла отдыхать, граф должен был вот-вот вернуться от предводителя. В канделябрах горели свечи, создавая в комнате полумрак, в кресле дремала старая нянюшка, призванная защищать репутацию княжны, Жорж что-то тихо наигрывал на пианино, а Зоя стояла напротив, облокотившись об инструмент, и наблюдала за полковником из-под ресниц.
– Зоя Ниловна, – Неделин неожиданно оборвал игру и, подняв голову, посмотрел на княжну. – Зоенька, – имя сорвалось с его губ прежде, чем он успел подумать, что произносит его вслух, и это absolument pas comme il faut (совершенно неприлично (фр.)), а на колено у ног княжны он опустился еще быстрее. – Зоя Ниловна, наверное, я слишком тороплюсь, но вы скоро уедете, и кто знает, будет ли еще возможность объясниться. Я… – он на миг замолчал, словно спазм сдавил горло и мешает говорить, – я… люблю вас, прошу, составьте мое счастье, позвольте просить вашей руки у графа.
Зоя молчала, не в силах вымолвить ни слова. Молчал и полковник. Через пару мгновений ему показалось нелепым стоять на коленях, и он быстро поднялся, а потом, не глядя на все еще молчавшую Зою, тихо произнес:
– Извините за беспокойство, я… я пойду – и, повернувшись через левое плечо, скорым шагом направился к двери.
– Георгий Александрович, – голос Зоеньки зазвенел слезами, – стойте, куда вы? – Она быстро подбежала к полковнику и, остановившись совсем рядом с ним, дотронулась до рукава мундира Неделина. – Вы абсолютно несносны, Жорж, все так неожиданно, – княжна ткнулась головой в его спину, – я… я просто растерялась. А вы – бежать. Не смейте, слышите, не смейте убегать от меня, я не позволю, – Зоя пыталась шутить, чтобы он не понял, насколько она растрогана. Ей было и страшно, и неловко, и радостно одновременно.
Жорж резко повернулся и, наклонившись, взял лицо княжны в свои большие ладони и внимательно посмотрел ей в глаза. Она хотела сперва прикрыть веки, чтобы уйти от его обжигающего взгляда, и не смогла.
– Зоенька, – голос полковника сбивался от переполняющих чувств, – как увидел вас у реки, так только об вас одной и думаю, околдовали вы меня, нет мне жизни без вас. Всегда любить буду и все сделаю, только бы вы были счастливы, – он наклонился еще ниже и слегка прикоснулся губами к ее губам, а она, встав на носочки, потянулась к нему, чтобы быть ближе. Приникла, обнимая за шею и запутавшись пальцами в его кудрявых волосах, а он подхватил, чтоб не упала, и прижал крепче, жадно целуя.
Скрипнула дверь, графиня прижала руки к губам, едва сдержав возглас удивления, а граф осторожно покашлял, возвращая влюбленных из мира грез.
– Алекс, – Неделин ничуть не смутился тому, что хозяева имения застали его в столь пикантный момент, – ты как нельзя более вовремя. Графиня, – он поклонился Ксении, продолжая приобнимать Зою за талию. – Только что я просил Зою Ниловну стать моей женой, и она согласилась. Понимаю, что должен был сначала вас известить, но… не сдержался.
– Я возражать не стану, Георгий Александрович, – первой ответила графиня. – Поздравляю вас обоих.
– Зоенька, Жорж, – граф перевел взгляд с одного на другую, – если честно, я давно этого ждал, потому и отъезд откладывал, поздравляю.
– Алекс, да как вы, – Зоя шутливо погрозила графу пальчиком и засмеялась, а потом счастливым взглядом посмотрела на Неделина, и пока хозяева отвлеклись, распоряжаясь зажечь побольше свечей и подать шампанского, тихо прошептала, – и вас, Жорж я тоже не выдам, и хоть вы так и не просили моей руки, отвечу вам «да», – и радостно засмеялась.
Осознав свою оплошность, полковник мучительно покраснел, снова, как давеча у пианино, встал на одно колено и, достав из кармана старинный перстень с большой жемчужиной в обрамлении каких-то камней помельче, осторожно надел его на палец Зоеньке.
– Это наше фамильное обручальное кольцо, мой отец надевал его моей матери, когда просил ее руки, а когда-нибудь и наш сын наденет его своей невесте, – негромко произнес Жорж и поднялся на ноги, не выпуская руки Зои.
***
Прошло четыре года… В канун Новолетия в Веселом давали бал по случаю наступления не только нового года, но и нового – двадцатого – века.
Проводив гостей, Жорж с Зоей зашли в детскую и с улыбкой остановились у кроватки сына – на Рождество маленькому Алексу исполнилось три года.
– Как же я счастлив, Зоенька, несказанно, неимоверно, просто удивительно счастлив. Спасибо тебе, родная. Порой даже кажется, что такого счастья не бывает, и непременно что-то случится, – Неделин взял своими большими руками маленькие ладони жены и начал осторожно целовать каждый пальчик.
– Что ты, Жорж, как можно, – Зоя ласково посмотрела на мужа. – Начинается новый, двадцатый век, и он будет просто замечательным, а мы будем счастливы всегда, я в это верю. Разве может быть иначе?
И я прощаю…
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
А.С. Пушкин
1904 год…
Поезд медленно шел на восток. Поручик Михайлов лежал на полке, закинув ногу на ногу, и думал. О жизни, друзьях, любимой девушке.
«Как получилось, что он в одночасье лишился всего, чем жил последние несколько лет? Дома, службы, товарищей, Анечки? Как вышло, что сейчас он в этом вагоне, едет в далекий и совершенно не милый его сердцу Порт-Артур? Он – блистательный офицер, имевший высшие баллы по всем предметам в Александровском военном училище, с блеском окончивший Академию и поступивший на дополнительный курс – едет в захолустный гарнизон, на окраину, к хунхузам». Вспомнив грибоедовское «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», Михайлов усмехнулся. Вот он едет в действительно непроходимую глушь из-за собственной, столь же непроходимой тупости.
Состав погромыхивал на стыках, убаюкивая, но поручику не спалось. Едва закрыв глаза, он видел лицо Анечки. Заплаканное, с опухшими глазами и мокрыми ресницами, на которых дрожали капли слез. Ему так хотелось их вытереть, обнять девушку, прижать к себе, успокоить, но едва он сделал шаг к ней, Аня гордо подняла голову, а потом и вовсе встала и отошла к окну.
– Александр Николаевич, подите прочь, – голос ее звенел металлом. – Довольно, я не стану оправдываться. Если вы… да как вы могли только подумать? – она замолчала, махнув рукой. – Уходите. Видеть вас не желаю, никогда. Слышите, никогда!
И он ушел. Повернулся по-военному, через левое плечо, щелкнул каблуками и ушел.
Он был уверен, что прав, но почему тогда так щемило сердце? На этот вопрос Михайлов ответить не мог.
Поезд остановился на какой-то станции. Пассажиры высыпали на перрон, громко разговаривая, радуясь теплому дню. Вышел и поручик. Купил у розовощекой бабы картошки в мундирах за три копейки, с наслаждением затянувшись, выкурил папиросу и вернулся в купе. Поев, снова улегся на полке. Вспомнилось, как когда-то, в корпусе, мальчишками, посылали дядьку Прохоренко в лавочку – купить кренделей. Михайлов-то сам редко когда бывал при деньгах, но у его лучшего друга, Кирилла Извольского, гривенник или пятиалтынный завсегда был в загашнике. Маменька баловала единственного сына-кадета. Сахарные крендели стоили алтын за пару, ну и полушку дядьке за труды.
Забравшись вдвоем на кровать Извольского, Саша и Кирочка грызли кренделя, растягивая лакомство как можно дольше, и делились своими мальчишескими тайнами.
Дружба меж ними началась в самый первый день, когда мальчиков привели в кадетский корпус. Извольского – маменька, вдова артиллерийского генерала, имевшая собственный дом в Москве и в столице, а также два имения – в Орловской и Смоленской губерниях, и постоянно выезжавшая на воды в Карлсбад. Единственного сына Пелагея Матвеевна любила и никогда не отдала бы его в военные, но деверь, ведавший всем состоянием ее покойного мужа, сказал, что буде мальчика в корпус не определят, содержания своего вдова лишится. Кир поступил в корпус, и денег на карманные расходы сыну маменька не жалела.
Отец же Михайлова был отставной военный, обедневший мелкопоместный дворянин. Вдовый, неудачливый по жизни, проигравший подмосковное имение в карты и теперь вынужденный вместе с сыном жить в Москве, в старом флигеле имения своего дядюшки. Денег Николай Евграфович не имел, но служил в свое время исправно, а потому выхлопотал сыну место в корпусе, и того приняли на казенный кошт.
При воспоминании о родителе Михайлов улыбнулся. При всем ужасном характере старика, он любил его нежной сыновней любовью и переживал, что огорчил отца, устроив такой фортель с переводом в Порт-Артур. Сейчас Саша это ясно понимал, но в тот момент, когда подавал прошение об увольнении из Академии, вряд ли способен был рассуждать здраво, думать о чем-то, кроме произошедшего.
Аня, Анечка, Нюта, – имя девушки словно выстукивали колеса поезда. Имя, с которым Саша засыпал и просыпался много лет. Имя, которое теперь он должен был забыть навсегда.
***
Проснувшись на какой-то станции, Михайлов вышел на перрон покурить, накинув на плечи шинель. Уже порядком стемнело, и он прогуливался вдоль вагона, глядя на огонек папиросы и думая о прошлом. Небо было звездным, совсем как тогда, под Смоленском, в летних лагерях, когда они с Кирой лежали на сеновале и разговаривали, мечтая о будущем.
У Извольского все было ясным и простым – Академия генерального штаба, а там маменька или дядя выхлопочут теплое место в столице. Перед Сашей же явственно маячил какой-нибудь дальний гарнизон, потом, в туманной перспективе, возможно, Академия, а после… так далеко он даже не загадывал.
Не думал он тогда, что его самым смелым мечтам суждено будет осуществиться…
С самого начала учебы Саша был первым по успеваемости в классе, Кира – одним из последних. Совсем уж скатиться на неуды ему не позволял Михайлов, который сначала пытался учить друга, разбирая с ним сложности математических формул или грамматические правила родного и иностранного языка, а потом просто давал ему списывать – никакая премудрость в голову Извольского не лезла. Он был из тех фонвизинских недорослей, которым не нужна география, потому что ямщик довезет. Единственной страстью Кира были книги. Читал мальчик запоем, а потом, по ночам, в дортуаре, рассказывал мальчикам разные истории – частью выдуманные, частью где-то прочитанные. Рассказывал столь интересно, что даже дядьки-дежурные приходили послушать, тихонько сидя на скамеечке у печки и ожидая продолжения.
Мальчиком он был добрым, очень любил свою маменьку, не желая ее огорчать плохими отметками, а та нещадно баловала сына – единственную отраду и кровинушку.
Закончив кадетский корпус, друзья вместе поступили в Александровское юнкерское училище на Знаменке и так и ходили всегда и везде вдвоем. Не было у них и секретов друг от друга, и когда Кирилл стал играть в карты на деньги, Саша много раз предупреждал его, что ни к чему хорошему это не приведет, да только друг его не слушал…
– Вашбродь, зайдите в вагон – поезд отправляется, – пожилой усатый проводник прервал мысли Михайлова, и поручик поднялся по лесенке в тамбур. – Может, чайку спроворить? Это мы мигом, – проводник улыбался в усы, после чего Саше в самом деле захотелось чаю.
– Да, пожалуйста, стаканчик, сделай милость, – кивнул он проводнику и прошел дальше на свое место.
– Пожалте, Вашбродь, сахарку изволите? И шанежки домашние, кума у меня на этой станции живет, вот принесла, теплые ишшо. Смотрю, Вас в дорогу-то не снарядили. Давеча видел – бульбу брали у молодки, – тараторил проводник, расставляя на столе стакан с чаем в серебряном подстаканнике, тарелку с шанежками и сахарницу. Потом, видя, что пассажир не больно разговорчив, откланялся и вышел.
Шанежки в самом деле оказались теплыми и вкусными, чай крепким и горячим, и Михайлов взбодрился, отвлекшись от невеселых мыслей.
Выйдя в коридор, он встал у окна, глядя на пробегающий за ним пейзаж средней полосы России, столь любимый им и теряемый теперь на неизвестное время.
Что ждет-то в этом Артуре?
Снова разные мысли затеснились в голове поручика, все больше о Кирилле и об их такой странной для многих дружбе – настолько Саша и Кир были разными.
***
В училище все было иначе, чем в корпусе: новые предметы, более сложные и требовавшие времени на подготовку; новые дядьки, гораздо строже следившие за своими питомцами; первые влюбленности; балы и рауты; много новеньких, с которыми тихому Михайлову сложно было уживаться. Он не терпел скабрезностей в речи, сальных разговоров о противоположном поле, драк на кулачках просто потому, что хочется размяться, не переносил лжи и бахвальства, а превыше всего ставил честь и достоинство.
При этом Саша не был трусом, хотя сам никогда ни к кому не лез, но вызванный на бой, дрался яростно и большей частью выходил победителем. Однажды он был сильно избит юнкерами второй роты за то, что вступился за Извольского.
Как потом выяснилось, Кир был сам виноват – проигрался в пух и прах, не мог отдать долга. Юлил, выкручивался и, в конце концов, был почти пойман на краже денег у такого же, как он, юнкера. Вот это «почти» и клятвенные уверения друга, что денег он не брал, с игрой завяжет и больше никогда и ни за что, позволили Михайлову вступиться и прекратить разборки. В тот же вечер, когда он возвращался из увольнения, его поймали четверо парней и жестоко избили. Кирилл был в гневе, требовал от Саши выдачи начальству тех, кто его бил, для расправы над ними. Друзья тогда крупно повздорили.
– Кир, пойми, не могу я доносить! Сроду таким не занимался, – Саша прикладывал принесенный денщиком из лавки кусок говядины к «фонарю» под глазом.
– Сашка, но они ж избили тебя. Ты знаешь, кто, это недостойно будущего офицера, – никак не мог успокоиться Извольский.
– Недостойно? А в карты играть достойно? Деньги чужие брать достойно? – Михайлов вопросительно посмотрел на друга.
– Саша, я… но ты же, – залепетал Кирилл, бледнея, – ты знал?
– Догадывался. Надеюсь, ты найдешь в себе силы попросить денег у матери или у дяди и как-то вернуть их Олсуфьеву? Помни – ты обещал.
– Помню, – вздохнул Извольский, но тут же начал кричать и ругаться, доказывая, что Михайлов ничего не понимает, денег взять негде – ни мать, ни дядя не дадут – а единственный способ достать их – сесть за карточный стол.
– Кир, мы с тобой друзья с корпуса, ты дорог мне как брат, но этой затеи я не поддержу. Если пойдешь играть, расскажу все ротному. Пойми, для тебя же, дурака, стараюсь, погибнешь ты там.
– Сам ты дурак, и ничего не понимаешь! – Кирилл выбежал из дортуара и до вечерней поверки бродил где-то, не показываясь на глаза Михайлову. А ночью, когда все спали, перебрался к нему на кровать, где они долго придумывали, как выйти из непростой ситуации, в которую Извольский себя загнал.
– Вашбродь, станция скоро, – мимо прошел давешний проводник, и поручик вернулся к действительности, – через пять минут прибываем да полчасика постоим. Ночь-то какая звездная, морозец небольшой. – Михайлов кивнул, соглашаясь, и прошел в купе за шинелью и портсигаром – снова хотелось курить.
Едва поезд затормозил, поручик поторопился к выходу, споро надевая шинель в рукава. На улице в самом деле было морозно, но не зябко – стоявший на соседней платформе состав загораживал их от ветра. Остановившись недалеко от своего вагона, Саша сунул руки в карманы и поднял голову – темное звездное небо расстилалось куполом, прямо над ним мигая созвездием Кассиопеи.
Он тут же вспомнил легенду, которую рассказывал старик-астроном, и ее – Анечку. Словно опять услышал тот вальс, их первый вальс на балу в Екатерининском институте.
Как он тогда сопротивлялся, не желая ехать, когда его все-таки назначили в сводную роту, наряженную на бал. Зная, что ротный не выносит лжи и увиливанья, Михайлов все равно выкручивался как уж на сковородке – и к отцу он должен ехать, и перчаток у него чистых нет, и голова болит – ничего не помогло. А дело было в одном – Кирилла на бал не взяли. Маменька ему приезжать не велела, а еще переэкзаменовка по тригонометрии (попался на испытаниях со шпаргалкой) – Саше не хотелось оставлять друга одного. К тому же у них была одна идея на этот свободный вечер. Но… пришлось ехать. А там – танцевать. На первый же танец он пригласил ее, большеглазую рыжеволосую хохотушку с россыпью веснушек на вздернутом носике. Аня – Анна Дмитриевна, как представилась девушка, училась в выпускном классе и по окончании курса собиралась вернуться домой, в Смоленскую губернию, где ее отец служил священником при храме Казанской Божией Матери. Два старших брата ее учились в семинарии. Младший – в том же кадетском корпусе, что заканчивал Михайлов, а обе сестры, здесь же, в Екатерининском, только на пару лет младше – они были близняшками.
Девушка сразу приглянулась Саше – своей улыбкой, общительностью, бьющей через край жизненной силой. Она была настоящая, живая, в отличие от жеманных девиц в Благородном собрании, где до этого Михайлову приходилось бывать на балах.
Протанцевав с Аней тур вальса, он отвел ее к столам с напитками и предложил стакан крюшона, с улыбкой наблюдая, как пьет она маленькими глоточками, обмахиваясь веером и пряча глаза, стоило в их сторону посмотреть ее строгой классной даме. Саша быстро разгадал этот маневр, очень веселясь, – Ане явно сложно было сдерживать эмоции…
Потом была еще кадриль, а пригласив девушку на польку, Михайлов неожиданно получил отказ. Еще больше его удивило, даже обидело то, что Аня пошла танцевать с напыщенным кавалергардом, развязным, наглым и явно старше собравшейся в зале молодежи.
Зато когда в перерыве играли в почту, Саша получил крохотную записочку с несколькими словами, написанными округлым девичьим почерком.
«Мне не велели, у нас не положено больше двух танцев, но если остаетесь на ужин, можете меня повести, и тогда танец после тоже за Вами. А последний перед ужином я пропущу». Записка была подписана литерой «А», вырисованной так красиво, словно это делал художник.
Ужин и следующий танец, закрывавший бал, прошли как в тумане. Михайлов вдруг растерял все свое красноречие, запинаясь и краснея, как какой-нибудь малолетний кадет.
Когда юнкера одевались в рекреации первого этажа, девушки стояли на площадке второго, махая им руками и платочками.
– Душки-юнкера, приезжайте на Светлой, мы будем ждать, – наперебой кричали звонкие девичьи голоса, прерываемые взрывами смеха и окриками классных дам, пытавшихся остановить это безумие…
Саша смотрел на девушек, но видел только одну – Анечку, Анну Дмитриевну Певницкую, в которую, кажется, успел влюбиться по уши.
Выйдя на улицу в снежную звездную ночь, Михайлов посмотрел на небо, но вместо звезд ему светили и улыбались лучистые голубые глаза.
Приехав в училище, он первым делом нашел друга и стал рассказывать ему про бал и Аню. Про то, какая она замечательная, чуткая, милая, как хорошо танцует, и в то же время умница и не кокетка.
Кир слушал как-то вяло, потом сказался уставшим и улегся спать. Радости Михайлова он не разделял – это было впервые в жизни. Саша решил, что друг просто устал, немного обиделся на вынужденное сидение в дортуаре в одиночестве, и тоже уснул.
Утром все было как всегда, пока разговор не зашел о прошедшем бале и об Ане. Михайлов снова списал нежелание Кира слушать и говорить на эту тему обидой на то, что его в Екатерининский не взяли.
Из чувства такта больше Саша с Кириллом на эту тему не заговаривал – до Пасхи.
***
Пасха в тот год была поздняя, бал в Екатерининском институте назначили перед самыми весенними испытаниями. Снова как на грех Извольского оставили в училище подчищать хвосты. Как ни уговаривал Саша ротного, что позанимается с Кириллом и все будет в норме, на бал того не пустили.
Сам же Михайлов танцевал с Аней, сидел с ней за ужином и даже вышел разок подышать на балкон. Все время от Святок до Светлой они не виделись и почти не переписывались – письма институтки могли получать только от родственников. Буквально пару раз удалось Саше умолить одну из горничных за полушку передать весточку Анечке, как мысленно называл он девушку, да на Благовещение мельком видел ее на хорах Елоховского собора в составе сводного праздничного хора.
Три часа бала пролетели как одно мгновение. Снова были сборы внизу, и девушки, машущие руками с площадки второго этажа. Брошенный меткой рукой платок упал прямо в раскрытые ладони Михайлова. Он театрально прижал руки к груди, поклонился и вышел, бережно зажав подарок в кулаке.
Только в пролетке рассмотрел юнкер, что в угол батистового платочка что-то завязано. Оказалось – медальон с маленькой фотографией и локоном рыжих волос. Саша был счастлив несказанно, но ни с кем разделить своей радости не мог – Извольский опять замкнулся, отказавшись разговаривать о бале и слушать Михайлова…
Испытания прошли как один сплошной кошмар – устные, письменные, чертежи по фортеции, распределение, выдача дипломов и… выпускной бал, снова в Екатерининском.