Юные разочарования Тимоти Хаггингтона

– Всем привет, я Ванда Хопкинс. – Представилась она и подняла вверх руку с кулаком, из которого были выпущены лишь указательный и средний палец. Ванде зааплодировали. Я подключился не сразу, засмотревшись на неё.

Эта девочка выглядела дерзкой. У неё была короткая стрижка, вместо юбок и платьев она носила бриджи, совсем не похожие на девчачьи. Во всей её одежде не было ни нежных, ярких цветов, ни красивых рисунков, ни страз. Лишь пара серёжек-гвоздиков говорили, что она девочка. Со спины я бы точно принял её за парня.

– Мне одиннадцать, но, как и всем вам тут. – Эту фразу многие восприняли с юмором, кто-то даже начал свистеть и психологу пришлось сделать замечание, – Я переехала в этот город год назад. Рабочие дела отца, такая скука на самом деле, сами знаете. Моя мама домохозяйка, милая женщина и лучший пекарь по мнению Сообщества Розовых Домохозяек. Мой брат занимается бейсболом. Он лишь на пару лет старше меня, но все говорят, что у него талант из штанов рвётся.

По комнате прошёл смешок, и я сам не сдержал улыбки. Ванда словно светилась позитивом на всю комнату, рассказывая о себе. Её все любили и слушали с особым вниманием, о котором я мог только мечтать. Но в какой-то момент я поймал её взгляд и мне показалась, что рассказывает она о себе не ради всех вокруг и даже не ради психолога, а ради меня.

– Я люблю историю. – Продолжила Ванда, оторвав взгляд своих карих глаз от меня, – Мой любимый президент – Авраам Линкольн.

Какой-то парень хихикнул, и Ванда обратилась к нему:

– Не потому, что он охотился на вампиров, Бенни.

Тут уже рассмеялись все. Психолог тихо попросила девочку заканчивать.

– Словом, я ваша новая одноклассница. – Подвела она итог, – Ухожу, но не прощаюсь.

Она вернулась на своё место, и мы продолжили знакомство, но я уже не слушал других. Все мои мысли занимала яркая Ванда, буквально спасшая меня от тишины. Кажется, я тоже был ей симпатичен: едва мы встретились взглядами, на её губах заиграла улыбка. Я с трудом дождался окончания знакомства чтобы тут же подойти к ней.

– Привет. – Сказал я, буквально подскочив к Ванде и протянув руку для знакомства, – Я…

– Послушай, мы не друзья. – Улыбка исчезла с лица Ванды, едва она увидела меня так близко, – И мы не должны ими становиться. Может ты подумал, что если я похлопала тебе, то ты мне нравишься. Но нет. Мне просто не нравится, когда эти придурки считают, что они лучше чудиков вроде тебя.

Радость было появившаяся внутри медленно угасла. Я опустил руку, но не спешил уходить. Вместо этого ушла Ванда, пихнув меня плечом напоследок, словно ей было мало места. Выпендрёжница. Я обернулся и увидел, как Ванда мило общается с каким-то парнем. Я хотел быть на его месте. Но слова девушки вскоре заставили меня задуматься о другом.

После них я ожидал какой-то подставы от одноклассников. Придирок, обзывательств, плевков в спину, но не дождался. Им было всё равно на меня. Со мной общались не более, чем того требовалось на занятиях, иногда кто-то поддерживал лёгкую беседу ни о чём, но как только кончались уроки, у каждого находились свои планы и компании, которые не принимают новичков. Поначалу это задевало, мне было как никогда одиноко и в школе, и дома. Без телевизора освободилось очень много свободного времени, которое я тратил на чтение книг, будь то школьная литература или страшилки. В то время я серьёзно подсел на произведения Стайна, чью книгу купил в Атриуме чтобы не выглядеть глупо перед консультантом.

Глава 3

В начале сентября я нашёл радиоприёмник среди старых вещей дедушки. К моему счастью, это устройство ещё работало и даже выдавало неплохой звук. Я настроился на волну местной радиостанции и вскоре привык делать уроки под негромкие песни. Особенно на меня произвела впечатление Wake me up when September ends1. Я даже позвонил на радио и попросил поставить её ещё раз специально чтобы записать на диктофон в телефоне. Эту песню я поставил на будильник. Она очень подходила к моему ежеутреннему настроению, когда приходилось вставать с постели и идти в школу. Я представлял, будто меня будит мама, а я закрываюсь от неё и прошу разбудить меня, когда кончится сентябрь. С наступлением октября эта песня перестала быть актуальной, но я так и не убрал её с будильника.

С октября мама начала брать ещё и ночные смены. Поэтому теперь несколько раз в неделю мы виделись утром. Я только просыпался, а она уже отходила ко сну. Наш диалог был вдвойне неловким, ведь я никогда не говорил о своих проблемах ей просто потому, что считал, что это не так важно. В этом году Хэллоуина я не ждал, но зачёркивал дни в календаре, записывая, сколько денег у меня есть. Раз в неделю-две я заходил в Атриум, крутился возле стойки с ужастиками Стайна, выбирая какую книгу взять в этот раз. Я выстраивал цепочки, планировал, высчитывал, просил продавцов отложить что-то буквально на пару дней, когда видел, что экземпляры кончаются. Эти книги я читал с удовольствием, даже не замечая, как пролетают часы за главами. Я всё ещё надеялся на звонок от Алека. Отмечая каждый новый день в календаре, проглатывал горечь от мысли, что он опять не позвонил. И не написал. И не отвечал на мои сообщения на автоответчике. Мне хотелось спросить маму о том, всё ли в порядке с тётей Амандой и её сыном, но видя усталый взгляд откладывал вновь и вновь эту тему.

Я всерьёз начал переживать за здоровье мамы. Из-за сложного графика она стала забывать дома обеды. Мне хотелось верить, что в больнице есть кафетерий, где она может перекусить. Но однажды, вернувшись со школы, и заметив на кухонном столике очередной забытый пакет с обедом, я не выдержал. Поднялся в свою комнату, вытряхнул из рюкзака книги и тетрадки, забрал мелочь из банки, куда я складывал монеты, остававшиеся со сдачи в магазине и зашёл к бабушке спросить, как мне проехать до больницы. Она отвлеклась от телевизора, приподняла очки, оглядев меня с ног до головы – больным или раненным я не выглядел, но она уточнила, зачем я собрался в больницу. Я ответил честно и получил от неё подробную инструкцию как добраться до больницы и у кого спросить, когда окажусь на месте. Кажется, ей не хотелось меня отпускать одного и вскоре я понял почему. Из нашего района на автобусе до этой больнице пришлось добираться полчаса. Мама тратила на эту дорогу не меньше сорока минут каждое утро на машине и возвращалась, когда автобусы уже не ездили оттуда. Всё время я держал мамин пакет с ланчем в руках, боясь потерять или раздавить его. А ещё я неотрывно следил за дорогой, боясь пропустить остановку, даже зная, что их объявляет водитель по громкой связи. Нет, эту остановку невозможно было перепутать ни с какой другой. Она располагалась в паре метров от въезда на стоянку перед огромным больничным зданием. Кажется, здесь было этажей девять или десять – не могу сказать точно, каждый раз при взгляде наверх чтобы сосчитать, у меня начинала кружиться голова. Внутри же помещение было больше длинным. Мне и вовсе стало казаться, что тут легче заблудиться, чем кого-то найти.

Я поспешил обратиться в регистратуру, но работающая там женщина не восприняла меня всерьёз, в отличие от стоящей рядом медсестры, которая заполняла бумаги. На её бейджике было написано имя, – Меригольд, – и она была похожа на очаровательную актрису из бабушкиных сериалов: розовые округлые щёки вместе с тонким подбородком придавали её лицу форму сердечка, её кожа была смуглой, а пухлые губы тёмно-вишнёвыми даже без помады. Меригольд быстро узнала во мне сына своей коллеги и попросила меня подождать в холле «вместе с одной девочкой». Этой девочкой оказалась Сьюзи. Она быстро узнала меня, но встретила без особого энтузиазма. Мы вяло поздоровались.

– Я думала, мы не встретимся. – спокойно сказала она, крутя в руках ту самую куклу, волосы которой несколько недель назад расчёсывала Эйприл.

– Мне тоже так казалось. – признался я, – С тех пор как вы переехали мама ни разу о вас не говорила.

– Зато моя говорит о тебе постоянно. – пожала плечами Сьюзи, – Ты ведь учишься вместе с Мулан?

Я не понял, о ком она говорит и тогда Сьюзи уточнила:

– С Вандой. Забываю, что ты не из нашей компании принцесс. – она прижала куклу к груди, – Мама Ванды как-то сказала мне не дружить с тобой. Она многим так говорит.

– Почему? – искренне удивился я. Ванда показалась мне тогда странной, но едва ли она была настроена ко мне враждебно и это совсем не объясняло почему её мама просила других избегать меня.

– На это есть несколько причин. – пояснила Сьюзи, усадив куклу на подлокотник и управляя её, словно историю вела кукла, – Первое: вы живёте с сумасшедшей ведьмой Луизой.

– Но вы ведь тоже с ней жили. – в голове картинка упорно не складывалась.

– Нам пришлось жить с ней потому, что мы ждали пока построится наш дом. – пояснила девочка, – К тому же, Луиза нам никогда не нравилась, все знали, что папа терпит её чтобы у нас была крыша над головой.

Я спросил, из какого города переехала сюда их семья, на что Сьюзи помотала головой и ответила, что они всегда жили здесь, просто в какой-то момент её маме стало тесно в квартире, и она заставила отца продать её, а на вырученные деньги купить землю и вложиться в строительство дома. Впрочем, сама зачинщица была не довольна идеей того, что приходилось жить со старой Луизой. И чем больше я слушал Сьюзи, тем больше вопросов у меня появлялось. За всё время, что я жил в доме, Лола никогда не пререкалась с моей бабушкой. На это у болтливой Сьюзи тоже нашёлся ответ:

– Она её боится. Луиза же ведьма. – отвечала Сьюзи очень спокойно, – Она и Эйприл прокляла. Наверняка за то, что та пыталась забрать её серёжки.

– Почему ты думаешь, что Эйприл прокляла моя бабушка? – усмехнулся я. Слова девочки казались больше шуткой, чем правдой, но сама Сьюзи, скорее всего, действительно в это верила.

– Эйприл летом пыталась взять у Луизы серёжки для костюма Золушки на чаепитие. Луиза ей их не согласилась давать. Эйприл попыталась их стащить…точнее, одолжить. – поправилась девочка, поглаживая куклу по голове, – Её поймала и отругала Луиза, а теперь Эйприл отравилась мармеладками, которые всегда ела.

– И при чём тут бабушка?

– Прошло примерно 13 недель с тех пор. – Сьюзи уже теряла терпение разговаривать со мной, – А 13 это же число ведьм. Проклятие никогда не действует сразу. Чем оно сильнее, тем дольше будет созревать. Например, если ты сказал про ведьму что-то плохое, тебя настигнет проклятье через 13 минут или 13 часов.

Она ещё несколько минут распиналась про силу разных проклятий. Чем дольше она об этом говорила, тем сильнее мне казалось это бредом.

– А почему тогда меня надо остерегаться? – остановил я девочку, задав беспокоящий меня вопрос.

– Вы переехали к ней жить добровольно. – пояснила Сьюзи, – К тому же, ведьминский дар передаётся через поколение. Вот только если с девочками понятно как, то ведьм-мальчиков я не помню.

Я спросил, не боится ли тогда меня сама Сьюзи. Она пожала плечами и ответила, что я выгляжу скорее глупо, чем страшно. Мы посидели ещё минуту в молчании, а потом она подорвалась и попрощалась, сказав, что идёт к сестре. Наверное, врач уже закончил её осмотр. Я помахал ей на прощание, но остался с мыслями о слухах обо мне. С одной стороны, это звучало странно, но я начал припоминать ужастики, которые мы смотрели с Алеком. Сияние, Ведьма из Блэр, Сонная Лощина…

От всех мыслей меня отвлек приход мамы. Она была очень удивлена, но в то же время рада видеть меня здесь. Я передал ей ланч, ответил на несколько вопросов об учёбе без особого энтузиазма, а потом сказал ей, что возвращаюсь домой так как устал и занят уроками. Отчасти я не соврал. Разговор со Сьюзи действительно дался мне с большим трудом. А то, что я узнал казалось настолько тяжёлым, что почти физически прибивало меня к земле. Уже сидя в автобусе я вспомнил, что так и не узнал у девочки вторую причину. Зато понимал, почему Ванда назвала меня чудиком. Она была в той же компании, что Эйприл и, наверняка, именно от неё и узнала обо мне.

Хотелось как-то убедить Ванду, что я не такой чудик, как рассказывала обо мне Эйприл. Но у меня не было ни единой идеи. Иногда мне казалось, что она привыкнет если будет видеть меня каждый день. Поэтому я садился на соседнюю от неё парту в первом ряду и громко здоровался с ней. Ванда не всегда отвечала. Я стал забывать дома ручки и просить запасную у неё. Наверное, я был особенно странным. Но мне нравилось одалживать у неё ручку или карандаш в начале дня и возвращать в конце. Это был словно наш странный ритуал. Который, правда, продлился недолго. С середины октября она стала писать только пером и автоматическим карандашом.

Хэллоуин я провёл с бабушкой. Маму вызвали на ночную смену, но она оставила нам денег чтобы заказать пиццу, а дома было полно сладостей. Бабушка не очень любила гостей, поэтому всё, что ранее предназначалось ходящим по домам в костюмах детям, досталось мне. Я сидел в её комнате на полу, возле кресла-качалки и смотрел марафон любовного сериала. Это была очень непонятная для меня романтическая история, крутившаяся вокруг женщины, которая была влюблена в своего босса, но вынужденная скрывать это. Вокруг неё происходило много странных происшествий и сюжет затягивал в себя постепенно, но наверняка. Если первую серию я просто не понимал, что происходит, то во второй начал всерьёз переживать за героиню, а во время третьей забыл о еде и не отрываясь следил за происходящим на экране. Внезапно я почувствовал, как что-то острое и мохнатое вцепилось в моё бедро и подпрыгнул, переводя взгляд вниз. Кот с довольным видом перебирал лапами, вонзив острые когти в мои штаны.

– Макбет, брысь! – фыркнула бабушка, заметив это. Но кот словно и не заметил этого, продолжая перебирать лапами в той же расслабленной манере, пока я смотрел на него. Через минуту ему это надоело, он вытащил когти и сел рядом, вылизываясь.

– Вот сволота. – выругалась на него бабуля и обратилась ко мне, – Прогони его.

Я замахнулся на кота, тот поднял лапу и выпустил когти оцарапав меня. Мы встретились взглядами. Казалось, ранее приветливый его взгляд теперь сменился на осуждающий. Макбет поднял хвост и в гордом спокойствии ушёл. Бабушка к этому времени уже вернулась к просмотру сериала, а меня гложила обида. Я тихо поднялся и направился вслед за котом, который, едва услышав меня, побежал прочь и спрятался от меня за диваном в гостиной. Лезть за ним я не решился. Забрав закуски, я ушёл к себе в комнату, достал недочитанный рассказ и сел за него. Дверь за собой я редко закрывал до конца. Ручка иногда заедала, поэтому так было просто удобнее. Когда я улёгся спать, почувствовал, как открывается дверь, а открыв глаза, заметил едва различимую в темноте тень. Она проскользила между створок в мою комнату, запрыгнула на стул и уставилась на меня светящимися зелёными глазами. Меня парализовал страх. В глубине души я знал, что это просто кот. Но его невероятное спокойствие даже рядом с бабушкой, которая ощущалась для меня страшным и непредсказуемым человеком, пугало. Через несколько минут я привык к взгляду кота и даже уснул. Утром Макбета уже не было в комнате.

Кот приходил ко мне ночью, смотрел на меня, бродил по комнате, иногда засыпал у меня в ногах. Потом начал приходить и днём. Спал у меня на подоконнике и столе, но всё так же избегал прикосновений. Он напоминал мне Ванду, взгляды которой я иногда ловил на себе. Но, стоило мне приблизиться, как я для неё становился прозрачным. Я уже почти отчаялся завоевать её внимание. Новую возможность принес нам наш психолог, пригласив всех попробовать свои силы в театральном клубе школы. Ванда состояла в нём ещё с сентября. Она любила сцену. Как говорил наш художественный руководитель, «родилась в её свете».

И я внезапно понял, что лучший способ завоевать внимание Ванды – показать, что я тоже родился в свете сцены. Для этого мне нужно было вступить в театральный кружок, пройдя пробы настолько хорошо, чтобы сам художественный руководитель пригласил меня. И потому я готовился, заучивая наизусть сонет Шекспира.

«Что может быть лучше бессмертной классики?» – думал я, в десятый раз за сегодня повторяя то, что и так знал на зубок. Слова въелись мне в мозг, и последние пару дней снились острыми строчками, не давая мне забыть их. Кажется, я мог закрыть глаза и увидеть сонет от начала до конца. И всё равно я волновался, что забуду его, как только закрою книгу. Все мои одноклассники были не менее взволнованы. На сцене кто-то уже пытался исполнить «сияй, сияй, маленькая звезда», подыгрывая себе на скрипке – это звучало очень странно. Трое девочек повторяли какой-то странный танец с прыжками и кривляньями. Недалеко от них в странном трансе кружилась ещё одна, и я просто гадал, в какой момент они столкнутся друг с другом. Остальные либо просто повторяли как я, либо молча ждали своей очереди.

– О, ты тоже Шекспира учишь. – Раздался надо мной знакомый голос одноклассника. Кажется, это был Джеймс. Он сидел через парту сзади меня на уроках и не отличался особой любовью к учёбе. Я вообще не понимал, что он делает в театральной студии. Но Джеймс подсел ко мне. Я отодвинулся.

– Я жутко волнуюсь. – Поделился со мной переживаниями одноклассник, – Впервые буду выходить на сцену.

– Я тоже. – Решил поддержать я разговор, – Просто расслабься и не думай, что ты на сцене. Представь, что ты выступаешь у себя в комнате.

– Нет, у меня не такая хорошая фантазия. – Усмехнулся он, навязчиво заглядывая в мою книгу, – О, я тот же сонет учил.

На сей раз я решил промолчать и принялся про себя повторять выученные строчки. Где-то на середине меня прервал новый бубнёж Джеймса.

– А ты знал, что Шекспир был заикой? – Спросил он меня.

– Нет. – Сознался я и хотел уже было забыть о том, что меня отвлекли, как мой одноклассник продолжил.

– Представь себе, он был такой великий человек, а заикался. – Восторженно рассказывал Джеймс, – Но я читал, что из-за этого в его сонетах есть тайный музыкальный смысл. Если прочитать их заикаясь, как Шекспир, можно услышать музыку, до которой даже нашим современникам далеко. Вот ты смог бы прочитать так?

Я ничего не ответил, глядя на него и пытаясь понять, шутит ли сейчас Джеймс со мной или нет. Он не дождался моего ответа и тихо вздохнул, потупив взгляд в пол.

– Вот и я не смог бы. – Пожаловался парень, – А ведь это был бы верный путь попасть в театральный клуб. Я к тому что, как они могли бы не принять того, что понимает и разделяет гений самого Шекспира.

Эта мысль засела в моей голове. Просто прочитать сонет Шекспира – может каждый. А вот прочитать сонет Шекспира как сам Шекспир нужно постараться. У меня ещё были сомнения, не лжёт ли мне Джеймс, но он выглядел таким расстроенным, что не мог повторить заикания Шекспира, что я решил рискнуть.

Едва моё имя назвали, я оставил книгу и вышел на сцену, расправив плечи и уверенно подняв голову. Поначалу яркий свет слепил меня, но вскоре я привык и различил в передних рядах нашего художественного руководителя. Сзади него сидели и наблюдали за новичками уже действующие члены театрального кружка. Они все казались мне чёрными тенями в зале. Но среди них всё же виднелась Ванда. Я узнал бы её из многих. Сейчас настал мой звёздный час поразить её своим мастерством!

– Ну что у тебя. – Томным голосом спросил меня наш руководитель.

– Уильям Шекспир. – Торжественно объявил я, – Сонет номер…

– Шекспир… – Чёрная тень явно была приятно удивлена моим выбором и даже подалась немного вперёд, – Удиви же меня.

Я набрал воздуха в грудь и попытался прочитать, как представлял это в исполнении заикающегося Шекспира. Сначала в зале царила тишина. Потом сквозь моё заикание начали пробиваться чужие плохо скрываемые хохотки, пока наконец меня не остановили.

– Я сказал удиви, а не ужасни меня. – Тон тени из приятного быстро сменился на раздражённый, – Что это сейчас было?

– Шекспир… – Едва нашёлся что ответить я, совсем растерявшись.

– Шекспир что? Едет по кочкам? – Фыркнул наш руководитель и сзади него раздались смешки.

– Шекспир заикался. – Поделился я своим знанием и услышал, как сзади меня, за кулисами кто-то громко прыснул от смеха и сказал «повёлся чудик». У меня в момент похолодели руки. Я осознал свою ошибку и уже было не важно, что говорили чёрные тени внизу. Я провалился. Окончательно и бесповоротно.

Но, кажется, мне было даже не жаль. Я возвращался домой с пустотой внутри. Мне не нужна была сцена. Мне не нужно было внимание публики и свет прожекторов. Мне нужно было внимание Ванды. Что ж, я получил его. Целых пять минут Ванда действительно думала только обо мне с этим дурацким «шекспировским заиканием». Дурак. Не знаю, кого я винил тогда больше: Джеймса, что подкинул эту дурацкую идею, или себя за то, что так легко принял на веру. Я не хотел идти в школу, опасаясь насмешек. Но их не последовало. Кажется, не меня одного хмурая тень отчитала в тот день. Трио девочек тоже были мрачнее тучи.

Ванда нагнала меня внезапно после уроков возле моего шкафчика.

– Сожалею, что ты не прошёл отбор. – Кажется, она сказала это искренне, – Шекспир это хоть что-то действительно связанное с театром, а не как у остальных.

Внутри меня потеплело. Ванда оценила мой крайне провальный номер и теперь это грело мне сердце, возрождая надежду на то, что мы сможем с ней подружиться. Хотя бы подружиться.

– Думаешь, мне стоило бы выступать на сцене? – Спросил я с улыбкой.

– Нет, ни за что. – Хмыкнула Ванда, – Ты…на сцене…это был бы полный провал.

Она развернулась и гордо ушла, вновь оставив меня лишь смотреть ей вслед. Ну конечно, а что я ещё ожидал от неё? Это была Ванда. Она любила себя и просто наслаждалась демонстрируя мне свою жалость. Как будто ей не всё равно, что я чувствую. Но вся её поддержка и соболезнование были напускными. И от этого мне хотелось кинуть ей в след противный томик Шекспира, надеясь попасть в голову. На смену грусти и злости пришло разочарование.

Что бы я ни делал, Ванда была неприступной. Она играла со мной, то давая надежду, то пытаясь опустить мою самооценку. Мне хотелось верить, что её высокомерие лишь напускное. Но та Ванда, которую я видел днями в классе пропадала, стоило ей заговорить со мной. Я действительно был для неё чудиком. И потому сам вскоре стал избегать её внимания, запретив себе думать о ней. Без мыслей о Ванде появилось гораздо больше свободного времени, которое я не знал, чем занять.

В школе дела шли весьма однообразно. Никому не было дела до меня. Меня даже не взяли в рождественскую сценку, и я был единственным учеником, сидевшим в зале. Впрочем, это ни капли не мешало, ведь я сидел на месте своей мамы, которая не могла прийти из-за работы. Тогда мне казалось, что так даже лучше. Она хотя бы не видела того позора, что разворачивался на сцене. Костюмы на актёрах были им явно не по размеру. Кто-то даже запутался в собственной мантии и упал, уронив декорацию. Смешок раздался только с моей стороны. Но этого хватило чтобы обратить на себя внимание. Я даже не смутился. Это было действительно смешно. И, раз уж меня посадили в зал, разве я не могу покритиковать своих одноклассников. Они откровенно лажали на сцене всё сильнее и сильнее. Ведущая вокалистка забыла слова после первого куплета, а пианист закрутил проигрыш пока ей не принесли папочку с текстом. А под конец они перепутали последовательность и, недавно убитый персонаж читал свою предсмертную молитву с мечом, застрявшим в рукаве. Спектакль не задумывался как комедия, но мне было правда смешно смотреть на своих одноклассников. Впервые они оказались на месте чудиков.

Я остался доволен и хотел уже покинуть зал вместе со всеми, когда меня поймала за рукав Ванда. Она ещё не успела сменить костюм и выглядела для меня не так внушительно, как прежде.

– Не считаешь же ты себя лучше них? – Заговорила со мной Ванда, нахмурившись.

– Ни сколько. – уверенно ответил я, пожимая плечами. Я часто задумывался о том, как видят меня другие, думал, что меня считают отстоем и потому не общаются. Смирившись, я не лез к ним, пытался находить радость в уединении и куче свободного времени. Впрочем, со стороны это, наверное, выглядело, словно я презираю общество, не желая вливаться в него. Наверное, Ванда думала, что я задрал нос, увидев неудачи моих одноклассников. Но я впервые чувствовал себя немногим хуже остальных.

– Тогда хватит злорадствовать. – Фыркнула она, пытаясь осадить меня, – Убирай свою противную ухмылочку с лица.

Так вот, в чём было дело. Ванда просто ненавидела, когда я улыбаюсь. Видимо, ей больше нравилось видеть меня расстроенным и забитым. Что ж, в этот раз я не собирался идти у неё на поводу.

– А вдруг я улыбаюсь не из-за того, что наш класс конкретно облажался на сцене? – Я попытался заронить в неё зерно сомнения. Мне было смешно от того, что Ванду подтолкнула поговорить со мной неудача собственной труппы, которую я заметил. Наша мисс идеальность явно воспринимала этот провал на свой счёт.