Бабы, или Ковидная осень
Весь пандемийный апрель и май Нина фотографировала в основном еду, детей, какую-то лохматую улыбчивую собаку и природу.
Пасхальный, усыпанный разноцветным бисером кулич, пестреющие всеми цветами детской акварельной палетки яйца, здоровенная рыба в фольге. В центре накрытого кружевной скатертью круглого стола – красная лампадка и маленькая иконка на подставке – Богородица с Младенцем.
А вот Нинкины детки, мальчик и девочка, сидят за столом. На лицах —безмятежные улыбки, девочка – копия отца, она совсем некрасива, но, окутанная маминой любовью, похоже, об этом вовсе не думает. У очкастого, похожего на Нинку мальчика лет восьми на зубах брекеты.
Судя по хороводу березок и топкой, недавно освободившейся от снега земле на следующем фото, семья жила за городом. Об этом свидетельствовали все последующие снимки – хрупкие почки на тонких тугих ветках, буйство белой и фиолетовой сирени, тюльпан, победно взметнувший свой желтый фонарик над черной рыхлой землей палисадника. И снова лес – тропинка, озаренная утренним светом, речушка, островок первоцветов и мохнатая собака, валяющаяся на изумрудной траве.
Дальше шла бесконечная вереница скриншотов одежды, продающейся на сайтах.
Скромная маечка, на которую положила глаз Нина, стоила треть Катиной зарплаты, а бестолковая бархатная темно-зеленая сумочка на серебристом замке-поцелуйчике – полторы.
Пытаясь представить, какой эта сумочка могла быть на ощупь, Катя закрыла глаза и, растопырив толстые пальцы, провела ими по воздуху.
В конце июля, зацепив и август, Нина с семьей побывала в Сочи.
Бурое море, магнолии, пальмы и снова кабаки – Нина с размывшимся в кадре мужем, Нина без мужа в серии не слишком удачных селфи.
На одной из фоток Нина позировала в бикини. Катя раздвинула пальцами экран – теплый, мягкий, уже загорелый животик Нины настойчиво требовал прикосновений.
Скрипнула дверь, и в сестринскую, тяжело дыша открытым ртом, зашла Блатная.
– Блядство, а не погода, – ворчала она, вынимая из пакета грязную собачью миску.
– Почему без куртки выходишь? Здоровье деть некуда? – Катя покосилась на ее подмокший халат и быстро сунула чужой телефон обратно в карман.
– Дык тепло еще час назад было.
– А три часа назад дык было еще и светло.
Катя встала и начала спешно прибираться на столе.
– Че, на пост-то когда пойдешь? – скинув мокрый халат и оставшись в несвежей, белой, с красной эмблемой спартаковского клуба футболке, санитарка открыла кран и принялась скрести ногтями миску.
– Черт! – хлопнула себя по лбу Катя. – Мне капельницу давно пора снимать.
Выходя из сестринской, она укоризненно бросила Блатной:
– Ты бы хоть в туалете антисанитарию свою намывала.
– Давай, иди уже… Без сопливых скользко, – беззлобно буркнула санитарка.
Вернувшись в девятую палату, Катя застала там безмятежно сопевшую Нину.
Освободив ее руку, неестественно застывшую на подушке, от иглы, Катя, прежде чем выключить свет, постояла над спящей.
Нина, как и все взрослые бабы этого мира, вжилась в свою роль.
Несправедливо кем-то прописанный для многих побывавших и находившихся в этом отделении сценарий отвел ей место в нарядной массовке, что было не так уж мало.
Ей освещали путь надменные огни престижного загородного шоссе, модели ее сумочек вычерчивали заморские кутюрье, ей дарили цветы и украшения, а самое главное – она знала слова заветной песенки, которых почему-то не сообщили Кате.
Катя, стоявшая, как и несчетное количество других на подхвате за кулисами, была лишь той, кто эту сцену обслуживал.
Чем-то неуловимым Нина напомнила Кате одну девчонку из училища – маленькую юркую Диану, или, как все ее звали – Динку.
Она была смешливой и громкой, с такой же узкой, как у Нины, грудной клеткой и открытой, глуповатой, обнажавшей десну улыбкой.
Что бы она ни болтала, это почти всегда вызывало у окружающих беззлобный смех, а говорила Динка много, и редко по делу.
Однажды Катя застала ее в туалете – та горько рыдала у грязного, закрашенного наполовину белой масляной краской окна.
Не зная, как действовать, Катя подошла к Динке и присела рядом на подоконник.
Отсморкавшись в серый клочок туалетной бумаги, девушка уставилась на Катю.
Веки, с выступившими на них тоненькими голубоватыми прожилками, набухли от слез.
Всегда легкая в общении с кем бы то ни было Динка глядела на Катю так, как, должно быть, осужденные смотрят на прокурора. Словно это именно она, обрюхаченная случайным мужиком Катя, олицетворяла все зло мира и была живым доказательством тщетности любых попыток что-либо изменить, тем, кто режет скальпелем крылья и топчет грязным кроссовком мечты.
Текли минуты, казавшиеся Кате растянутыми обнаженными нервами.
Динка, не выдерживая пристального Катиного взгляда, то снова сморкалась, то утирала глаза. Постепенно выражение ее лица стало смягчаться, расправились носогубные складки, приподнялись набрякшие веки и, наконец, рот растянула широкая улыбка.
– Как ты? – кивнула она на Катин конусообразный живот.
– Справляюсь, – ответила Катя.
– Хорошо…Ты молодец. А я решила – оставлять не буду. Без любви семьи нормальной не получится. – В ее голосе звучали поучительные интонации народной свахи с Первого канала.
– А чем тебе ребенок не семья?
– Так я хочу, чтобы все как надо… Как положено.
Скрывая усмешку, Катя привстала.
Надо ли рассказывать Динке, у которой папаша владеет автосервисом, приносящим семье хороший доход, о том, что «как положено», то есть с мужьями-алкашами, живут почти все девки в ее средневековье?
Чем больше водки – тем больше любви – абстрактного, притянутого старушечьей палкой понятия, а на самом деле всего лишь свода нехитрых законов средневекового сосуществования.
Динка, дурында, не понимала, что трудяга-отец выиграл для нее у судьбы в лотерею.
Он мог нанять ее ребенку няньку, мог отправить ее учиться в вуз за деньги.
У Динки были все шансы стать врачом, ее сын или дочь могли бы с гордостью писать сочинения на тему «Моя мама – доктор».
И в этой конструкции вполне можно обойтись без мужика.
Так думала Катя, когда ей было восемнадцать…
Теперь же, глядя на спящую Нину, она понимала: не имея опыта отношений с противоположным полом и с самого начала оказавшись «не в теме» в такой важной для большинства женщин сфере, решать за других легко.
Беременность Динка не сохранила.
Примерно через год она стала встречаться с другом отца, который был старше ее на двадцать лет, и бросила училище.
Выходя, Катя выключила в палате свет.
Откатив капельницу в процедурную, решила на несколько минут выйти подышать свежим воздухом. Прошмыгнув в сестринскую, где уже ворочалась на диване Блатная, схватила со стола магнитный ключик и быстро, дабы избежать любых возможных вопросов, выскочила обратно в коридор.
Пройдясь вдоль палат, Катя убедилась, что в ее царстве тихо.
Отделение, взяв передышку между операциями, уколами и капельницами, смотрело сны о далеких, теперь, в связи с пандемией, малодоступных курортах, о родительских чатах, репетиторах, распродажах и доставках, о квартплатах, банковских вкладах и денежных заначках.
И, конечно, о мужчинах – осточертевших и нежно любимых, законных и тайных, поголовно напуганных новым витком нестабильности, накрывшей мир с приходом пандемии.
Спустившись по лестнице на первый этаж, Катя с силой вжала заедавшую металлическую кнопку и, дождавшись писка, толкнула дверь.
Крыльцо черного хода освещала одна-единственная, вмонтированная в потолок грушевидная лампочка. Капли мелкого осеннего дождя, похожие на мошкару, бесились под ее жидким, цвета мочи, желтоватым светом.
Катя почувствовала, как тянет внизу живота – завтра к вечеру у нее должны были начаться месячные – совершенно лишний, в отсутствие половой жизни процесс, который после родов она окрестила для себя «рудиментарным».
В кармане брюк Нинкин телефон едва слышно издал металлический бряк.
Катя достала его и, набирая код-пароль, раздумывала, что бы ответить на сообщения Нинкиной родни и стоит ли отвечать – на часах было уже полдвенадцатого.
«Дорогая, ну как ты? – запоздало беспокоилась в ватсапе какая-то «Яна-Кони». – Что сказал врач?».
Катя залезла на главную страницу мессенджера.
В чате с названием «гимназия 131» висело девять непрочитанных сообщений. Родительские обсуждения текущих школьных дел, коих у Кати в подобном чате у самой было в избытке, не вызывали ни малейшего любопытства.
Она полезла в чат ниже, с «любимым».
«Милушка моя, мой огонечек, все будет хорошо! Петровна мне все рассказала. Ты только не волнуйся! Я звонил нашему Виктору Анатольевичу, он сказал, это не страшно! Главное, что вовремя прооперировали. Завтра с утра примчусь, прорвусь к тебе и принесу твой любимый «Наполеон». Люблю».
На сообщение мужа, отправленное в десять тридцать пять вечера, Нина, конечно, не ответила – телефон уже был у Кати.
Быстро проглядев их переписку, Катя удостоверилась, что Нина, заботясь о нервной системе мужа, летевшего во время операции в самолете, не сообщила ему подробности визита к врачу и поставила об этом в известность (как и сказала Кате) только сидевшую с детьми няню.
«И почему их, козлов, всегда берегут?! – недоумевала Катя. – Что за подвиг такой? Ради чего эта героическая щепетильность?»
На мониторе висело еще одно неоткрытое сообщение с не занесенного в контакты номера.
Раздумывая над тем, что ее вообще-то волновать не должно: как именно Нинкин муж собирался в условиях строжайшего карантина «прорваться» в их отделение, Катя машинально ткнула в сообщение пальцем.
«Отпусти его. Он давно тебя не хочет. Ты еще не старуха, найдешь себе мужика. Поживи сама, дай пожить и другим».
– Оба-на! – невольно вырвалось у Кати.
Мошкара из дождевых капель, обдавая лицо липкой влагой, злобно кружила под фонарем. Где-то в дремавшем парке, в глубине деревьев, угрожающе глядевших на нее из тьмы и словно слипшихся в одну темную массу, пряталась от ненастья собачонка Блатной – невероятно пугливая дворняга с вечно опущенным облезлым хвостом.
В чате, кроме этого, пропущенного Катей вместе с другими сообщениями послания, ничего больше не было.
Постояв с минуту с зажатым в руке телефоном, она брезгливо пихнула его обратно в карман и подмерзшими от уже ощутимого холода пальцами набрала заветный для больничных курильщиков код от черного хода.
Поднявшись на этаж, Катя снова прошлась по коридору отделения.
«Делать или не делать прививку?», «Вдруг зацепит родителей?», «А если он меня, больную, теперь разлюбит?» – просачивалось из дверей от тех, кто так и не смог уснуть и дырявил глазами темноту.
«Какие же они все дуры… – думала Катя. – Их пользуют, как хотят, лгут им – в большом и малом, они все свои болячки наживают в переживаниях за этих двуногих животных! А двуногие зачастую даже не знают, как хотя бы физически удовлетворить этих дур… Бегают от матки к матке, и не ради счастья, а ради самоутверждения».
Остановившись у своего поста – большого и серого, с ячейками для бумаг внутри полукруглой панели стола, она решила еще раз проверить сына.
Достав телефон, удивилась, что не видит их последней переписки.
И только пролистав ленту сообщений, поняла, что снова держит в руках не свой, а Нинин телефон.
Катя вернулась в сестринскую.
Блатная, издавая открытым ртом отвратительный храп, дрыхла на диване.
Большой свет был выключен, над раковиной едва горел светильник с подыхающей, требовавшей замены лампочкой.
На столе, рядом с коробкой печенья, лежал забытый Катей мобильный.
«Лег?» – отстучала она сыну.
«Давно», – через пару минут откликнулся он.
«Врешь! – с раздражением подумала Катя. – В компе, говнюк, сидишь».
Осторожно, чтобы не разбудить чутко спящую, несмотря на обманчивый храп, Блатную, Катя прокрутила по часовой стрелке ключ в замке шкафчика и достала оттуда бутылку со спиртом.
На подоконнике стояла недопитая бутылка «Святого источника».
Вылив остатки чая в чашку Блатной, Катя плеснула в свою чашку граммов двадцать спирта и развела его водой примерно один к трем.
«Антиковидные!» – подбодрила себя она.
Алкоголь она никогда не любила. Быстрый и «бычий» кайф средневековья не приносил ей ни веселья, ни успокоения, а лишь делал голову пустой и какой-то дурной.
Но ради своей соседки ей иногда приходилось идти на компромисс и, давя во рту горечь, пить с ней водку, выслуживая перед ней звание единственно верной подруги.
Выпив залпом, Катя, за неимением другой закуски, затолкала в рот очередную печеньку.
Уставившись в спину Блатной, прикрытую тонким, колючим больничным одеялом, Катя пыталась понять, какие чувства вызывает в ней невольно прочитанное в чужом телефоне.
Спирт успел слегка затуманить сознание, высвобождая глубинное, истинное, то, к чему она сейчас хотела прислушаться.
С раннего детства ей запрещали выражать свои потребности и эмоции, заставляя делать то, что хотели от нее другие.
«Тебе не холодно, не ври!» – отмахивалась от нее, еще маленькой, но уже нескладной и некрасивой, мать, болтая с соседкой на лавке.
«Здесь негде писать, потерпишь до дома!» – тянула она ее из парка.
«Месячные – это не болезнь. Вставай и уберись в квартире!».
«Не умничай! Мы с отцом не для этого жизнь прожили, чтобы ты, начитавшись книг, нас еще тут учила!» – Эти и им подобные фразы с детства стали для Кати частью привычной среды сосуществования с другими людьми.
В школе и медучилище девчонки поддевали ее за мальчуковую внешность и усердие в учебе, дворовые – за замкнутость и нежелание разделять с ними нехитрые радости жизни.
Она давно уже привыкла не обижаться, когда обижали, привыкла не верить брошенным вскользь пустым обещаниям, не принимать близко к сердцу критику и даже хамство.
Вот только Нинка была другой – обезоруживающе хрупкой и восхитительно эмоциональной.
Неизвестная – наглая, беспринципная, и, вероятно, красивая, в этот ничем не примечательный стылый сентябрьский вечер намеревалась грубо столкнуть ее со сцены.
Катя попыталась во всех красках представить, как зайдет в палату, как вожмет клавишу верхнего света, тычком в плечо разбудит Нину и сделает то, что должна, – ткнет лицом в спасительную для ее женского достоинства правду. И мир Нины – где если и травились, то несвежими устрицами, а пьянели только от холодного, по несколько тысяч за бутылку шампанского, – этот праздничный мирок с повседневными футболочками по двадцать тысяч штука, шатнется и поплывет из-под ее все еще стройных загорелых ног.
Но рядом будет она, Катя!
Подперев своим крепким пацанским телом потерявшую равновесие Нину, она не даст ей упасть в разверстую под ногами яму, не позволит скатиться до импульсивных действий, запретит звонить сплетницам-подругам, отговорит тревожить с утра скверной новостью пожилых родителей и уж тем более детей.
Всю ближайшую неделю, которую Нине предстоит провести в отделении, Катя будет рядом – ради этого она даже договорится, сославшись на ремонт в квартире, взять чужие смены.
Она, невольная свидетельница ее женского краха, станет для Нины незаменимой.
Для начала ласково вколет ей лежащее в кармане наготове успокоительное.
Не слушая грязных ругательств, оскверняющих Нинины мягкие губы, Катя, сжав ее тонкую ручонку в своей, будет молча поглаживать ее запястье.
Она оставит на посту записку, что находится с экстренной пациенткой в девятой палате и, не смея заснуть, клюя носом, просидит подле больной всю ночь.
И будет видеть с ней те же самые, потекшие наружу из раскупоренной предательством мужа души, тревожные сны.
Под утро она вернется на пост.
В семь утра, с привычно затекшей после смены шеей и разламывающейся от долгого сидения поясницей, зайдет на кухню и попросит Алку, разносчицу еды, отбирать для девятой лучшие – не пригорелые и хорошо прожаренные куски.
Затем зайдет к дежурному врачу и велит выписать новенькой курс успокоительного.
А если Нина курит, Катя, рискуя получить выговор от старших, организует ей запретную, особо при нынешнем карантине, вылазку с черного хода, где будет терпеливо стоять рядом, пялиться на дождь и, роняя скупые слова, рассказывать про собачонку Блатной.
«Наполеон» – подачку муженька-Иуды Катя вместе с остальным содержимым посылки отдаст Блатной, а в обед, взяв у Нины деньги и уже совсем грубо нарушая здешний протокол, сбегает за ее любимой едой в соседнюю «Азбуку вкуса».
Раньше, чем через шесть дней, как бы Нина ни рвалась к детям, ее все равно не выпишут.
Катя будет приходить к ней «законно» – ставить и снимать капельницы, измерять сатурацию и давление, колоть антибиотик, и еще «незаконно» – в любую свободную минуту.
И за эти дни их души, как у бойцов, волею случая оказавшихся в одном окопе, невольно склеятся.
В день выписки она, конечно, будет рядом.
Похлопочет, чтобы не тянули со сбором документов, проводит до лифта, где Нина в своей расшитой стразами кофточке упадет ей на грудь, прижмется мокрым, свеженакрашенным глазом к ее щеке, а после, нехотя разомкнув объятия, оставит свой номер телефона.
У Кати начнется новая жизнь.
Выходные она будет проводить со своей подругой, ослабленной и беззащитной перед лицом неведомой прежде людской грязи.
Уже неофициально она проколет ее восстанавливающими витаминами, а там, чем черт не шутит, устроится к ней сменщицей старой няньки по выходным…
Под Катиным твердым принципиальным взглядом они соберут чемоданы изменщика и, не слушая лживых слов, вытолкают его вон.
И всю долгую, грядущую стылую осень они, освободившиеся от ненужного балласта, будут развлекать ни в чем не повинных, избалованных и шумных Нининых детей – полные энтузиазма, пойдут с ними в кино, и в цирк на Вернадского, и в молл на аттракционы.
В один из вечеров, уложив детей, Катя и Нина будто невзначай – под терпкий, с бергамотом чаек с «Наполеоном» – придумают бизнес: Катя уволится из клиники и выучится на флориста, а Нина станет акционером их маленького кооператива, пиарщицей и его «лицом» в инстаграме.
Как бы могли развиваться дальше события, Катя и думать не смела.
То, что едва было сейчас прикрыто казенной рубашкой, то, на что до операции она, замотанная делами, не обратила особого внимания, то, чем посмел поступиться Нинин ушастый муж, ощущалось недоступным раем, пропуск в который даже в самой нелепой, закрытой на семь поржавевших замков фантазии, не мог быть ей выдан.
Мечтая, Катя не заметила, как покинула сестринскую и добрела до поста.
– Русакова, тебя почему на посту не было? – Слишком громкий для этого часа и места мужской голос расколошматил вдребезги напрасную, но такую пленительную, наполнившую уставшее тело энергией, фантазию.
К ней вразвалочку приближался дежуривший в эту ночь Василий Павлович.
Свободного кроя белые хлопковые брюки не могли скрыть очевидной кривизны коротковатых ног, а из треугольного выреза форменной блузы проглядывала почти безволосая и почему-то особо неприятная из-за мелких светло-коричневых родинок бледная грудь и шея с тонкой золотой цепочкой.
Когда Василий Павлович, остановившись от нее в паре шагов, широко расставил ноги, Катя была почти уверена, что сейчас он почешет у себя между ног.
Но он лишь прикоснулся кистью руки к блестевшим от жира губам и утер лоснящийся от недавнего перекуса рот.
– Понимаю, с Блатной чаи распивать в сестринской всяко приятней, чем выполнять свои прямые обязанности. Кстати, почему она опять здесь ночует? – задал он ненужный, давно не имевший ответа вопрос.
Василий Павлович работал в отделении чуть меньше года, и за это время, когда у них с Катей совпадало дежурство, не произошло никаких особых происшествий, но она с самого начала испытывала к врачу антипатию, и это было взаимно.
Этот молодой еще врач с замашками отставного прапорщика скорее всего чувствовал, что ей смешны его пустые придирки.
Проработавшая в отделении двенадцать лет Катя разбиралась в психологии больных, диагнозах и способах лечения несопоставимо лучше, чем этот хамоватый, презрительно относившийся ко всему женскому роду мужик.
По слухам (а Блатная знала здесь все, включая судьбы залетевших в форточки мух), Василий Павлович, едва получив у них должность, уже подыскивал себе местечко в коммерческой медицине.
– В девятую надо бы успокоительное выписать, – отчеканила она.
– А что там, в девятой? Тетки буянят? – сверлил он ее бесцветными, в обрамлении белесых ресниц, глазами.
– Стресс. Послеоперационный. В девятой.
– А-а-а, так это в платной… – многозначительно протянул он явно для того, чтобы и дальше вымучивать бессмысленный диалог.
– В платной, да. Маргариты Семеновны экстренная пациентка.
Что-то быстро прикинув про себя, Василий Павлович великодушно-презрительно мотнул светлой головой, с аккуратно зачесанной ранней проплешиной:
– Ну… и дай ей полтаблетки феназепама.
Кандидат медицинских наук Маргарита Семеновна Бережная, принимавшая в клинике на первом этаже, отправляя в стационарное отделение пациенток, продолжала зачастую излишне въедливо держать под контролем как своих подопечных, так и врачей, их лечивших.
Эта мягкая в манерах, худенькая, востроносая, возрастная женщина за долгие годы работы в клинике поставила себя так, что даже формально не подчинявшийся ей заведующий стационарным отделением Поздеев (фамилию которого иногда обруганный им младший персонал цинично и беззлобно, в контексте своей специализации, коверкал) старался с ней не конфликтовать.
– Лучше уколоть супрастин, – возразила Катя.
– А что она, и рта уже не разжимает? – издевался Василий Петрович.
– Вам жалко укол выписать? – Катя прошла к столу и, повернувшись спиной к дежурному врачу, чтобы чем-то себя занять, демонстративно открыла Нинкину карту.
– У нее аллергия в анамнезе. На цитрусовые. После операции ввели два антибиотика и препарат железа. Лучше уколоть супрастин, – беспристрастно продолжала она.
– Ну так и уколола бы! Или мы что, отека ждали?
– Назначено не было.
– Назначу, назначу… Бюрократка ты наша, – с королевским одолжением ответил этот шут и, круто развернувшись, наконец двинулся в сторону своего кабинета.
«Пожрал и спать сейчас ляжет…» – слушая удаляющиеся шаги, подумала с неприязнью Катя.
Она вдруг поняла, что именно в этом человеке ее отталкивало.
Тот же Поздеев, случалось, тоже разговаривал с ней и остальным персоналом приказным тоном, мог даже сорваться на крик, но в его поведении, в отличие от дежурившего в эту ночь, не было ни тени превосходства.
Аркадий Пантелеевич, как и Катя, как многие здесь, вот та же Блатная, делая свою работу, отдавал ей часть себя. Для большинства сотрудников клиники работа была существенной составляющей жизни, а для Василия Павловича – такой же временный запасной аэродром, каким для гулящего мужа является квартира неединственной любовницы.
Пытаясь прикрыть безразличие, граничащее с непобедимой психологической брезгливостью к женской физиологии, он напускал на себя важность, для натуральности разбавляя ее казарменной фамильярностью.
На столе осталась лежать раскрытой карта Нины.
Усевшись на стул, Катя направила на нее успевший нагреться металлический абажур загодя включенной лампы.
Нине было даже больше, чем она предполагала. Через восемнадцать дней у нее был юбилей – сорок пять.
Судя по возрасту детей, брак с этим ушастым горе-блядуном, возможно, был не первым. Зато, как уверила себя Нина, счастливым.
«Вот зачем они все так думают? Заставляют себя так думать!» – негодовала взвинченная после общения с Василием Павловичем Катя.
«Неужели она не понимает, что сцена, на которой ей якобы посчастливилось выбить себе крошечный клочок, это всего лишь тюрьма?
Расфуфыренные примы, скрывающиеся от публики в закрытых частных клиниках, приговорены к пожизненному. Они не имеют права на чувства и поступки, которых не ждет от них публика. А если вдруг рискуют опрометчиво их обнажить, это тотчас становится всеобщим достоянием. Жить, чтобы казаться, чтобы соответствовать! А такие, как Нинка, надышавшиеся пыльной пудры от париков статистки в задних рядах, добровольно идут мотать свой срок, да еще и грызутся меж собой за это право».
С левой, противоположной от кабинета дежурного врача стороны коридора послышались шлепки.
Катя, потерев затекшую шею, заставила себя повернуть голову.
Плетущаяся по коридору была в резиновых тапках на босу ногу.
Она сразу узнала Бекмамбетову, та лежала в их отделении уже вторую неделю.
Бекмамбетовой – полной, неважно говорящей по-русски, удалили матку.
У нее были диабет, панкреатит и чего-то там еще (от усталости не смогла сразу вспомнить Катя)…