Год Майских Жуков
– А мне кажется, это всё из-за подсолнечного масла, – беря на себя часть вины, – вздохнул Марик. – У меня этим маслом отрыжка до сих пор идёт.
– А знаешь, старший Рогатько в прикарпатском военном госпитале когда-то лечился от падучей. Отец его помнит.
"Плохо лечился", – чуть было не сказал Марик, но вдруг всплыло перед глазами лицо Михи. И он хотел произнести с горечью в голосе "не осуждаю и не обсуждаю", но это получался откровенный плагиат.
Поэтому Марик изобразил сострадательное наклонение головы и тяжело вздохнул.
– А насчёт Митьки отец сказал, что у него, похоже, инфантильный аутизм. Есть такая штука. Человек с этим или гений, или дырка от бублика.
– И в какой подвид у нас Рогатько попадает?
– Не знаю… Он на меня, как побитая собачонка смотрел, когда уходил.
Жалко его стало. Но ничего, Марчелло, учтём сделанные ошибки, и под моим мудрым руководством к этой идее через полгодика вернёмся.
– Надо обязательно найти пищевой краситель. Мне посоветовали чернила каракатицы, – деловито заявил Марик.
– Какие ещё чернила?
– Их каракатица выделяет. Это такой морской гад со щупальцами. Чернила на разные приправы годятся. Их в Италии с чем только не едят…
– Ну, закажи, – сухо произнёс Женька. – Пусть пришлют нам поллитры на троих.
* * *В пятницу, сразу после школы, Марик решил заглянуть к дворнику. Он даже не успел постучать, как дверь отворилась. Миха посторонился, давая ему пройти, Алехо тут же бросился его обнюхивать, весело виляя хвостом. Марик потрепал его холку и вошёл внутрь. На столе он увидел пышный букет сирени, затиснутый в трехлитровую банку.
– Вот такая красота, – сказал Миха. – И не надо далеко ходить, чудо произрастает буквально за углом – в бывшем дворце графьёв Потоцких – там, где сейчас дворец бракосочетаний. Тамошний смотритель – мой знакомый. Я его иногда снабжаю кориандровкой. Он старый холостяк, живёт один, но ухаживает за своей полуслепой сестрой. И вот он сегодня приходит ко мне с этой сиренью и говорит: "Настоечка была замечательная, а я в долгу оставаться не люблю". И суёт мне букет. У него там прямо под окнами куст, который всегда цветёт в конце апреля или в начале мая. Я, конечно, поблагодарил, поставил в банку, а потом подумал о вашей маме… и о бабушке. Первые весенние цветы – самый лучший сюрприз для женщины. Мне-то они ни к чему. Только скажите, что сами нарвали где-нибудь в сквере.
– Лучше я правду скажу.
– Правда не всегда к месту. Лёгкая ложь укрепит изнеженные мышцы души, и вам будете легче мимикрировать в обществе, где хамство и бесстыдное вранье владеют умами.
– Я маме ни разу ещё цветы не дарил.
– Вот и прекрасно. Когда-нибудь надо же начинать учиться этикету, сударь. Так что берите и сделайте маме весенний подарок. Ей это будет очень приятно, только осторожнее, она красивая и колючая. Это я о сирени. В моём подвале, да ещё в банке из-под маринованных помидор цветы очень быстро теряют свою витальность…
– Мама придёт с работы около шести, и мы тогда к вам зайдём.
– Отлично, заварю для вас вкусный грузинский чай.
– А где вы были на праздники? Я один раз стучался, никто не ответил.
– Был в гостях у приятеля, тоже фронтовика. Там у него я провел почти весь день за болтовней да выпивкой. И Алехо с удовольствием отметил праздник труда – ему досталась мозговая косточка из наваристого борща. Так что все оказались по-своему счастливы.
* * *Мама вошла в комнату и ахнула.
– Господи, сирень! А как пахнет! Откуда это?
– Марочка сделал тебе и мне подарок, – сказала бабушка. Её голос просто млел от гордости.
– Где же он прячется наш скромный мальчик? – спросила мама.
Марик в это время находился в туалете и прислушивался к разговору. В туалет он решил спрятаться в последнюю минуту, едва только услышал, как проворачивается ключ в дверном замке. Совету Михи слегка соврать он не последовал. До шестого класса Марик вообще не умел врать и произносить бранные слова. В трамвае он уступал старушкам место. Краснел, случайно услышав что-то из уличного лексикона. Но держать образцовый кодекс становилось всё труднее. Пионерский идеализм быстро рассеялся, а решив стать профессиональным писателем, он перестал отгораживаться от вредных влияний быта.
Врал он, впрочем, не напропалую, считая свои враки мистификацией, а не враньём. Бабушку он вводил в заблуждение ради её же блага. Зачем старушке знать, что вместо запоминания теоремы Пифагора, её внук глотал, не пережёвывая, чёрную икру сомнительного происхождения.
Обманывая маму, он испытывал небольшие муки совести, но полагал, что благородная цель оправдывает вполне безобидный розыгрыш, тайну которого можно держать при себе, никогда не упоминая.
Оставался папа, его Марик тоже мистифицировал, одалживая без разрешения книги, но на этот счёт он был спокоен. Он знал: бабушка – его союзница, а судя по количеству пыли на обрезах книг, папа, похоже, давно не смотрел в сторону книжного шкафа.
Где Марик завирался без меры и стыда – это в своих тайных мечтаниях. Художественные враки у него получалось прекрасно. Он как мог изощрялся в дерзновенных писательских фантазиях. В последнее время его пубертатность стала проявлять себя довольно агрессивно, причём жертвами становились героини чаще всего уже соблазнённые или покинутые. Особенно сильно у него выглядела сцена, где он в роли бедного художника или непризнанного поэта прямо в купе поезда, прибывающего на заснеженный вокзал столицы, соблазняет Анну Каренину, бросая на неё такие демонические взгляды, что Вронскому рядом делать нечего. За безумную любовь приходится бороться сразу с двумя противниками: один – офицеришка с эполетами и саблей на боку, другой – старик Каренин, злобный ревнивец в шлафроке и в криво сидящем на носу пенсне. Анна в отчаянии мечется меж двух огней, и тогда появлялся он, Марик, прихрамывающий, как Байрон, в расстёгнутой на волосатой груди рубашке, и на руках уносит Анну в метельную ночь. Потом из ниоткуда возникала комната в викторианском стиле, пылающие дрова в камине… он сидит в кресле и пристально смотрит на огонь, пока утомлённая Анна спит, свернувшись калачиком и прижавшись головой к его груди… Марик разрабатывал и запасной вариант с художником, похожим на Модильяни, но хромоножка Байрон ему нравился больше.
Ещё безрассудней его фантазия разыгрывалась на съёмочной площадке. Он писал сценарии, руководил операторскими съёмками, режиссировал, монтировал, дублировал, одновременно исполняя роли первого любовника и первой жены султана.
Но зачатки практического вранья, чтобы делать карьеру в жизни, он решил отложить до своего шестнадцатилетия. Поэтому, сам того не подозревая, он разыграл сцену с букетом в традициях итальянской комедии масок. Чисто интуитивно он надел на себя маску Арлекина – этого скромного дурачка, чей выход из-за кулис приурочен к моменту, когда первые реплики уже прозвучали и можно под шумок восторга проявить свою неуклюжую растерянность и вынужденную скромность победителя.
Марик понимал, что переигрывать не стоит, надо вести себя естественно и с глуповатым видом принимать комплименты. Он дёрнул цепочку слива и, выйдя из туалета, почти сразу попал в мамины объятия.
– Какой божественный, весенний запах, – сказала мама, обнимая его. – Спасибо, сынуля. Я почему-то забываю, что ты уже взрослый и можешь быть прекрасным кавалером.
Марик покраснел и отвел глаза в сторону.
– Марочка, не будь таким стеснительным, – целуя его в щёчку, щебетала бабушка. "Бабушка, ты меня обслюнявила", – хотел сказать Марик, но сдержался, и только отодвигал зацелованную щёчку, избегая навязчиво-ласковых прикосновений, и ждал подходящего момента, чтобы напомнить маме о планах на сегодняшний вечер, но мама сама шепнула ему на ухо: "Папа дал десять рублей на марки".
– Десять! – Марик даже подпрыгнул от восторга.
– Только не гони меня. Я должна переодеться и хоть полчасика отдохнуть. Ты же не забывай, твоя мама пашет как пчёлка; целый день шью, крою и примерки делаю.
– Только чай не пей, – предупредил Марик.
– Ну, почему? Я хотела хотя бы бутербродик с колбаской съесть.
– У нас есть голубцы, я полдня готовила, – объявила бабушка.
– Голубцы у нас всегда есть, – сказала мама, и они с Мариком прыснули в ладоши.
21. Польское танго
Они подошли к дворницкой в половине седьмого. Сумерки густели, очерчивая неровными пятнами вздутую штукатурку стен, затушёвывая балконные решётки и проёмы окон, в глубине которых мерцали тусклые лампочки коммуналок… Лишь одно угловое окно на третьем этаже ещё цеплялось за оранжевый отблеск заката, но и оно на глазах догорело, и сразу из арочного прохода подул свежий вечерний бриз. Мама, выходя из дому, накинула на плечи легкую кашемировую шаль. Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта, полоска света казалась тонкой свечой, с ровно тлеющим фитильком.
Они для приличия постучались, и Марик толкнул дверь. Алехо лежал на своем коце и даже не вскочил при виде гостей, только потянулся и тяжело вздохнул.
– Миха? – Громко позвал Марик, но никто не отозвался. Они с мамой переглянулись и в недоумении пожали плечами.
– Мам, альбом лежит на столе, я пока начну смотреть…
– А где же сам хозяин? – оглядываясь и рассматривая обстановку, спросила мама.
В это время послышался характерный шум сливаемой воды, и несколько секунд спустя, из-за занавески, не отодвигая её, выскользнул Миха. Он подошёл к умывальнику, сполоснул руки и снял с крючка сияющее белизной вафельное полотенце. На нём была всё та же сатиновая рубашка, заправленная в темно-синие брюки, а на ногах вязаные носки.
И всё же перед Мариком стоял другой человек. Миха был гладко выбрит, куда-то исчезли его сутулость и хромота, и сама его внешность поразительным образом изменилась. В глазах Марика, чьё киношное мышление напоминало о себе при каждом удобном случае, Миха неожиданно стал похож на Жана Маре в роли графа Монте-Кристо.
Мама, пожалуй, была поражена не меньше, поскольку дворника она никогда не рассматривала; в памяти сидел образ сутулого старика, который редко поднимал голову, если кто-то проходил мимо. Его изуродованная рука всегда бросалась в глаза, поскольку ею он держал верхний конец черенка, когда подметал улицу. Мама в таких случаях рассеянно отводила глаза, боясь встретить взгляд трёхпалого, а тем более заговорить с ним. Так и получилось, что у дворника было имя, прозвище, униформа, но не было лица.
Немая сцена в дворницкой продолжалась недолго. Миха не дал ни Марику, ни маме времени на размышления о неожиданностях метаморфоз. Он небрежным движением бросил полотенце на сундук, стоявший сбоку, и, улыбнувшись, заговорил:
– Проходьте будь ласка. I пробачте. Я щось замислився у своїй будцi. Тож сiдайте.
Марик, растерявший всю свою храбрость перед новым обликом Михи, спохватился и с некоторой обидой за себя и за маму, которая тоже выглядела слегка растерянно, сказал:
– Миха, это моя мама. Мама, это Миха.
Он замолчал. Дворник тоже молчал, но затем почему-то сделал шаг к сундуку, взял полотенце и набросил на согнутую в локте руку, как делают официанты в ресторанах.
– Оце-таки честь улицезреть таких персон ув моей конуре, – сказал он на каком-то нелепом суржике. После чего, не дав гостям передышки, сделал шутовской поклон, и, показывая на Алехо, продекламировал:
– А це на килимi мiй собака. Його звуть Алєхандро. Гішпаньского пiдданства. Такий собі лицар сумного образу… Так ви сідайте. У ноженьках правди нема. Хто це сказав? Сковорода, чи Суворов. Хтось із великих. Але добре сказано. Прошу…
– Миха! – Рассердился Марик, не понимая смысла в этой клоунаде и видя растерянность в маминых глазах. Он сердито шагнул к столу, со скрипом отодвинул стул и сел, уставясь в открытый кляссер. Он не понимал, что с Михой происходит.
– Прошу вас, садитесь, ФаинГригорьевна, – неожиданно бархатистым баритоном произнес Миха, отодвигая стул, и пока мама садилась, он подмигнул Марику, у которого горели уши и появились красные пятна на скулах.
– Я актёрствую как бы по нужде. Посещая укромный уголок, я меняю свой облик, а потом бывает трудно из него выйти или наоборот войти.
Он сделал паузу. И с неожиданной грустью посмотрел на маму.
– Приличный гостевой стул у меня один. Марку достался не очень устойчивый, но для его весовой категории вполне надёжный. Вам удобно сидеть ФаинГригорьевна?
– Пожалуйста, называйте меня по имени, к чему эта официальность. Я ведь не собираюсь вас называть по отчеству, тем более что я его не знаю.
Мама произнесла эту тираду негромко, но явно подчёркивая дистанцию между ними и не скрывая отчуждения в голосе. Марик, слегка пришибленный таким началом долгожданного события, совсем приуныл.
– Давай сынок, у нас не так много времени, выбери марки, и мы пойдём…
– Ну, что вы… Прошу вас, не торопитесь. – Миха откашлялся. – Марки требуют обстоятельности, это же погружение в иную реальность, праздник души… Сию секунду, Марк, я дам вам пинцет и лупу.
– Пинцет я уже держу, – сердито отрезал Марик.
– Да-да, конечно, простите мою неуклюжесть. Ко мне редко заходят гости. – Он пятернёй два раза взрыхлил ёжик волос и бросил рассеянный взгляд в пространство. – А лупы у меня, собственно, нет. Была, но я её зачем-то променял на вон тот ключик. – И он качнул головой в сторону стены, на которой висел фигурный ключ непонятного назначения.
У мамы явно портилось настроение. Марик видел, как её мимика меняется на глазах. Она чуть покусывала верхнюю губу, морщила носик, но при этом пару раз успела бросить на Миху удивлённый взгляд, в котором причудливым образом раздражение соперничало с любопытством.
Миха снял с руки полотенце, аккуратно его сложил и также аккуратно положил на сундук. Он помедлил, глядя то на Марика, то на маму, словно раздумывал, какой новой неожиданностью заполнить паузу.
– Я хотел бы угостить вас чаем, это особенный…
– Нет-нет. Я не пью чай! – Довольно резко сказала мама, но увидела его огорчённое лицо с печальными глазами, поняла, что немножко перегнула, выплеснув на дворника своё раздражение. И она сказала уже помягче:
– Мы ведь ненадолго. Не затрудняйте себя.
– Фаина, – вдруг произнес Миха, и её имя прозвучало с такой неуловимой нежностью и напевностью, что мама чуть приоткрыла рот от удивления. А Миха сложил лодочкой ладони, чем-то сразу напомнив святого аскета с картин Эль Греко, и заговорил без всякого актёрства, тихим, убеждающим голосом:
– Вы такого чая никогда больше не попробуете. Это уникальный чай. И есть ещё нечто, что придаст ему смутное ощущение утраченного времени… У меня от одного старого сервиза сохранились великолепная чашка и блюдце. Поверьте мне, вы не пожалеете.
Марик немножко оживился, радуясь, что Миха вошёл в свою нормальную роль, и энергично закивал головой:
– Мам, ты должна обязательно попробовать.
Миха положил руку на грудь и поддакнул Марику:
– Попробуйте, пани Фанни…
Мама сделала большие глаза, Марик расхохотался. Миха, не зная, как исправить свой ляпсус, выдавил кривую улыбку, опять нелепо развёл руками и пробормотал:
– Ну вот, хотел к вам обратиться по-французски, а получилось….
Марик увидел, что у мамы в глазах прыгают чёртики, и она очень хочет засмеяться. И в то же время её сдерживает дистанция, их разделяющая, которую только смехом можно как-то сократить, а мама сама не знает, хочет она сокращать эту дистанцию или нет. Наконец, она нашла подходящую интонацию, чтобы выйти из неловкой ситуации, и сказала голосом капризной барыньки, но при этом дружелюбно улыбнувшись:
– Так я жду. Где ваша сервизная чашка?
– Сейчас я поставлю чайник на огонь и приготовлю всё необходимое.
Мама, наклонившись к Марику, тихо спросила: "Это ты мои секреты выдаёшь? Откуда он знает про Фанни"?
– Мама, я нечаянно, честное слово, вырвалось в разговоре. Он хотел сказать по-польски: "Целуем ручки, пани Фаина", и перепутал.
– Эту "пани Фанни" я ему припомню, – полунасмешливо шепнула мама, но в глазах её промелькнула растерянная тень смущения. Увидев, что Миха ставит на огонь чайник и суетится в поисках неизвестно чего, она спросила:
– Может быть, вам нужна помощь?
– Спасибо, мадам, я прекрасно справляюсь, отдыхайте.
– Ну вот, я уже мадам. – Мама усмехнулась. – Не знаю, это вы меня повышаете в ранге или наоборот?
– Я всего лишь пытаюсь завоевать ваше доверие.
– Зачем оно вам?
– У меня в этом мире статус неприкасаемого, что, с одной стороны, не так уж и плохо, но иногда тягостно. Боясь поскользнуться, я не тянусь к людям… С Марком мы познакомились благодаря цепочке случайностей…
– Миха, а вот эту серию с рыбами я могу отложить? – Вмешался мальчик, у которого глаза разбегались при виде цветного великолепия заморских марок.
– Разумеется. Выбирайте всё что хотите, кроме тех, что на первых трёх страницах… Извините Фаина…
– Меня просто немного задели ваши игры с моим именем, хотя я понимаю, что это обыкновенная шутка. Но зачем вы подчёркиваете свой статус. Мне важно, какой вы человек, а профессия или статус – это в данной ситуации не играет роли. Вы же, вероятно, в юности не собирались дворы подметать. Я смотрю на ваши руки, у вас пальцы пианиста, хирурга, может быть…
– Вы почти угадали, я мечтал о врачебной карьере, но не получилось.
Трёхпалые хирурги не в цене.
– Это война? – Осторожно спросила мама.
– Да. Взрывная волна, контузия и утешающий прогноз врачей, мол, повезло тебе, брат, могло всю руку оторвать, а так только два пальца.
Так что с мечтой пришлось расстаться.
– Я вот портниха – не очень престижная профессия, но надо зарабатывать на хлеб… А мечтала стать балериной. Не получилось…
– Мама, это правда? Ты никогда не говорила, – рассеянно произнес Марик, чьё внимание было поглощено маркой, на которой белая акула, хищно изогнув своё тело и напрягая плавники, чуть приоткрыла пасть, почувствовав запах крови.
– …Что, наверное, к лучшему, – сказала она, отвечая не Марику, а скорее своим мыслям. – Думаю, дальше кордебалета я бы не пошла, а у них очень часто изломанные судьбы, у этих девочек. У меня была клиентка, бывшая балерина, ещё относительно молодая, меньше пятидесяти, а за плечами уже три развода, несколько абортов и бесплодие, как результат…
– Да, горько и обидно, – произнес Миха. – Пожалуй, в искусстве нет более трудной профессии. Трудной и трагичной… Но в нашем лживом обществе при слове балерина у мужчин начинается слюноотделение.
Нувориши любят заводить любовниц в балетном мире. Ну, а истории по поводу увлечений "всесоюзного старосты" и Берии вы, вероятно, слышали… Во всём этом есть что-то постыдное… Крепостной театрик, где эти талантливые девочки гнули на пуантах свои пальчики, чтобы потом служить прихотям всяких ничтожеств… Да и сегодня, много ли изменилось?
Мама бросила на Миху задумчивый взгляд, в котором скользнуло понимание и признательность. Но настороженность всё же оставалась, и, желая сменить тему, она сказала:
– Ну что ж, давайте попробую ваш грузинский чай.
– Мам, посмотри какая классная серия. Это птица тукан. А вот треугольная марка, как интересно…
– Французская Гвиана, – подсказал Миха, ставя на стол термос и круглую жестяную коробку от печенья. – У них туканы чуть ли не на каждом дереве растут.
– Поют, – поправил Марик.
– Я бы не назвал это пением. Они крякают, судя по рассказам путешественников, хотя в их царстве это, возможно, верх красноречия.
Он отвернул пробку термоса, а из жестяной коробки осторожно извлёк блюдце, на котором стояла перевёрнутая кверху дном изящная чашка.
Между чашкой и блюдцем была проложена бумажная салфетка.
– Да, это был богатый сервиз, – сказала мама. А что случилось с остальным набором?
– Грустная история гибели семьи, которая рассыпалась, как карточный домик, а самые хрупкие вещи, наподобие чайного сервиза, каким-то чудом уцелели.
– И как же такая ценность оказалось у вас? – спросила мама, и невольно подчеркнутая подозрительность аукнулась в глазах Михи болевой точкой. Мама почувствовала этот надлом, мысленно себя приструнила, улыбнулась ему и, смягчая тон, попросила:
– Расскажите, Миха… мне интересно.
– История короткая, умещается в несколько предложений, а за ними целая жизнь… Марк, вам тоже налить чаю?
– Я потом, – сосредоточенно сказал Марик. – Боюсь разлить…
Мама, не скрывая иронии, взглянула на сына.
– Марк! Как неожиданно. Я теперь тоже буду к тебе обращаться на "вы".
– Мама, ну я же не виноват. Он с уважением. Миха говорит, что время ещё не подошло перейти на "ты".
– У вас прямо какая-то игра.
– Это просто этикет, – заметил Миха. – Мы с Марком много говорим об этикете, о вежливости. В современном обществе царят хамство и цинизм, в школах этикету не учат, а такие люди, как Марк, заслуживают того, чтобы, оказавшись в гуще людской, не следовать их стадным привычкам, а показать свою независимую точку зрения, своё уважение к традициям… У толпы своя дорога, у личности – своя.
Миха вернулся, сел на табуретку и, убрав салфетку, поставил чашку донышком на блюдце:
– История на самом деле короткая. Это чешский фарфор, сервиз принадлежал одной богатой еврейской семье из Богемии. Однажды я проходил мимо комиссионного – вижу чашку и блюдце на витрине.
Зашёл туда и прошу у старичка, который стоял за прилавком, показать мне этот набор. А он мне говорит: "Я не продаю, это из сервиза моей бабушки". Выяснилось, что он оказался единственным, кто уцелел из всей семьи, погибшей в гетто. Он прятался, жил по поддельным документам, но в конце войны немцы его всё же арестовали, и он попал в Терезиенштадт, относительно либеральный лагерь на территории Чехии. Вскоре лагерь заняли наши. Так что ему повезло. Я смотрю, старик еле ходит. Тогда я ему объясняю, что после него сюда придут другие люди, и дорогая его сердцу чашка попадет в руки какого-нибудь партийного бонзы или мелкой шишки из их же стаи. А я умею хранить память. Это всё, что я умею. И он мне отдал чашку и блюдце. Деньги взять отказался. На чашечке внизу клеймо MZ – это известная в Богемии марка, посмотрите, какой глубокий оттенок кобальта и тончайшая золотая вязь – исключительного качества работа.
– Да, очень красиво, – сказала мама, рассматривая чашку.
– А заварку я готовлю в термосе, – сказал Миха, уходя от печальной темы. – И знаете – почему? Чай хорошо настаивается, долго сохраняя тепло. Зеркальные стенки колбы после нескольких таких заварок покрываются тонкой плёнкой, сохраняющей аромат чая. А сам чай я покупаю у одного грузина на базаре. Он коптит чайные листья по древнему китайскому методу, используя ветки можжевельника и дикой пихты, которая растет в горах Кавказа. Пропитываясь хвойным дымком, чайные листья приобретают необычный аромат.
– Его зовут Важа, – подсказал Марик. И одновременно шепнул:
"Мама, посмотри, это марка острова Монако".
– Княжества Монако.
– Ну, ладно, перепутал с Мальтой, подумаешь, – покраснев, рассердился Марик. – Будто я не знаю, что такое Монако.
– А кто это изображён, – спросила мама – их король?
– В Монако, мама, нет королей. Это князь Ренье третий, тут же написано.
– Ой, какая же я дурочка, короля с князем перепутала.
– Этого Ренье, – заметил Миха, – считают одним из самых знаменитых в мире филателистов, можно сказать, королём от филателии, так что вы оба по-своему правы.
– Миха, а что это за марка? – спросил Марик, добыв пинцетом небольшую гашёную марку без зубцов.
– У вашего сына хороший вкус, – усмехнулся Миха. – Это довольно редкая марка, французская почтовая…
– А кто на ней изображён?
– Наверное, Марианна, – рассеянно произнёс Миха и обратился к маме:
– Вам добавить заварки?
– Нет-нет, спасибо, нам уже скоро надо будет уходить. Марик, папа через полчаса придет.
– Мама, папу бабушка голубцами накормит…
– Ах, да, голубцы, – многозначительно сказала мама. И они с Мариком хихикнули. Увидев немой вопрос на лице Михи, мама напомнила ему фамилию соседей.
– Знаю, знаю, – кивнул Миха. – Я вашего Голубца иногда снабжаю своей настойкой. Он как-то в мусор бутылку выбросил с отколотым горлышком, а на ней наклейка, которую он снять забыл: "Настоянка коріандріва з підвалів Василя Голубця".
– Вот оказывается, где его подвалы, – улыбнулась мама.
– Так я могу эту редкую марку отложить? – спросил Марик.
– Разумеется. Я, впрочем, и себя и вас ввёл в заблуждение. Это не французская Марианна, а Церера, древнеримская богиня плодородия и материнства, покровительница дворников.
– Правда? – удивился Марик.
– А почему бы нет? Простолюдины ей поклонялись больше всех других богов. В старые времена её называли богиней плебса. В засушливое лето у кого землепашец будет просить дождя и хорошего урожая? Не у какой-нибудь там расфуфыренной Венеры, а у такой вот деревенской богини.