Стоящие свыше. Часть I. Поднятые до абсолюта

Развлечение потребовало от него не только мужества, но и изобретательности: одно дело не учить историю и грубить профессору – всем будет понятно, что Йока неправ. И совсем другое – выставить неправым этого спесивого сухаря, да так, чтобы стало ясно, кто он такой на самом деле. И начал Йока с изучения истории. Он не только тщательно готовил каждый урок, он нарочно залезал в отцовскую библиотеку, чтобы подыскать такие вопросы, на которые профессору Важану будет трудно ответить.

Война его шла с переменным успехом. Не так-то просто оказалось преодолеть себя хотя бы для того, чтобы не опускать глаз под презрительным, полным высокомерия взглядом учителя. А когда тот понял, что это война, Йоке и вовсе пришлось туго. Профессор Важан словно заранее знал, что́ Йока может придумать, словно готовился к каждой его выходке, с тем чтобы оставить Йоку в дураках. Йока злился и ненавидел учителя истории все сильней, а тот отвечал ему взаимностью.

– Сегодня мы будем изучать, как Откровение Танграуса повлияло на искусство Золотого века, – монотонно начал Важан. Он нарочно говорил размеренно и безэмоционально, чтобы под его голос легче было засыпать, – а оно нашло свое отражение не только в литературе и живописи, но также в архитектуре и музыке. Тематика конца света вдохновляла художников и поэтов на протяжении трех столетий, что явилось отражением общественных отношений, выражением недовольства определенных слоев населения существующим миропорядком и упованием на прекращение социальной несправедливости. По мере ослабления монархий, развития науки, просвещения, роста благосостояния основной массы населения, законодательного закрепления прав и свобод каждого гражданина Откровение Танграуса становилось все менее значимым фактором как в общественной жизни, так и в искусстве. Необходимо понимать, что Откровение, хоть и сыграло важную роль на определенном историческом этапе развития общества, в настоящее время рассматривается и теоретическим, и прикладным мистицизмом как литературный памятник, не имеющий под собой практической значимости.

Йока потерял нить мысли учителя в конце второго предложения. Очевидно, профессор изъяснялся столь замысловато, чтобы его и без того скучные уроки превратились в изощренную пытку. Почему не сказать все это коротко и ясно: Откровение – полная чушь, и верят в него только дети? Йока демонстративно зевнул и подпер подбородок рукой.

– Йелен, сядь прямо. – Важан кинул на Йоку короткий взгляд и тут же продолжил: – Откройте цветную вкладку номер восемь учебника и посмотрите на репродукцию с левой стороны.

Класс зашелестел страницами, Йока зевнул снова и потянулся к книге, листая ее нарочито долго и громко, когда все остальные уже замерли, уставившись в картину, которую видели десятки раз, – она висела в Национальной галерее искусств, куда их водили каждые полгода.

– Йелен, я повторяю во второй раз: сядь прямо. Если же ты не научился быстро открывать книгу на нужной странице, твоим родителям следует задуматься, способен ли ты учиться в этой школе или тебе лучше отправиться туда, где обучают детей с задержками развития.

Класс вежливо прыснул. Йока презирал их за эту вежливость, за подобострастие, за трепет перед учителем истории. Никому из них не было смешно, все они знали, что два часа назад Йока подтянулся на перекладине сорок раз, отчего руки до сих пор не гнулись и дрожали. Все они по-своему боялись Йоку и уважали его. Но профессора Важана они боялись сильней.

– Сегодня нас не будут интересовать художественные достоинства этого шедевра живописи, мы с вами должны рассмотреть особенности исторического развития этого сюжета на полотнах художников. На этом полотне нет солнечного камня, присутствует лишь сияние, описанное в первой части Откровения, и, возможно, художнику неясно, что является источником этого сияния. Картина написана в те времена, когда солнечные камни еще не имели столь широкого распространения. Сияние символизирует эру света. В центре картины изображен Враг, когтями разрывающий границу миров, какой представил ее художник. Обратите внимание, Врага художник видит полузверем-получеловеком. Он стоит на двух ногах, но тело его покрыто шерстью с характерными светлыми полосами по бокам, называемыми шлеёй и присущими росомахе. Также Врага художник видит с широкими пятипалыми росомашьими лапами. Но лицо у Врага человеческое, что соответствует тексту Откровения, где Враг описан как сын человека и росомахи. Граница миров изображена в соответствии с наивными представлениями человечества тех времен в виде натянутой непрозрачной пленки. В том месте, где когти Врага ее прорвали, проглядывает темнота, символизирующая конец эры света и приход царства тьмы, бедности и невежества.

Йока снова зевнул, на этот раз безо всякого злого умысла – он не выспался, а скучный голос профессора Важана убаюкивал.

– Рядом с Врагом, в соответствии с Откровением, художник поместил восьмиглавое чудовище Исподнего мира, помесь летучей мыши и ящерицы, которое призвано защитить Врага. Враг возглавит силы тьмы, порвет границу миров и впустит в Обитаемый мир жителей Исподнего мира. Погаснут солнечные камни и остановятся магнитные, земля погрузится во тьму, человечество снова будет вынуждено добывать хлеб насущный в поте лица. Но мы…

– Простите, профессор Важан, – перебил Йока, – а зачем силам тьмы это нужно?

Вообще-то его давно волновал этот вопрос, на который он еще ни разу не получил вразумительного ответа, кроме того, что силы тьмы – это абсолютное зло, которое стремится уничтожить добро и свет.

Учитель сверкнул глазами и загремел в полный голос:

– Йелен, встать!

Йока нехотя поднялся. Ничего страшного нет в том, что на тебя кричат, ну совершенно ничего страшного, но почему тогда мурашки пробегают по спине и так хочется втянуть голову в плечи?

Профессор Важан быстро прошел по классу и остановился в шаге от Йоки – чтобы смотреть на него сверху вниз.

– Что должен сделать ученик, если хочет задать вопрос учителю? Отвечай! Это проходят в начальной школе!

– Поднять руку, – проворчал Йока.

– Громче! Я не слышу, что ты бормочешь!

– Поднять руку! – гаркнул Йока во весь голос, в лицо учителю, да так, что в окнах дрогнули стекла. По классу пробежал ропот – то ли от восхищения бесстрашием Йоки, то ли от испуга перед Важаном.

– Сядь! – выплюнул Важан. – Между смелостью и глупостью лежит пропасть, Йелен. Так же как между громким голосом и криком, недопустимым в учебном заведении. Руки вперед.

– За что? – изобразил искреннее возмущение Йока. – Я всего лишь выполнил ваше приказание. Вы не уточняли, насколько громче я должен это повторить!

– Для ясности мысли, Йелен. Руки вперед.

Считать себя несправедливо обиженным было бы глупо, равно как и продолжать пререкаться: Йока вытянул руки перед собой и заранее стиснул зубы – в последнее время одноклассники соревновались в том, чтобы не только не зажмуриться, но и не сморгнуть. Отметив, что на него смотрят трое «арбитров» – с соседнего ряда и с первой парты, он уставился на картинку в открытом учебнике, сосредоточился и не видел, что профессор Важан взялся за тонкий конец указки, что учителям строжайше запрещалось. Он ударил изо всей силы – или Йоке показалось, что изо всей силы? Только однажды ему было так больно: когда ему прищемили руку хлопком двери.

Йока не только сморгнул – он отдернул руки, он вскрикнул, чего с ним не случалось даже в начальной школе. Но самое ужасное, самое позорное – из глаз у него закапали крупные слезы. И еще несколько секунд Йока прижимал к груди разбитые пальцы и подвывал, морщился и скрипел зубами, с удивлением глядя, как на колени падают редкие тяжелые капли густой, темной крови.

С первой парты донесся одинокий смешок, за ним – еще один. Ему этого не простят! Над ним будут потешаться до самых каникул! На уроке они боятся расхохотаться хором, но на перемене… Йока замолчал и стиснул зубы от злости и отчаянья: с ним никогда, никогда такого не бывало! Никто не поверит в то, что удар был столь сильным, никто! Йока бы и сам в это не поверил, случись подобное с кем-нибудь другим!

– Ты давно на это напрашивался, Йелен, – ничуть не смутившись сказал профессор Важан. Пожалуй, он был доволен собой и произведенным результатом. Он знал, чего Йока боится больше всего, одним ударом превратив его жизнь в кошмар! Йока поднял глаза и увидел в руках учителя указку, которую тот держал за тонкий конец.

Злость вскипела, как крепкая кислота, в которую плеснули воды: Йока вскочил на ноги, скрежеща зубами, – Важан не имел права! Это просто нечестно! Это нарушение правил! Йока хотел крикнуть что-нибудь дерзкое и гневное, но не нашел слов, только посмотрел учителю в лицо, ощущая, как рот перекосился в оскале – совсем как у Врага на картине в открытом учебнике.

Вмиг лицо Важана стало белым, словно стена. Даже губы посинели. Будто он увидел чудовище, будто ему остался всего один шаг до смерти! Глаза его расширились, как у сыча, он втянул в себя воздух приоткрытым ртом и попятился.

Йока подхватил учебники со стола дрожащей окровавленной рукой, неловко впихнул их в сумку, развернулся, пнул ногой стул и быстро направился к выходу. Распахнув дверь, он оглянулся и смерил взглядом странно испуганного и неподвижного профессора Важана. Йока не понял, чего учитель испугался. Может быть, догадался наконец, что ему придется за это отвечать?

– Если вы сломали мне пальцы, у вас будут очень большие неприятности, – бросил ему Йока и хлопнул дверью так, что в ней треснули два стекла.

Ничта Важан с трудом дождался звонка с урока. Он быстро оправился после энергетического удара, полученного от дерзкого мальчишки, и теперь внутри у него пела тонкая одинокая скрипичная струна – когда-то он называл это чувство радостью. Так в юности весна вызывает беспричинное ликование, ликование от предвкушения, от надежды, от нерушимой веры в лучшее, которое обязательно наступит. Ничта давно не верил в лучшее, он приучил свой ум к скептицизму, но тонкая струна пела внутри песню надежды, песню предвкушения. Ему вспомнились студенческие годы, когда весной невозможно усидеть на скучной лекции и хочется бежать куда-то, спешить к чему-то… К солнцу, пронзающему голые кроны деревьев.

Сначала он все проверит. Он не будет полагаться на случайность. Он не позволит эйфории увлечь себя настолько, чтобы потерять голову. Ему шестьдесят девять лет, он не мечтательный студент, он не должен верить в невозможное.

Вечный Бродяга умер не родившись. Ничта жил с этой мыслью долгие годы. В семье судьи Йелена не мог родиться мрачун. Но только один неинициированный мрачун мог так ударить17 Ничту Важана – Вечный Бродяга.

Он зашел в преподавательскую и опустился на стул возле двери.

– Господа, кажется, я только что сломал Йелену пальцы, – сказал он нехотя.

– Наконец-то! – проворчал стоявший у открытого окна пожилой учитель естествознания.

– За что, Ничта? – наставник четвертого класса средней ступени остановился на полпути к приемной директора, повернулся и укоризненно покачал головой.

– Какая разница? – поддержал Важана преподаватель риторики. – Йелен напрашивается на это изо дня в день.

– Совершенно верно, – подтвердил философ. – Ничта, если бы сегодня этого не сделал ты, завтра это точно сделал бы я. Йелен не просто ведет себя вызывающе, он настраивает класс, он пытается своим дешевым авторитетом влиять на поведение всех учеников. На прошлой неделе он сорвал урок государственного права.

– А классный наставник, между прочим, ему потакает! – вставил учитель естествознания. – За срыв урока Йелен отделался тем, что остался без обеда.

– Да, Йелен мне нравится, – ответил наставник четвертого класса – он был, наверное, самым молодым из присутствующих. – И авторитет его вовсе не дешевый.

– Да? Запугать весь класс кулаками – это, по-вашему, не дешевый авторитет?

– Запугать весь класс кулаками нельзя, – усмехнулся наставник. – Йелен сильный парень, но против класса не устоит.

– Однако другие мальчики его боятся! И ищут его дружбы!

– И что теперь? Переломаем мальчишке кости, чтоб не смел высовываться? – вспыхнул наставник и прокатил по скулам желваки. – Ничта, что такого парень натворил на этот раз? Сорвал тебе урок?

– Он кричал мне в лицо. Но дело не в этом. Он не боялся наказания. Он смеялся надо мной. А это недопустимо. Если бы я этого не сделал, завтра весь класс последовал бы его примеру.

– Ничта, я понимаю, твой авторитет – это самое ценное, что есть в нашей школе, – прервал их спор директор, выходя из приемной, – и я всецело на твоей стороне. Но, боюсь, это не понравится судье Йелену. А он, между прочим, член Верхней Думной палаты. Я полагаю, сейчас его жена схватившись за голову бегает по врачам и скоро объявится здесь – со скандалом. И, уверяю вас, скандалом она не ограничится. Хорошо, если все кончится газетными статьями, а не судебным иском, который ляжет на школу несмываемым пятном. И судья Йелен выиграет этот иск.

– Я не привык согласовывать свои действия со служебным положением родителей моих учеников, – брезгливо сморщился Важан. – Если тебе это поможет, я уйду из школы, чтобы не бросать на нее тень. Мне хватит преподавания в университете, мне давно предлагают кафедру.

– Ничта! Ты плохо обо мне думаешь, – усмехнулся директор. – Я же сказал: я на твоей стороне. Я считаю, нам надо что-то предпринять до того, как разразится скандал. Судья Йелен, хоть и является твоим политическим противником, все же здравомыслящий человек и может войти в наше положение. Нам надо поговорить с ним прежде, чем это сделает его жена.

– Судью Йелена давно пора было пригласить к нам для беседы, – согласился преподаватель риторики. – Его сын изводит учителей, имеет единицу по поведению за прошлое полугодие, и ничего кроме единицы за год ему не светит. У него три предупреждения об отчислении, дисциплинарный журнал исписан его фамилией, и скоро он заработает язву желудка, потому что ежедневно остается без обеда.

– Опережающий удар! Отличная идея! – засмеялся философ.

– Да, мы могли бы созвать внеочередное заседание преподавательского совета, – кивнул учитель естествознания, – с повесткой дня из двух пунктов: поведение Йелена и поступок профессора Важана. И пригласить на него судью Йелена, официально, телеграфной повесткой.

– Посылать повестку телеграфом неэтично, – возразил философ. – Нужно послать нарочного и написать повестку на гербовой бумаге.

Ничта Важан не переживал и не боялся встречи с судьей Йеленом, он хотел ее. Он хотел немедленно оставить занятия и поехать к нему в дом. Он хотел удостовериться в том, что ошибся, в том, что тонкая скрипичная струна напрасно поет ему песню надежды. Но… Только один неинициированный мрачун мог с такой силой «толкнуть» Ничту Важана – Вечный Бродяга!

25 ноября 79 года до н.э.с. Исподний мир

Это только сперва мороз приятно холодил обожженные руки – потом он грыз пальцы немыслимой стужей; тонкими змейками просочился под полушубок, успокоил, убаюкал, остудил хриплое неровное дыхание. Шустрый поземок скользил по голому льду реки, ветер тоненько насвистывал колыбельную и шуршал верхушками темных елей по обоим берегам: над лесом медленно поднимался смурый, короткий день, гасил блестящую черноту ночи, тяжелой снежной тучей обволакивал землю.

И снилось Зимичу лето, пыльный город Хстов и глухой стук копыт по мостовой. Яблоки в чужом саду и румяная дочка хозяев сада, убегавшая через забор вместе с ватагой веселых школяров, ее белые упругие икры под задравшейся юбкой, прикосновение девичьей груди к плечу – мягкой, словно пуховая подушка. Мимолетное прикосновение: Зимич поймал ее в объятья и тут же опустил на мостовую.

Сон качал его на волнах синей реки, и другая девушка нагибалась из лодки к воде, срывая кувшинки на длинных скользких стеблях, сплетала их в мокрый липкий венок и хохотала, брызгая в Зимича водой. Сон кружил голову знойными, сладкими сумерками и растекался малиновым закатом. И гладкие листья сирени, падавшие на подоконник, трогали лицо, когда он нагибался и протягивал руку дочке мясника, помогая влезть в его комнатушку через окно. Но гладкие листья сирени – единственное препятствие между влюбленными – становились колючими, словно проволока, и впивались в щеки. И ветер свистел, и ветки с облетевшими листьями били по лицу наотмашь. Во сне Зимич подумал: как странно, что он совсем не чувствует боли и не старается прикрыть лицо руками.

Зима и смурый день возвращались к нему медленно, через осень и дождь. Жесткий крупный наждак царапал скулы, и снова ветви хлестали по щекам – теперь потому что он бежал через лес: к зиме, к крутому берегу, к поземку на голом льду реки, к снежным тучам, упавшим на землю.

От резкой боли в носу Зимич раскрыл глаза. И увидел занесенную ладонь, которая тут же изо всей силы хлопнула его по лицу. Он не успел приподнять руку, чтобы закрыться от удара, но боли опять не почувствовал.

– Благодаренье духам… – Перед ним на коленях сидела деревенская девчонка, лет пятнадцати примерно. Волосы цвета спелой ржи выбились из-под ее платка, она размазала слезы отворотом рукава и утерла распухший красный нос.

– Откуда ты, прекрасная лесная дева? – слабым голосом спросил Зимич. На этом силы его иссякли и глаза закрылись.

– Дедааааа! – крикнула девчонка во все горло прямо у него над ухом. – Дедааааа!

Баня прогрелась не сразу. Зимич пребывал в полузабытьи и помнил только, как рычал от боли в отмороженных пальцах, когда они начали отходить. Лесная дева растирала его избитое тело жестким мочалом, но он не ощущал ни боли, ни трепета от прикосновений девичьих рук. С ее лба ручейками бежал пот и капал на голую грудь – совершенную, словно мраморное изваяние.

Потом горели щеки и бил озноб, и высокий человек с узким лицом подкидывал в печку дрова до тех пор, пока ее дверца не раскалилась докрасна. Его спасителям было жарко, а Зимич трясся от холода и стучал зубами.

– Никогда не растирай обмороженную кожу снегом, – человек с узким лицом говорил это лесной деве, намазывая щеки Зимича жирной мазью, – только шерстью.

И в мягкой постели, утопая в пуховой перине, с руками, укутанными в тугие повязки, он все равно не мог согреться: подтягивал одеяло к подбородку и ежился.

– Меня зовут Айда. Айда Очен. – Человек с узким лицом клал руку на плечо Зимича, словно хотел доверительной беседы.

– Так и зовут? Айда Очен? – Зимич думал, что это сон, и позабыл о вежливости.

– А что тебе не нравится? Чем это Айда Очен хуже, чем Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы?

– Странное какое-то имя. Не наше.

– Очень даже ваше. В нем нет ничего странного.

Это прозвучало как заклинание.

В маленькое окно шел тусклый серый свет уходящего зимнего дня.

Жар душным маревом колыхался над постелью и сдувал огонь свечи. Кружка с приторно-теплым питьем оставляла горький вкус во рту.

– Это ты в одиночку убил змея? – Лицо лесной девы расплывалось в горячей темноте светлым пятном.

Высокий человек с узким лицом стоял в дверях, плечом опираясь на косяк, и смотрел вперед пристальными, сощуренными глазами. Смотрел словно хищник, узревший долгожданную жертву.

Этот топор уже нельзя было назвать плотницким, его лезвие покрывали глубокие зазубрины, он годился только на рубку дров. И все же это был тяжелый плотницкий топор, а не легкий боевой. Откуда взялась сила размахивать им несколько часов подряд? Зимич с детства терпеть не мог змей, и, когда его товарищи отправлялись добывать змеиные шкурки, старался остаться дома. Он не боялся змеиных укусов, его не пугала смерть от яда, – ему казалось страшным само прикосновение длинного чешуйчатого тела. И когда это тело – невозможно огромное – захлестывало ноги, когда раздвоенные языки с отвратительными всхлипами тянулись к лицу, ему больше ничего не оставалось, как махать тяжелым плотницким топором.

Слово «змей», произнесенное лесной девой, судорогой сжало грудь и на несколько мгновений остановило дыхание.

Желтые молнии оставляли на щите глубокие обугленные ямы. И сквозь вершковый слой дерева жгли руку. Как хватило сил держать щит до самого конца?

Это был очень тяжелый щит, почти в рост Зимича, выдолбленный из цельного дубового ствола. Когда змей, готовясь к новому броску, взмывал в небо, бабы поливали дымившийся щит водой, делая его еще тяжелей. Снег вскипал там, куда били желтые молнии, облачками пара поднимался в воздух и инеем сыпался обратно на землю.

Душное марево жара над постелью мешалось с жаром дымящегося снега. Зимич снова опрокидывался на землю под ударом змеиного тела: щит выламывал руку, прижимал к земле и не давал дышать. Откуда брались силы подниматься на ноги? Запах змеиной крови выворачивал наизнанку нутро. Когти на перепончатых крыльях скользили по щиту и не могли вырвать его из рук.

Кожаные рукавицы прогорели насквозь. Каждая молния словно проходила сквозь тело, и Зимичу казалось, что в жилах вскипает кровь. Он размахивал топором в отчаянье: только чтобы змей не мог к нему прикоснуться! Так отмахиваются от роя пчел: беспорядочно, а главное – бессмысленно.

Он не мог убить змея! Это было невозможно!

Его не взяли на охоту: какой из Зимича охотник? Он даже не обиделся. В деревне не осталось ни одного взрослого мужчины, даже двенадцатилетние пацаны – и те ушли в лес. Бабы, детишки и старики…

Что и кому он хотел доказать?

Зимич рубил дрова на заднем дворе, когда увидел змея – на границе белого поля и мутного от мороза неба. Его увидели все и сразу: широкие перепончатые крылья накрыли низкое солнце, едва поднявшееся над зазубринами елового леса.

Зимич вышел ему навстречу с топором, зажатым в голой руке, в расстегнутом полушубке, с непокрытой головой. Издалека змей не казался таким огромным, как вблизи. Щит, политый водой, рукавицы и ушанку ему притащили детишки. Впрочем, и со щитом в рукавицах выглядел Зимич глупей некуда: на него шла трехголовая огнедышащая громадина и по законам природы должна была убить его одним ударом о землю.

Почему змей позволил себя победить?

Мутный пар, шедший от голой выжженной земли, забивал дыхательное горло. Зимич метался в объятьях мягкой жаркой перины и не сомневался, что кровь кипит у него в жилах из-за желтых молний, которыми плюются блестящие змеиные головы. И обугленную ладонь жжет раскаленная рукоять топора.

Тусклый свет в маленьком окне принес холод. Пропитанная потом перина тянула в себя тепло, словно камень. В печи уютно трещали дрова, но не согревали. Лесная дева забрала из-под Зимича сырую перину, постелила сухую и сменила на нем промокшую насквозь рубаху: ему казалось, что в доме мороз. Высокий человек с узким лицом размотал повязки у него на руках, и Зимич выл и вырывался, но лесная дева крепко прижимала его локти к постели. Густая жирная мазь зеленого цвета успокаивала боль: чистые повязки принесли облегчение и несколько часов спокойного сна.