Зелёные Созвездия

Глава Вторая. Гипноз

В больнице меня решают держать две недели. Я немедленно возмущаюсь и начинаю упрашивать маму, чтобы она на днях забрала меня. Ведь горло уже не болит, кожа может пройти и дома, а в остальном я уже восстановился. Но врач и мама общаются друг с другом очень серьёзно, объясняя только им понятные взрослые алгоритмы. А меня как будто нет. Я надуваю губы и отворачиваюсь. Я могу встать с каталки, пусть даже в одних трусах, и пойти домой, и мне плевать. Но, как и любой мальчишка двенадцати лет, я боюсь гнева, который обрушится на меня позже.

И вот я уже сижу на подоконнике в палате, печально смотрю в окно на изумрудные деревья и всей душой чувствую, как две недели летних дней будут утекать минута за минутой, капля за каплей, в этих тошнотворных голубых стенах. Как же меня угораздило попасть в чёртово кораблекрушение!?

(…мальчишек и девчонок волной размазывало по стенке яхты в кровь…)

Я вздрагиваю и отгоняю мысли о море.

В четырёхместной палате, в которую меня прописали на временное местожительство, заняты ещё лишь две кровати. На них поселились два пацана: толстый, которого я прозвал сразу Булочка, лет одиннадцати, и парень постарше с уже сломавшимся голосом и волосатой верхней губой, которому четырнадцать. Имя Булочки я не спросил, а старшего звали Андрей.

Первым тогда вошёл Булочка. Увидев меня, он воскликнул тонким масленым голосом:

– А ты чо в одних трусах?

– Тебя не касается! – громко восклицаю я и отворачиваюсь к окну. Отвратительный жирный дурик с хомячьими щеками, тремя парами сисек на животе и вторым подбородком. Фу таким быть.

Булочка больше не заговаривает со мной. Он хоть и весит раза в два больше, да только ниже меня на полголовы. Будет возникать – покатится с лестницы как колобок.

Через час мама привозит мне одежду, и я начинаю опять хныкать, чтобы она забрала меня домой. Если я не на каталке и теперь даже могу ходить по коридорам, какие могут быть проблемы? Но она бессмысленно уговаривала меня, будто врачи лучше знают, что мне нужно. Я понимаю, что просить её забрать меня, с моей стороны не менее бессмысленно. Наконец мама покупает мне мороженое, и я чуточку остываю. Горло не отозвалось на холодное и не заболело сильнее, хотя верно, у меня ж не ангина или простуда.

Не дожидаясь, пока я доем мороженое и снова начну извергаться как вулкан, мама спешно желает мне удачи и уезжает.

Потекли дни. Дом бабушки и дедушки далеко за городом, чтобы доехать до меня маме потребуется два часа на автобусах и около часа на машине, поэтому знакомые лица я вижу редко. А в больнице – кучка безмозглыхдуриков, визжащих с утра до утра.

После тихого часа нас выводили в убогий больничный двор с ржавыми качелями и покорёжившимися каруселями. Парочка воспитателей, что занимались этим, беседовали на скамейке о своих вселенских проблемах, о продуктах в магазине, экономике и политике, а на нас обращали внимание, только если кто-то пересекал установленные границы. Мы совсем как коровы на выгоне, которых пасёт наш сосед на склоне.

Во дворе почти нет растений, лишь трава по периметру, да четыре несчастных дерева в углах площадки. Я поднимаю голову и смотрю на их потрёпанные кроны. Мне не даёт покоя чувство, будто я что-то вижу там, ощущаю, как в Море, когда оно заговорило, только теперь всё иначе. Не совсем, но во многом.

Я почти ни с кем не общаюсь. Строить вселенскую обиду на всё человечество куда приятнее. Быть дрянным мальчишкой, выводящим медсестёр, – просто шик. Во дворе я нашёл лишь одного нормального собеседника: тихого и спокойного Гришку, которому было всего восемь. Он не казался глупым и фантазировал истории на те случаи жизни, которые не мог объяснить. Я много рассказал ему. Мелкий постоянно думал и выглядел до невозможности забавным.

На третий день однообразия я лежал на больничной койке, смотрел в потолок и со смертельной тоской осознавал, что на двух неделях лета можно поставить крест, зачеркнуть их, выбить из сетки, замазать ваксой, превратить в вакуум. Жизнь не имеет смысла. Мой мир не станет прежним.

И тогда появилась Светлана Николаевна.

За ночь до прихода в её кабинет снова произошла та странная штука, как и в крымской больнице. Я проснулся от неприятного ощущения, будто покачиваюсь на волнах. Тревожно открыл глаза, ожидая увидеть вокруг себя море, но я преспокойно лежал в постели, точнее – моё тело. Когда я поднимался, оказывался вне его, но и когда ложился – не чувствовал основы. При желании можно было откинуться назад, за кровать, но в том мире, что ждал меня там, плескалась тьма, я снова ощущал её дыхание.

Помотав головой, я переворачиваюсь на бок, и всё проходит. Снова засыпаю.

На следующий день оказываюсь в кабинете психотерапевта. Очень молодая девушка, выглядевшая как старшеклассница из моей школы, представляется Светланой Николаевной. Про себя я называю её Светочкой. В кабинете разлита искусственная прохлада кондиционера, которой так не хватает в августовские жаркие дни. А ещё, в отличие от кабинетов других врачей, этот напоминает комнату современной квартиры: с узорными обоями, оранжевыми потолками, салатовыми занавесками.

(…я вспоминаю свою кепку…)

Светлана Николаевна просит меня присесть, и я опускаюсь в мягкое кресло размером с гараж.

– Устраивайся поудобнее, – просит меня врач, видя, как я ёрзаю. – Не держи спину прямо, опусти её на спинку.

– Тогда мне придётся залезть с ногами, – говорю я.

– Ничего страшного.

Я сбрасываю тапочки и подтягиваюсь вглубь кресла. Мои снежные ступни – не чета загорелым ногам, – раскинутые рогатулькой, смотрят прямо на Светлану Николаевну. Некоторое время я жду скучных вопросов, которыми любят сыпать доктора на приёмах, но Светочка, полистав мою историю болезни, вдруг спрашивает не в лоб, а в глаз:

– Сколько тебе было, когда умер твой отец?

– Э… – я раскрываю рот. – Шесть лет.

– Сейчас ты живёшь только с матерью?

– Ещё с бабушкой и дедушкой.

Светочка вздыхает и закрывает мою историю, а потом добродушно смотрит на меня. Почти что как мама.

– Ну что ж, – говорит она. – Я знаю, что недавно ты несколько дней провёл в море один. Так?

– Ну да, – киваю.

– Ты очень храбрый, если выжил после такого приключения, – улыбается доктор. Я настороженно улыбаюсь в ответ. – Как тебя спасли?

– Я наткнулся на теплоход, – отвечаю. – Там меня и подняли на борт… наверное.

– Почему наверное? Ты не помнишь?

– Я отключился сразу, как только пришвартовался. А проснулся уже в больнице.

– А ты можешь рассказать всё, что помнишь? – спрашивает Светочка.

Я-то могу, но мне не хочется всё снова вспоминать, хотя эта девушка мне нравится. Странная симпатия толкает меня хвалиться перед ней, рассказывать о своих подвигах. Поэтому я чётко спрашиваю:

– А что вас конкретно интересует?

– Ну, например, расскажи, что при тебе было, когда ты оказался в море?

– Ничего. Только одежда и надувной круг. И всё, – я молчу, а потом смело добавляю: – А ещё на меня нападали три акулы!

Светочка откидывается на спинку стула и потирает подушечки пальцев правой руки друг о друга.

– Когда тебя нашли, ты плыл по морю без круга и твоё тело не было обезвожено. Как так получилось? Ты помнишь?

Я чуточку паникую. Никогда бы не подумал, что подобный вопрос мне ещё хоть раз зададут. Ну ладно – мама, а что отвечать этой… тётеньке?

– Что такое? – хмурится Светочка. – Ты не хочешь об этом говорить?

– Нет, ну почему же, – отвечаю я. – Это всё Море. Сначала я был на Круге, а потом…

И я в паре предложений рассказываю ей мои морские приключения. Говорю и про акул, и про говорящее Море, и как потом меня выдернуло из Круга, и моё тело напиталось водой.

Выслушала доктор меня спокойно. Потом помолчала и произнесла:

– Никита, но тебе же двенадцать лет. Тебе рассказывали в школе о море, правда ведь? Ты же знаешь, что такого не бывает.

– Вы мне не верите?

– Нет-нет, почему же, – глаза Светочки тут же бегают из стороны в сторону.

– Да ладно, – махаю я рукой. – Неважно. Вот вы скажите, как тогда возможно то, что произошло?!

– Круг, предположим, ты потерял, – жмёт плечами Светочка.

– Вполне вероятно, – киваю я. – Но не забывайте, я совсем не умею плавать. И без круга пошёл бы ко дну.

– Море солёное.

– Не настолько солёное как Соль-Илецкое озеро, – тут же парирую я, а потом деловито спрашиваю: – Вы когда-нибудь бывали на Чёрном море?

Светочка хмурится.

– Давай разберёмся с водой, – говорит она. – Ты мог взять её с собой или купить на теплоходе.

– С собой у меня ничего не было вообще. Деньги… были, – соглашаюсь я. – Но сразу, как я зашёл на яхту, я уснул до самого урагана.

Светочка задумчиво молчит и смотрит на меня не пойми каким взглядом.

– Вы мне не верите? – хмурюсь я.

– А ты сам уверен в таком исходе событий? – спрашивает доктор. – Ведь при сильном голодании возникают галлюцинации. А вдруг твой мозг всё переврал. И события произошли совсем другие? Но ты их запомнил такими, как сейчас выдаёшь?

Я запинаюсь. Никогда не рассматривал этот вариант, но ведь он и правда возможен.

– Но… – запинаюсь. – Я ничего про него тогда не знаю.

– Именно, – кивнула Светочка, подумала и вдруг предложила: – А хочешь попробовать узнать?

– Как?

Доктор заговорщицки нагибается ближе ко мне и почти шепчет:

– Я смогу тебя загипнотизировать, и ты всё это увидишь.

Я холодею. Хотелось бы самому научиться гипнотизировать людей, но и побывать в гипнозе тоже интересно очень. Даже не представляю, каковы ощущения. Видимо, Светочка замечает блеск в моих глазах и улыбается.

– Только мы не расскажем об этом маме.

Я интенсивно киваю.

– Тогда в следующий раз и попробуем.

Следующая встреча со Светочкой у меня через день. Я подгоняю время как могу. Скучные анализы ОАК, идиотские ребята в отделении лишь тормозят драгоценные часы. Я чуть было не подрался с Андреем из палаты, хоть он и на голову выше меня. Ему не понравилось, что я слишком молчаливый и не разговариваю с ним. Я огрызнулся и пошло-поехало. Благо, он оказался достаточно рациональным и вовремя остановился.

И вот я снова сижу в кабинете психотерапевта. Недалеко от меня на подставке высится камера, сверлящая моё лицо чёрным пустым глазом.

– Ты сможешь увидеть всё, что скажешь, – сказала Светочка, что-то настраивая на табло. – Если, конечно, у нас получится.

– А разве может не получиться? – хмурюсь я.

– Далеко не все люди поддаются гипнозу, – отвечает доктор, суетливо возвращаясь на место. В этой суматохе её длинные волосы раскрываются парашютом, и Светочка становится ещё красивее.

– Откинься на спинку, займи самое удобное положение и закрой глаза, – просит она.

Я выполняю все действия, погружаю мир в терпкую тьму

(…в которой шевелится…)

…просто во тьму, как перед сном.

– Я буду считать до трёх, – говорит Светочка. – А ты слушай всё то, что я прошу тебя делать. Чем лучше ты выполнишь мои указания, тем больше у нас шансов. – Пауза. – Раз. Не думай ни о чём, сделай свою голову пустой. Ни одной мысли не должно проноситься там.

Ни одной мысли? Ну ничего себе! Как же я могу не думать? В моей голове роится столько мыслей, что…

– Два. Вспомни тот день, когда Море с тобой заговорило. Твой последний день пребывания в море.

Это уже легче. Шум волн, горячий Круг подо мной, только я сам вспоминаю все факты, но не чувствую их. Всё бесполезно. Ничего не получится…

И – бац! Я уже в море. Три я уже не слышу.

Я будто вижу себя со стороны и одновременно в теле.

Я не могу ничего изменить, но и не чувствую ожоги или холод воды. Точнее – чувствую, но как будто фантомно.

Я пытаюсь подвигать хоть чем-нибудь, но не могу. Не хватает сил. И мир видится сквозь полуприоткрытые веки.

Я умираю. И мне вновь себя жалко.

Что ты делаешь? – вопрос звучит голосом Светочки. Вот она, где-то рядом и в то же время – далеко.

Я начинаю разговаривать с Кругом. Я прощаюсь с ним, ведь планирую в этот день умереть.

Что происходит потом?

А вот потом

я обращаюсь к морю.

Я ругаю его и грожусь, что моя мама ему отомстит. Вот он, переломный момент. Сейчас всё и решится. Даже в гипнозе

я волнуюсь. Сознание верит, да и всегда верило, что разговор с Морем был лишь галлюцинацией. И вот

я произношу угрозу про маму и…

Ха-ха-ха!

Море начинает мне отвечать.

(…нужен ты мне…)

Под гипнозом я очень быстро проживаю оставшиеся часы. Снова вижу акул. Снова что-то тащит меня в воду. Снова рассекаю гладь торпедой. И вот он – белый теплоход, последнее видение, уводящее меня в беспамятство.

Потом я уже сижу на кресле Светочки, а она серьёзно смотрит на меня, сомкнув руки у губ.

– Что я вам сказал тут? – Мой голос не скрывает восторга. Я уже знаю, что сказал.

– Ну хорошо, – вздохнула Светочка, встала, выключила камеру и вновь повернулась ко мне.

– Теперь вы мне верите?

– Не совсем.

Улыбка слетает с моего лица.

– А теперь где я вру?

– Ты нигде не врёшь. Ты говоришь правду.

– Тогда я не понимаю, – хмурюсь.

Доктор возвращается в свой любимый стул на колёсиках и говорит:

– Понимаешь, гипноз помогает видеть только то, что с тобой произошло или то, что ты думаешь с тобой произошло.

– Это как?

– Иными словами, если ты по-настоящему поверил, что Море с тобой разговаривало, никакой гипноз не позволит показать правду.

– Тогда какой от него толк? – хмурюсь я.

– Ну во-первых, иногда люди не до конца верят, – пожимает плечами Светочка. – И из их сознания можно вытащить правду. А во-вторых, гипноз поможет нам с тобой отыскать причину твоей неправды. Мы можем узнать, почему твой мозг хочет верить в сказку и искажает реальность. Возможно, для этого мне придётся погрузить тебя в гипноз ещё пару раз.

– А мне что теперь делать?

Светочка улыбается:

– Иди в палату, а завтра попробуем зайти в твой мозг с чёрного входа.

На следующий день Светочка попросила меня вспомнить все самые яркие события моей жизни.

– Самые плохие или самые хорошие? – спрашиваю я, вальяжно раскинувшись в кресле. Ноги уже не лежат ровно, прижимаясь друг к другу. Одна вытянута, другая перекинута через подлокотник кресла.

– И первые, и вторые, и третьи, – улыбается Светочка.

– А какие ещё третьи?

– Ну в нашей жизни же бывают яркие события, которые и не плохие, и не хорошие. Они просто есть.

– Хм, – хмурюсь я и начинаю вспоминать.

Первым приходит на ум, конечно же, недавнее кораблекрушение, но его Светочка сразу отметает и просит продолжать. Сначала мне кажется, что в моей короткой жизни нет ничего такого, за что можно зацепиться, только история с моими лесными приключениями и медведем, которую я тут же рассказываю, но пока память тормошится образами деревьев, речек, кустов ежевики и бурым мохнатым танком, сопровождавшим меня, сонные воспоминания, представляющие меньшую ценность, начинают выползать на поверхность.

Первым, конечно, просыпается смерть отца, произошедшая годом позже. Маме звонят, она ахает и убегает из ночной квартиры, оставив меня одного. Бабушка появляется через несколько часов, когда я уже сплю. Потом очень яркое впечатление из совсем раннего детства. Как мы танцуем на дискотеке, что проводится у берега, а отец протискивается сквозь тела и дарит мне чупа-чупс. Я тогда его сильно обнял. Происходило это только не на морском берегу, а речном. Вспоминается, как с Пашкой в школе подрались в третьем классе. Вроде ничья, вроде бы его и отругали, но на следующий день он нашёл двоих закадычных друзей, подождал, пока я не пойду домой из школы, и они лупили меня, пока кровь не пошла из носа. Когда я появился на пороге квартиры, мама ахнула и запаниковала. Ну конечно, жаркий май, я вспотевший от грёбаной школьной формы, глаза растерянные, и всюду кровь: на руках, на рубашке, на лице.

(…а ещё не забудь про салатовую кепку!!!)

Увидев панику мамы, я только тогда срываюсь и начинаю плакать. В этом году Катька через парту от меня внезапно дарит яблоко. Я хватаю его, называю дурочкой, шлёпаю тетрадкой по лицу, несильно, легонько так, и убегаю в другой кабинет на следующий урок. Почему? Ну а не благодарить же мне её! Не хватало, чтобы потом нас записали во влюблённую парочку. Ведь любовь – это для слабаков и слюнтяев, а девчонки нужны только для того, чтобы с ними воевать!

Воспоминания посыпались сквозь меня как вода через решето, по одному-два предложению на каждое событие, пока Светочка меня не остановила.

– Похоже, самым ярким является воспоминание с медведем, – говорит она.

– Ну да, – соглашаюсь я и тут же спрашиваю: – А почему вы так решили?

– Ты же заговорил о нём первым. Не хочешь снова побывать в тех событиях?

– Давайте, – соглашаюсь я, и она опять вводит меня в гипноз.

Я не предполагал необычностей. Конечно, не каждую минуту лесного приключения помнил мой мозг, но в общих чертах… ничего нового я не ожидал, а зря. Я снова прошёл через лес, снова встретил медведя, он плёлся по моим следам. Я думал, что уже не восприму смерть бурого попутчика так остро, как в детстве, ведь сейчас я вырос и знал, что зверь хотел меня съесть, только позже. Однако приближение смерти медведя в видениях заставляло сердце биться чаще, прошиб холодный пот.

(…эти ощущения пробиваются сквозь гипнотический сон…)

И вот я вижу, как пуля врезается в бурую шкуру, зверь ревёт, падает и умирает. Я обхватываю его вонючиепатлы и рыдаю. Охотники оттаскивают меня почти за ноги, вдалеке кричат мама и папа, но я не хочу оставлять мишку, быть может, он ещё жив. Сошедший со страниц сказок бурый ангел, единственный спутник в одиноком лесу.

Не знаю, что вновь меня так заводит, смерть медведя или собственные страдания, которые я вижу со стороны, но я просыпаюсь на кресле психотерапевта в слезах. И тут же смущённо их вытираю.

А Светочка хмурится.

– Это не то, – говорит она. – Не то, что я хотела узнать. Не думаю, что этот случай имеет причастность к говорящему Морю.

– Конечно, не имеет, – хриплым голосом заявляю я. В душе ещё играет смущение.

– Что ж, тогда до следующего раза, Никита.

– А чем мы будем заниматься в следующий раз? – серьёзно спрашиваю я.

– Ну там посмотрим.

Когда я возвращаюсь в палату, скользя тапочками по больничным коридорам, проносясь сквозь невнятицу голосов персонала и больных, мои руки ещё дрожат, а грусть трепещет в сердце как мотылёк в свете яркой садовой лампы.

Да, я всегда помнил лесное путешествие, хоть и не очень хорошо.

Да, я со временем убедился, что медведи хищники и едят людей.

Но один факт я давным-давно позабыл, не придавая ему значения, и только гипноз помог мне вспомнить каждый закоулок, каждый листочек дерева, а также и странность, которую мозг забыл, словно бракованную киноплёнку. И сейчас она лишь восторгала меня, пугала, печалила, всё сразу. Итог один: со мной что-то не так, и уже давно…

Тем летним днём в лесу медведь зарычал на меня лишь однажды. И подошёл так близко, что я слышал вонь его шкуры. И даже вошёл со мной в контакт. Влекомый то ли голодом, то ли пестротой, я остановился у кустов красной смородины. Какое-то время гроздья влекли меня, и я уже было шагнул к ним и протянул маленькую ладошку к ягодам, когда услышал слабый рык. Медведь неслышно приблизился ко мне справа…

Я оборачиваюсь и вижу морду зверя. Чёрный бугор носа морщится в оскале, золотистые глаза сверлят моё лицо. Я улыбаюсь и шлёпаю медведя по макушке, но не достаю и попадаю между глаз. Зверь не реагирует и лишь слабо рычит, а ведь мог отхватить мне руку по самое плечо.

Теряя интерес к попутчику, я снова смотрю на куст и протягиваю руку к налитым ягодам. И тогда медведь бодает меня в бок. Я падаю, утопаю руками в летнем бурьяне, но не злюсь. Стараюсь подняться на ноги. Зверь хватает меня зубами за футболку и какое-то время несёт. Я смеюсь.

Этот момент помнился и без гипноза. Охотники позже объясняли, медведь понёс меня к берлоге. А то, что он бросил меня через какое-то время – это лишь непостоянство дикой природы. Кто знает, что на уме у этих тварей.

И во всё это я верил. А что? Мне было пять-шесть. И про ягоды я забыл, мозг вымел эту информацию вон как ненужную. Дачи никогда у нас не было, я получал красную смородину с рынка, когда родители решали летом наварить компот.

А когда на уроках природоведения в первом классе нам впервые показали картинку с волчьими ягодами, я подумал, что где-то уже их видел.

На последующих беседах Светочка не вводила меня в гипноз, но мне она по-прежнему нравилась. Мы болтали. Обо всём. Чаще всего о школе, о событиях, произошедших не так давно. И всякий раз она внезапно обрывала наш диалог словами: до следующей встречи, Никита.

В кабинет психотерапевта я нёсся как угорелый, готовый проводить там хоть весь день. Пожалуй, нашёлся первый взрослый человек, которому можно было доверять.

А может, я влюбился? Тьфу. Что за бредни. Девчонки нужны только для того, чтобы с ними воевать. А Светочка – не девчонка. Она уже взрослый врач и просто такая же ласковая, как и мама, только… чёрт, к маме у меня не было таких чувств.

Ну и фиг с ним. Мне просто нравится болтать с психиатром. Чего здесь дурного?

Обида на маму, которую я видел в больнице всего три раза, улеглась, и душа разыгралась. Иногда я позволял себе входить в контакт с другими ребятами, побегать по просторному коридору. В больнице всегда много дел: то к врачу сходить, то медсестре помочь в наклеивании ярлычков на баночки для анализов, то телевизор посмотреть. В игровой большинство игр не представляли интереса, в карточных обязательно не хватало пары-тройки изображений, в конструкторах отсутствовали нужные детали, однако мне приглянулась игрушка, где приходилось по лабиринту выводить шарик. Да и простые карточные игры тоже пришлись в тему. У половины отделения имелась стандартная колода: тридцать шесть бессмертных скрижалей против скучного времени. Как ни странно, в дурачка я играл в основном с девчонками. Две из них, Ленка и Ирка, оказались симпатичными. Я не влюбился, нет, упаси бог. Просто с ними воевать не хотелось. А вот Андрей постоянно пропадал в девчачьей палате. Кажется, он нашёл там какую-то рыжую Юльку и даже целовался с ней. Вот он – предатель всего мальчишеского сообщества!

Как-то после темноты они собрались в той палате, а она была большой, на восемь человек, и стали играть на раздевание. Даже мальчишки младше меня. Мне Булочка сказал, и я громко хохотал.

– Пойдёшь играть с ними? – ржал в ответ толстомясый.

– Вот сам и иди, – хохотал я, хотя…

Смехом я пытался подавить желание присоединиться к игрокам.

Вот так проходят больничные будни, но…

Я стою на пороге кабинета Светочки. Ещё не знаю, что это в последний раз. В углу вижу камеру.

– О, сегодня опять полетаем? – весело спрашиваю я, скидываю тапочки и беспардонно прыгаю в кресло.

– Да-да, – улыбается Светочка. Сегодня её волосы заплетены в шишку, как у моей мамы. Зря, распущенные, они шли ей больше. Так и хотелось их коснуться.

Цыц, Никита! Цыц! Она не твоя мама!

– О чём будем говорить сегодня? – спрашиваю я.

Светочка откидывается на спинку стула, смотрит прямо на меня, и произносит:

– Мы ни разу не говорили о твоём отце. Ты уже много рассказал о матери, а вот о папе.

Я хмурюсь.

– А что о нём говорить. Я плохо его помню. Мне почти исполнилось семь, когда он… его не стало.

– Ты помнишь его лицо?

– Конечно, – киваю я. – У нас очень много фотографий…

– Ты помнишь его только по фотографиям, или и в реальности? – спрашивает Светочка.

– Ну как. И так, и так, – жму плечами.

– Тебе легко говорить об отце?

– Ну… так же, как и про всё остальное, о чём мы говорили до этого, – отвечаю я.

– Ты можешь мне рассказать об отце? Какие-нибудь воспоминания о его действиях остались?

– Он был добрым, – тут же отвечаю я. – Любил говорить. Один раз, когда мы купались на реке, там играла музыка. Уже темно было. Я помню, стою и танцую, а он…

– Принёс тебе чупа-чупс, – перебивает меня Светочка.

– Да! – радостно отвечаю я.

– А ещё какие-нибудь моменты с ним помнишь?

Я задумываюсь. В голову ничего не идёт.

– Тот же день, когда ты заблудился в лесу. Ты помнишь, как вы отдыхали? Что делал папа?

– Ну что он делал. То, что обычно на отдыхе, – жму плечами я. – Расстилал полянку, доставал всякие вкусности. Мячик. Мы там играли.

– Ты сильно грустил, когда он умер?

Я хмурюсь и пытаюсь вспомнить.

– Всё так туманно, – отвечаю. – Я был очень маленьким и не понимал, наверное. Я, по-моему, даже не плакал.

– Семь лет, это не маленький.