Иллюзия счастья

Растерянно сажусь за барную стойку, залпом выпивая свое вино. Бармен учтиво спрашивает у меня, все ли со мной в порядке, ставит передо мной бокал воды со льдом. Киваю молодому парню в знак согласия, отпиваю немного воды. Рядом со мной садится Богатырев, заказывая себе виски со льдом. Поворачиваюсь к нему и понимаю, что в данный момент я почему-то больше боюсь своего спасителя, чем пристававшего ко мне мужика. Гоню от себя необоснованные страхи, глубоко вдыхаю, пытаясь взять себя в руки.

– Спасибо, – благодарю, поворачиваясь к нему, осматривая статного мужчину с ровной спиной и уверенностью в себе, одетого в белую футболку, выгодно подчеркивающую бронзовый загар. Он покручивает бокал с янтарной жидкостью, смотря вперед перед собой.

– Не благодарите меня, Виктория, – он произносит эти слова с легкой холодной усмешкой, немного взъерошив свои и без того растрепанные волосы.

– Я не благородный рыцарь. И «спасибо» в знак благодарности давно не принимаю, – отвечает он, поворачивая голову в мою сторону, смотрит на меня своим черным взглядом, от которого у меня идут мурашки, но я пытаюсь не показывать своего непонятного волнения перед ним.

– Ну, если на то пошло, – неожиданно смело заявляю я, сама поражаясь своему тону, – я не просила Вас о помощи!

– Не просили, – спокойно констатирует он, отпивая немного из бокала, достает лед, и закидывает льдинку себе в рот. – Но факт остается фактом, – я отчаянно не понимаю, чего он от меня хочет, и видимо, моя растерянность написана у меня на лице.

– Да не напрягайтесь Вы так, Виктория, – выделяет мое полное имя, понижая тон почти до хриплого шепота. – Я просто хочу, чтобы в место «спасибо» Вы уделили мне… – немного задумывается, – около часа своего драгоценного времени.

– Что значит «уделила Вам час своего времени»? – не понимаю я.

– Я прошу у Вас просто посидеть со мной здесь в баре и побеседовать исключительно на отстраненные темы. Не более, – усмехается он, допивая до конца свой бокал.

– Зачем Вам это нужно? – говорю я, нервно отпивая воды. Я не хочу с ним здесь сидеть и беседовать. – И потом, как же Ваша девушка? – указываю на блондинку, которая берет уроки танцев, не обращая на нас внимания. – Думаю, ей будет неприятно, если вы будете сидеть здесь со мной.

– Она не моя девушка. И, как следствие, мне абсолютно все равно, будет ли ей приятно или нет, – прожигая меня взглядом, заявляет он, заказывая у бармена еще виски и вино мне, и я понимаю, что мой час благодарности пошел.

– Если она не Ваша девушка, тогда кто же она Вам? – не подумав, спрашиваю я. – Ой, извините, это не мое дело, – тут же поправляюсь, не понимая, что на меня нашло, и к чему я вообще это спросила.

– Она… – наигранно-задумчиво отвечает он, вновь кидая взгляд на блондинку. – Просто женщина, которая в данный момент может удовлетворить мои потребности, – мне становится не по себе от его слов, потому что я понимаю, о каких потребностях он говорит. – А я могу дать взамен, все, что нужно ей. Вот и все. Все просто, – усмехается он.

– Что-то вроде рыночных отношений, – говорю я, чтобы хоть как то поддержать неловкую для меня беседу.

– Можно сказать и так, Виктория, – салютует мне бокалом, отпивая еще немного виски со льдом. Я вижу, как он скользит взглядом по моему пальцу, которым я, нервно макнув в вино, вожу по кромке бокала. Повисает неловкое молчание, мы просто сидим, пьем напитки и смотрим на окружающих нас людей. Легкий бриз обдувает меня, донося аромат этого мужчины. Его запах складывается из нескольких составляющих: сигарет, виски, запаха мужского тела с примесью тяжелого терпкого парфюма с тонкими нотками специй. Совокупность этих запахов составляет одно целое представление о мужчине. И мне кажется, что так пахнет опасность. Один этот запах может заманить женщину в сети к этому хищнику, после чего жертва никогда не останется прежней. В этот момент я понимаю, что очень сильно нервничаю в его присутствии. Впервые встречаюсь с таким человеком, который с первой же встречи, одним своим видом показывает свою власть и превосходство над тобой. И ему совершенно ничего не нужно говорить или доказывать. Он может, как сейчас, улыбаться и мило беседовать, источая ауру власти.

К нам медленно приближается спутница Богатырева. Блондинка прищуривает глаза, внимательно меня осматривает с ног до головы, переводит взгляд на Богатырева, надувая черезчур пухлые губы как избалованная девочка. И это смотрится так смешно, когда девушка, нет, уже женщина лет двадцати шести с округлой грудью, почти выпрыгивающей из ее нескромного топа со стразами, ведет себя наигранно по-детски.

– Андрееей, – тянет она, подходя к мужчине, намеренно игнорирует меня, встав между нами, облокачивается на барную стойку. – Я устала, хочу в джакузи и кроватку. Пошли в номер.

– Устала – иди. Я приду позже, – спокойно отвечает он, схватив ее за талию, отодвигает от стойки, видимо для того, чтобы посмотреть на меня.

– Я хочу с тобой, – почти хнычет она, и я не сдерживаю усмешки, поспешно маскируя ее под кашель.

– Я сказал, что приду позже. Иди! – настойчиво отвечает он, подталкивая девушку шлепком по пятой точке в направлении отеля. Блондинка подчиняется, и со словами «только не задерживайся», удаляется туда, куда ее послали, еще раз кидая на меня надменный взгляд. Допиваю свой бокал вина, который помогает мне немного расслабиться, не чувствовать себя настолько скованной рядом с этим мужчиной. На стойке стоят нарезанные свежие фрукты. Беру кусочек ананаса, съедаю его, автоматически облизывая палец. Тут же отдергиваю руку. Эдуард всегда ругал меня и Милу, когда мы облизывали пальцы, он считает это некрасивым и неэстетичным, поэтому я уже по-инерции одергиваю себя при этом жесте. Но это действительно некультурно, особенно в людном месте. Богатырев слегка усмехается моему жесту.

– Почему Вы сейчас облизали палец, и Вам стало неловко от этого, как ребенку, которого за это ругают? – спрашивает он, улыбаясь, внимательно изучает меня взглядом, с интересом ждет моего ответа.

– Потому что это неприлично.

– Неприлично – это когда Вы это делаете на светском приеме. А в данной обстановке это выглядит сексуально, – выдает он совершенно спокойно и расслабленно, как будто это в порядке вещей, говорить со мной на такие темы. На минуту теряю дар речи, не зная, что ему ответить. – Прекратите смущаться, Виктория. Я ничего не имел ввиду. Просто сказал, что считаю женщину, облизывающую пальцы, сексуальной, – он преподносит это как совершенно невинный разговор, в котором для меня был слышен скрытый подтекст.

– Я думаю, мое время благодарности вышло, – говорю я, игнорируя его слова, поднимаюсь со стула, намереваясь уйти. – Еще раз спасибо. Доброй Вам ночи, – Богатырев поднимается вместе со мной, кивает мне в ответ, пропуская вперед, идет рядом.

– Я не просила Вас провожать меня, – говорю я, ускоряю шаг, не понимая, зачем он идет вместе со мной.

– А кто сказал, что я Вас провожаю. Так случилось, что мы с Вами живем в одном отеле, – усмехается он, продолжая идти вместе со мной. Сейчас, когда этот мужчина идет рядом, я понимаю, насколько он высок. На его фоне я кажусь просто маленькой невзрачной мышкой. И походка у него такая уверенная, хотя он расслаблен, а мне почему-то хочется от него убежать. Зачем он это делает? Разговоры на отстраненные темы, идет со мной в отель. У меня складывается впечатление, что все это неспроста. Зачем я ему? И эти его странные намеки о моем муже, которые посеяли во мне сомнения.

Мы вместе заходим в лифт, я сама нажимаю на нужный мне этаж. Двери закрываются, лифт начинает движение, а мое сердце ускоряет ритм, словно у меня прямо сейчас, когда этот мужчина стоит напротив меня, занимая собой все пространство, развивается клаустрофобия. Он смотрит на меня давящим, тяжелым взглядом. У меня учащаются пульс и дыхание, появляется чувство необоснованной тревоги и волнение. Сжимаю руки в кулаки, отвожу взгляд, только чтобы унять это пугающее меня ощущение.

– С Вами все в порядке? – спрашивает меня

Богатырев, но я не слышу в его голосе ни грамма волнения, словно он прекрасно знает, что со мной и знает, что это из-за него.

– Да, все хорошо, – отвечаю я, облегченно вздыхая, потому что лифт останавливается моем этаже. Незамедлительно выхожу, не оборачиваясь, не прощаясь, лишь бы поскорей сбежать от него.

– Передавайте от меня большой привет супругу, – усмехается мужчина мне в спину, прежде чем створки лифта закрываются. И даже тогда я боюсь обернуться, практически бегу по коридору к своей двери, глубоко дыша, как будто задыхаюсь.

***

Домой мы прилетели поздно вечером. Нас никто не встретил. И не удивительно, ведь Эдуард ждет нас только через два дня. После того как я не получила от него ответа ни на один свой звонок и сообщение, я больше ему не звонила и не писала. Я просто не могла больше находиться за тысячи километров в неведении, волнении, без ответов на свои вопросы, поэтому мы вылетели раньше. Весь полет я обдумывала пламенную речь, обращенную к мужу. Я хотела серьезно с ним поговорить. Потребовать ответов, на крутящиеся в моей голове вопросы. Точнее, вопрос был только один. Что, черт побери, происходит?! Он что-то скрывает от меня, чтобы не расстраивать? Поэтому отправил отдыхать одну? Но меня успокаивала мысль о том, что я скоро все узнаю. И чтобы ни произошло, я во всем его поддержу. Я поговорю с мужем откровенно, и он все мне объяснит.

До дома мы добрались на такси. В нашей спальне горел приглушенный свет, машина Эдуарда стояла в гараже. Все как всегда, ничего необычного. Но где-то внутри меня зарождалась тревога, и даже мысль о том, что я не должна здесь быть. Это мой дом. Дом, в котором я практически выросла, но в данный момент, я чувствовала себя здесь незванной гостей. Так бывает, Вы еще не знаете что произошло, живете в прежнем режиме, но сердце и душа уже все чувствуют, предостерегая Вас невероятным волнением, подсказывая Вам, что скоро все кардинально изменится.

От утомительного перелета и смены климата дочка заснула у меня на руках. Я бережно заносила ее домой, а Света помогала мне, открывая для меня входные двери, пропуская внутрь. Зайдя в гостиную, я сразу уловила запах. В комнате витал настолько сильный приторно-сладкий женский аромат, как будто кто-то разбил флакон духов. Оглядываюсь на Свету, которая, не отрываясь, смотрит в одну точку, сжимая губы. Слежу за ее взглядом и натыкаюсь на журнальный столик между двумя креслами, на котором стоит недопитый бокал с виски и открытая бутылка шампанского. Рядом, на кресле, лежит пиджак Эдуарда и женская сумочка.

Я еще ничего не понимаю, или просто отказываюсь воспринимать увиденное. Застываю в ступоре, не прекращая осматривать тёмно-синий пиджак мужа, вспоминая, что этот костюм мы покупали с ним вместе. Скольжу глазами по журнальному столику, замечая на бокале с недопитым шампанским следы алой губной помады. И сумка кроваво-красная с черной окантовкой с цепочкой вместо ремешка. Я рассматриваю каждую деталь этой картины. Ни о чем не думаю, просто смотрю, но руки, которыми я держу спящую дочь, начинают дрожать. Мне надо подняться в детскую, раздеть Милу и уложить в постель, но я словно забыла, как ходить, двигаться и говорить. Меня интересует лишь женская сумка и бокал с губной помадой.

В доме стоит абсолютная тишина, кажется, я слышу только стук собственного сердца, которое с каждым ударом ускоряет ритм, останавливается и вновь несется вскачь, отбивая грудную клетку. Вздрагиваю, почти подпрыгивая на месте, когда мнимую тишину нарушает громкий женский крик, перерастающий в стон. А я стою на месте, боясь пошевелиться. Вдруг возникает непреодолимое желание немедленно бежать из собственного дома и вернуться через два дня, как и положено, делая вид, что меня здесь не было. А лучше всего, проснуться и понять, что это просто мой страшный сон.

– Викуль, – меня приводит в себя тихий голос Светы. – Дай мне мышку, я ее в комнату унесу, а то ты сейчас ее уронишь, – говорит она, бережно забирая у меня дочь, стараясь не смотреть мне в глаза. Безмолвно киваю ей, отдаю дочь. Снимаю с себя пальто, кидая его на диван. Еще раз вдыхаю запах приторных духов, от которых меня начинает тошнить.

Света уносит мышку в детскую. А я медленно поднимаюсь по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, ведущую меня к неизбежному. Опираюсь на перила, потому что каждый шаг дается мне с трудом, от того что я слышу нарастающие женские стоны, которые становятся все громче и отчетливее.

И вот, я у двери в нашу с Эдуардом спальню. Замираю возле нее, сердце бешено колотится так, что меня начинает трясти. Никак не могу решиться открыть дверь. Хватаюсь за ручку и не могу ее повернуть. Просто отказываюсь воспринимать все, что происходит. Но если я не сделаю этот шаг, то никогда не увижу собственными глазами крах своих иллюзий. Делаю несколько глубоких вдохов, чувствуя нехватку воздуха. Медленно приоткрываю дверь спальни, делаю пару шагов внутрь, а дальше не могу. В глазах рябит от приглушенного света, внутри что-то обрывается, рвется с таким оглушительным треском, что в ушах нарастает гул, меня кидает в жар и холод одновременно.

На нашей постели, на которой мы спали, занимались любовью, зачали нашу дочь, стоит на четвереньках совершенно голая брюнетка, которую я видела в ресторане. Мой муж стоит на полу позади нее, со спущенными штанами и остервенело трахает ее сзади, наматывая черные волосы на руку. Брюнетка стонет, хрипит от наслаждения, сама подается грубым толчкам Эдуарда, прося больше, грубее, сильнее. Мой муж сильнее натягивает ее на себя, стонет вместе с ней, держа ее волосы словно поводок. А я как рыба, открываю и закрываю рот, словно в приступе астмы, не могу вдохнуть. Каждый его жесткий толчок отдает острой болью в моем сердце. Слезы обжигают глаза, беззвучно льются по щекам. Прикрываю рот рукой, чтобы не закричать от разрывающей внутренней боли. Все плывет перед глазами, их потные тела расползаются в одно большое движущее пятно. Я уже почти не вижу их из-за слез, но в глаза четко бросаются белые шелковые простыни. Простыни, которые я купила совсем недавно. Купила, потому что мой муж как-то намекнул, что ему хочется заняться любовью на чисто белых шелковых простынях. Только, видимо, не со мной он этого хотел. С этого момента я возненавидела белый цвет. Они его испачкали, измарали своими потными телами, делая для меня этот цвет самым грязным на свете.

Дааааа, – оглушительно кричит брюнетка, закатывая глаза. – Трахай меня сильнее! Глубже! Как последний раз! – требует она. А меня тошнить начинает от ее слов и о того, что я уже почти не вижу. Зажимаю рот сильнее, чтобы не закричать. Не выдерживаю, всхлипываю. Эдуард резко поворачивает голову в мою сторону, встречаясь со мной глазами.

Наверное, каждая женщина хочет, чтобы в этот момент ее муж оттолкнул от себя любовницу, кинулся к жене с объяснениями, мольбой его простить. Но мой муж даже не остановился, не сбился с ритма, он продолжал долбиться в орущую, ничего не замечающую брюнетку, смотря мне в глаза. В его взгляде читался какой-то животный, омерзительный триумф. Как будто он все это делает специально, спланировал, словно знал, что я приеду и застану его здесь.

Эдуард наклоняется к любовнице, кусает за ухо и шепчет:

– Кричи громче, Марго. Я хочу, чтобы вся округа слышала, кто тебя трахает. Кричи мое имя! – приказывает он ей, продолжая смотреть мне в глаза надменно улыбаясь, растаптывая меня и весь наш брак, заставляя меня лететь в пропасть на полной скорости. Мне даже кажется, что Эдуард с извращенным удовольствием наслаждается моей болью. И он добивается своего. С оглушительным криком брюнетки, выкрикивающей имя моего мужа, моя боль в агонии сжигает все внутри меня, уничтожает все семь лет нашего брака. Сжигает жгучим, болезненным пламенем мою безграничную, слепую любовь, безоговорочное доверие, светлые чувства, надежды, оставляя лишь пепел, оседающий в моей пустеющей душе.

В данный момент мне кажется, что я смогла бы простить ему все, абсолютно все, даже если бы узнала об измене. Но знать, что тебе изменяют, грязно предают с какой-то шлюхой, а может даже с несколькими – это одно. А видеть все своими глазами… Смотреть на собственного мужа, который извращенным взглядом не отпускает тебя, вынуждая досмотреть все представление до конца. И я смотрю, специально нанося себе боль, чтобы запомнить этот момент навсегда. Чтобы, когда начну корчиться, загибаться без него, вспоминать этот момент и не сметь бежать к нему сломя голову. И почему-то в данный момент, мое сердце истекает кровью, даже не от того, что мой муж трахает у меня на глазах шлюху. Мне нестерпимо больно и горько от того, что он делает это в моем доме, на нашей постели, на этих чертовых белых простынях. В доме, где сейчас находится его дочь. Он унижает меня, вытерев об меня ноги, с хриплым рыком кончая в брюнетку, продолжая смотреть на меня. Мне кажется, что он испытывает оргазм не от этой дешевой шлюхи, которая орет его имя. Он получает садистский экстаз, смотря в мои потухающие, полные слез глаза. Словно мстит мне за что-то. Только вот я в тот момент еще не могла понять, за что. Мне словно надо было досмотреть все до конца, чтобы полностью принять произошедшее: как Эдуард кончил, а брюнетка забилась под ним в конвульсиях.

Я выбежала из комнаты, ничего не видя на своем пути. Спотыкаясь на лестнице, спустилась вниз в гостиную, понимая, что мне некуда бежать. Это мой дом. Дом моего отца. Дом, в котором мирно спит моя дочь. А мне хотелось все крушить на своем пути, разбивать и уничтожать. Хотелось раствориться, самой сгореть в этих стенах, на руинах моей иллюзии счастья, и осесть черным пеплом на обугленных стенах. И я все-таки сметаю со стола шампанское, бокалы, которые со звоном разбиваются. Падаю на эти осколки, которые впиваются мне в колени и ладони, чувствуя, как внутри догорает пожар, оставляя шрамы, огромные, кровоточащие рубцы.

В этот момент я еще не знала, что это только начало моей медленной смерти, и это была не боль, а просто предвестники настоящей агонии, в которой я еще захлебнусь. Мой муж, которого я до безумия слепо любила, находясь в своем мире, не замечая ничего вокруг, будет медленно и мучительно открывать мне глаза, показывая, какое бездушное чудовище пряталось за маской обожаемого мной человека. Холодное, расчетливое беспринципное чудовище, которого я не видела сквозь розовые очки.

ГЛАВА 4

Виктория

Ночь отступает предрассветными сумерками. Из чернеющей темноты выступают первые светлые очертания нового дня. Небо на востоке светлеет, и вокруг такая тишина. Утренняя прохлада врывается в открытое окно вместе с первыми лучами солнца. Каждый день этот яркий солнечный диск находит в себе силы вставать по утрам без отпусков и выходных. И вот уже солнечный диск выплывает полностью, ослепляя такими яркими лучами, что становится больно на него смотреть.

Меня раздражает этот свет, режущий глаза. Впервые не радуюсь солнечному утру и хорошей погоде за окном. Поднимаюсь с массивного папиного кресла, плотно задергиваю шторы, но окно не закрываю, в помещении холодно, но мне нечем дышать, мне нужен воздух, много чистого воздуха, иначе я задохнусь. Поднимаю очередной бокал с папиным коньяком, который никто не трогал со дня его смерти, выпиваю остатки обжигающего напитка, тут же наливая себе еще. Я даже не понимаю, пьяная или трезвая. Ноги и руки давно тяжелые и ватные, но так было и до того, как я начала пить.

Всю ночь я просидела в отцовском кабинете, пустующем последние полгода. Я заперлась в нем после того, как Света подняла меня на ноги из разбитых осколков, умоляя подняться в ее комнату, принять душ, смыть кровь с коленей и ладоней, которые разрезали осколки бутылок и бокалов. Но мне было плевать, я не чувствовала физической боли, да и душевной уже тоже, я ничего не чувствовала. Меня словно не стало. Перед глазами до сих пор стояла ужасная картина, как мой муж остервенело трахает брюнетку, истошно орущую его имя. И его взгляд, обращенный в это время на меня.

Эдуард покинул дом спустя час, после того как я его застала с любовницей. Я не знала и не хотела знать, чем он там еще занимался все это время. Я слышала из кабинета, как он выгонял машину из гаража, с визгом покидая наш дом. А я всю ночь медленно пила папин коньяк и смотрела в распахнутое окно. Разлюбила ли я его в этот момент? Нет! Не разлюбила! Всю ночь я искала ему оправдание, обвиняя во всем себя. Я не верила в кризисы в браках спустя три года. Но нашему браку почти семь лет и, по кем-то придуманному утверждению, кризис семи лет – самый переломный в семейной жизни. И если это был он, то почему так жестоко? Он мог мне изменять, трахая других женщин на стороне, он мог мне лгать о своих делах и поездках, развлекаясь в это время с очередной шлюхой. Но зачем было делать это в нашем доме, на нашей кровати, у меня на глазах? За что? И почему он испытывал от этого извращенное удовольствие, как будто наказывая меня этим? Что я ему сделала? Я ведь любила его, и как бы низко это не звучало, я все еще люблю его. Я отдала ему все: душу, тело, любовь, бизнес, деньги, слепо доверяя ему во всем. И получила в ответ растоптанную душу и унизительное презрение.

Возможно, я перестала привлекать его как женщина. Нет, не возможно, так и есть. Я сама виновата. Как говорила моя мама, женщина должна нести загадку и никогда не раскрываться перед мужчиной полностью, сколько бы они не прожили вместе. Это словно прочитанная книга – любимая, интересная, но со временем, когда мужчина читает ее в сотый раз, она жутко ему надоедает – все известно, прочитано и понятно, загадки и интриги больше не осталось, текст любим, но настолько осточертел, что становится приторным и невкусным. Возможно, мне стоило последовать совету своей мамы, а не смотреть на мир сквозь призму розовых очков, не слушать зов сердца, не раскрываться и растворяться, полностью доверяя мужу.

Все-таки, Алинка была права, утверждая, что мне нужно было держать себя в форме. Наверное, стоило было сделать подтяжку после родов, накачать губы как у этой брюнетки, нарастить ресницы и ногти, стать похожей на искусственную куклу. Как оказалось, именно такие женщины привлекают моего мужа, тощие искусственные куклы, громко орущие его имя под ним.

Я бы много ему простила – предательство, измены, то, что он имел кого-то на стороне и после этого ложился со мной в постель. Но только не то, что он делал это в нашей постели, наслаждаясь моей агонией. Хотя, кому я вру, я и это ему прощу, если он придет и попросит его простить, объясняя свое поведение. Да, я безвольная, слабая, жалкая дура. Идиотка, которая унизительно любит своего мужа даже после того, что сегодня произошло.

Слышу, как в кабинет заходит Света, садится в кресло напротив меня. Молчит, смотрит вместе со мной в окно, нарушает нашу тишину глубоким вдохом, нервно постукивает по столу.

– Я мышку в садик отвела, – тихо оповещает она меня. – Сказала ей, что ты заболела.

– Спасибо, – благодарю ее, наливая себе очередную порцию коньяка, отпивая немного, уже не ощущая обжигающего вкуса.

– Вик. Может хватить топить себя в алкоголе? Давай поговорим. Я понимаю, что это все…

– Нет! – громко обрываю ее я. – Я не хочу никаких разговоров. Не сейчас. Не сегодня. Потом… – уверенный голос срывается в истерический, вызывая поток слез. Света подходит ко мне, обнимает, прижимая к себе, гладит по спине. И я уже не сдерживаюсь, плачу, выплескивая всю свою боль.

– Поплачь, моя хорошая. Поплачь и станет легче, – медленно раскачивается вместе со мной.

– За что? Я же… – спрашиваю я, скорее себя, чем ее, не прекращая рыдать в голос. – Я же жила для него… и ради него. Я же его боготворила, – всхлипывая, выговариваюсь я.

– В том то и дело, что боготворить должен был он, а не ты. Браки, где любит женщина, а мужчина позволяет себя любить, всегда этим и заканчиваются, – тихо констатирует она. Еще вчера я бы с ней поспорила, доказывая, что муж меня любит, а сейчас мне нечего ей сказать. Мне почему-то становится жутко стыдно перед ней. Ведь Света всегда говорила мне, что Эдуард не такой идеальный, как я его видела в своих иллюзиях, а я отмахивалась от нее, доказывая обратное. – Как мне теперь жить? Что делать?

– Что делать? Поплакать, выплеснуть все наружу. Собраться с силами и жить дальше, усвоив этот урок. Снять, наконец, розовые очки и смотреть на мир через этот жизненный опыт, – спокойно и даже холодно отвечает она. – Я не осуждаю тебя. Ты жила правильно. Мыслила так, как и должна настоящая женщина, любящая жена, как учил тебя твой отец. Честно, искренне, правильно. Только он не учел, что мир жесток и таких как ты, он не щадит.

– Света, я же не смогу без него жить, – говорю правду. За семь лет нашего брака я просто разучилась жить по-другому. Я просыпалась с мыслями о нем и засыпала, думая о своем муже.