Свет во мраке

Боюсь, мое терпение на исходе. Я молчал так долго, что негодование из‑за несправедливого отношения достигло предела. Вулканологи говорят, что извержения опасны и непредсказуемы, что они губительны для окружающего мира. Но безжалостность и жестокость природы воспринимается нами как данность. Это неизбежный процесс, это догма, и мы с ней миримся. Но каково наше неистовство, когда доведенный до отчаянья человек, подобно вулкану, взрывается. Он рычит и брызжет слюной, но мы не воспринимаем это как последствие наших же поступков. Мы рвем и мечем в ответ. Круг замыкается. И в этом водовороте страстей гибнут наши души. Следует неутешительный вывод – моя душа гибнет, потому что наткнулась на стену непонимания, глупости и упрямства.

Какой‑то знакомый сказал мне: «Надо быть к людям добрее». Добрее… Я бы с радостью, но где предел у доброты? Почему один должен поставлять доброту, а другой ею пользоваться? Фемида, богиня правосудия, забыты твои постулаты, стерты границы человечности. Правило жизни гласит: всегда обижается тот, кто трудится больше, и глупо судить его за это. Трудяга, достигнув предела, как Везувий, взрывается и… прости‑прощай Помпеи!2 В какой‑то детской песенке говорится, что всех суровей доброта. Да, пожалуй… В детстве я не понимал смысл этих слов, но сейчас он незыблем, как мое существование. Если чрезмерная доброта размоет границы душевной морали, мир поглотит хаос.

Стоп! Я замер на границе света и тени. Путь прерван. Семьдесят четыре шага сделано мной, но не все проблемы решены. Итак, на чем я остановился? С женой развожусь, за детей борюсь, с опостылевшей работы, где не ценят ни ум, ни труд, ухожу. Что дальше? На некоторое время солнце спряталось за тучи, и «зебра» под моими ногами пропала. Значит, дальше – мрак? Я оторвал взгляд от мраморных плит и посмотрел вперед. Навстречу мне шел старик. Совершенно обычный старик: руки, ноги, тело, голова. Все как у всех. Но было в его лице что‑то необычное. С другой стороны, в каждом из нас есть что‑то необычное, то, что выделяет нас из толпы. Старика выделяли глаза. Из‑под коричневой, давно выцветшей фетровой шляпы на меня смотрели добрые, уставшие, зелено‑карие глаза. Тяжелые веки, как занавес, прикрывали их, но взгляд был чистым, открытым, располагающим. Он мельком посмотрел на меня и улыбнулся. Его седые усы подчеркнули изменившийся контур губ. Старик пошел своей дорогой, а у меня посреди груди встал ком, на глаза непонятно отчего навернулись слезы. Этот седой прохожий, словно яркий луч солнца, разрезал мрак. Его добрый взгляд стал последней каплей в чаше моего терпения. Злость, негодование, обида собрались в груди и, пронизанные его добрым взглядом, ушли в небытие, в прошлое, в те семьдесят четыре шага, которые я уже сделал. Вместо того чтобы рвануть наружу, лава, бурлившая во мне, остыла. Злость, негодование, обида исчезли, остались позади. Сказочник сказал бы: «Спали чары зла!». Я, наконец, освободился от груза и гнета. В этот момент снова выглянуло солнце, и перед моими ногами расстелилась полосатая дорога. Я продолжил путь.

Семьдесят пять. Квартиру мы менять не станем. Либо я уйду к матери, либо возьму мать к себе, а жене отпишем освободившуюся жилплощадь. Да. Так будет лучше. Детям не придется менять школу. Это немаловажный вопрос. Им и так трудно придется, а если еще и школу менять… Нет, нет. Об этом и говорить нечего. Дети не должны страдать из‑за неразумных поступков своих родителей.

Как легко покончить с прошлым, когда чувства не мешают. Еще полгода назад я бы не смог так спокойно отпустить прошлое. Тогда я был в плену чувств. А сейчас… Сейчас, оставив прошлое, я пойду дальше, пойду вперед. Но проблема в том, что я не знаю своего будущего, а, стало быть, я пойду туда, не зная куда… Умнейшие люди – сказочники. Их фразы простые, тонкие и емкие: «жили‑были», «на чем свет стоит», «еще в стародавние времена»… Мы и не замечаем, что, подобно Ивану‑дурачку, идем по жизни, не зная пути. Мы намечаем цели, мечтаем, планируем, но путь темен, тернист и нам неведом. Фаталисты верят в предрешенность бытия, и так, наверное, проще. Живи себе, вставай по утрам, умывайся, чисть зубы, иди на работу, смотри телевизор, здоровайся с соседями, а Бог, или Высшая сила, или кто‑то еще за тебя все решат, все устроят. Благодать! В конце жизни можно слегка побрюзжать по поводу неудовлетворенности, но что поделаешь, так было предрешено, и долой ответственность. Хорошее слово – ответственность. Люблю его. Раздавать бы ее в роддомах или покупать, как предметы первой необходимости. Но, увы, большинству из нас это слово не нравится. Точнее, не слово, а то, что за ним кроется. Мы бежим от нее, как от обезумевшего кабана. Но, если на секунду задуматься, жизнь, природа, Бог или Высшие силы – кто во что верит – неумолимо и постоянно требуют от нас ответственности, причем с момента рождения. Как только закричишь благим матом, что явился на свет Божий, сразу знай: придет час последнего выдоха, придет конец, и жаловаться будет некому. Любая жизнь зависит от принятых в ее ходе решений: правильных и неправильных, ответственных и безответственных. И именно от нашего выбора зависит дальнейший расклад. Законам жизни мы подчиняемся потому, что они непреложны, нерушимы. Мы не можем им воспрепятствовать, а потому уважаем и чтим. Отыгрываемся на законах души, чести, совести… Тут можно разойтись. Кто судить будет? А оправдание всегда можно найти; еще Иисус говорил, что небезгрешен. Куда нам до него!

Мой отец любил повторять: «Отговорка – основа лени». Когда я в детстве слышал эту фразу, закатывал глаза. Мне хотелось, чтобы он поскорей перестал меня поучать. Ох, вернуть бы сейчас то время… Но что‑то я отвлекся. На диалектику меня потянуло. Хватит рассуждать о законах бытия, надо подумать о насущном.

Девяносто восемь. Впереди будущее, о котором я ничего не знаю и которого я, если признаться, боюсь. Ай ты, жалость к себе, отделаться бы от тебя как от надоедливой мухи. Но все равно наступает момент, когда хочется поскулить, как забытый хозяином пес, хочется поведать миру о своих проблемах и услышать в ответ утешительное слово. Но проблема состоит в том, что мне некому жаловаться, а стало быть… Что скулить и выть, надо все начинать сначала.

Почему с возрастом все трудней начинать сначала? Из‑за лени? Нет. Просто душа изматывается так же, как кости и мышцы. «Жить, – как завещал Альфред Соуза, – будто прежде нам не было больно» – непросто. Это каждодневный каторжный труд над собой и своими слабостями. Подобное под силу единицам. Как бы хотелось зачислить себя в их ряды.

Сто одиннадцать. Последняя проблема – друзья. Оказалось, я и их не нажил. Я долгое время слепо верил им, жил по принципу «прощай и будешь прощен». Но чем больше я прощал, тем наглей и язвительней они становились. Один всю жизнь завидовал и гнался за мной: покупал те же вещи, заводил общие знакомства, ходил в те же театры, даже поступил в тот же университет. Но все равно, не поспевая за мной, так как имел другие задатки, злился и завидовал все больше. Когда же, наконец, благодаря связям он достиг более высокой, чем я, должности (высокая должность – звучит смешно), самодовольство переросло в надменность и чувство превосходства, которое отобразилось на лице довольной и в то же время потерянной гримасой: удовлетворение‑то неполное. Получилось какое‑то скопированное счастье, скопированная жизнь. Разговаривать с ним стало нестерпимо сложно и тошно. Знания и умения оставались на прежнем уровне, а апломб достиг апогея. Нашпигованная умными фразами и авторитетными цитатами речь воспринималась сумбурно: за ними не было смысла и понимания, только оболочка.

Другой, стремясь найти себя, не видел дальше собственного носа. Чужое мнение воспринималось им как собственное, потому часто менялось. Чужие достижения радовали как свои и, в конечном итоге, ни к чему его не привели. Но скажите, как можно найти себя, если не искать? Никак нельзя. Вот и он остался – никак. Живет никак: не то один, не то с мамой, все время переезжает с квартиры на квартиру. Работает никак: не то тут, не то там. Дело, которое нравилось бы именно ему, он так и не нашел. Дружит никак: не то с одним, не то с другим. Все сидит, вычисляет, с кем дружить выгоднее. Вот и вышло, что друзей я выбрал неправильно. Заметьте, я выбрал. То моя вина и моя ответственность. Поделиться бы этой ответственностью с кем‑нибудь и обвинить во всех грехах судьбу‑злодейку.

Итак, подводим итоги. В свои тридцать шесть лет я ничего не нажил. Самое время вспомнить Редьярда Киплинга с его «Заповедью»: «Умей поставить в радостной надежде на карту все, что накопил с трудом, все проиграть и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть o том, умей принудить сердце, нервы, тело тебе служить, когда в твоей груди уже давно все пусто, все сгорело, и только Воля говорит: „Иди!“»

И я иду. Прошел сто сорок восемь шагов. Вот навстречу идет женщина. У нее быстрая легкая поступь, открытый взгляд и вздернутый подбородок. Возможно, на днях я встречу похожую женщину и влюблюсь в нее. Конечно, не так страстно, как в ту, что бросила меня, но… Возможен иной исход: останусь как перст один и буду под старость учить всех жизни, пафосно цитируя Омара Хайяма: «И лучше будь один, чем вместе с кем попало». Да‑а‑а, не хотелось бы докатиться до такого состояния. В любом случае, сто пятьдесят три шага пройдено, прошлое, как некая константа, повлиять на которую мы не в силах, осознано и отпущено. Впереди дорога, такая же полосатая, как этот разлинованный солнцем и тенью «ковер». Впереди меня ждут и взлеты, и падения.

Мне тут вспомнилось, что в моем окружении есть нудноватый человек. До дружбы с ним далеко, но от него я не получу удара в спину. Работу я найду, потому что хочу делать что‑то полезное, потому что хочу быть нужным самому себе. В любом случае, пока во мне живет желание трудиться, без дела не останусь.

Примечания