Царская внучка

Глава первая. Перегрев

Москва плавилась не столько под лучами июльского солнца – они едва пробивались сквозь удушливую молочно-белую пелену смога и дыма от подмосковных пожаров – сколько под волнами беспощадного жара, даже ночью не отступавшего перед прохладой. Счастливчики с кондиционерами наслаждались прохладой и возможностью в любой момент простудиться. Подавляющее большинство горожан молча страдало, меньшинство – спасалось эвакуацией за город и за пределы России вообще.

Я принадлежала к подавляющему большинству. Кондиционеров не было ни дома, ни в издательстве, куда я должна была являться пять дней в неделю, уехать куда-либо было невозможно: свой отпуск я легкомысленно отгуляла в мае, в старом добром Крыму у осевшей там институтской приятельницы. Поэтому – тоже страдала.

А еще – тихо ностальгировала о молодых годах, когда погоду замечала постольку поскольку, а жару вообще любила самозабвенно. Очень любила сравнивать себя со змеей: мол, температура тела у меня идентична температуре окружающей среды, и ежели термометр за окном показывает тридцать шесть и шесть – это самое оно то. Как говорится в народе «зубов не стало – орехи принесли»: на улице (да и дома) как раз такая температура… Только я изменилась.

Пятьдесят – не двадцать пять и даже не тридцать восемь. Хотя мне некоторым образом повезло: я исхитрилась сохранить стройную фигуру и почти гладкое лицо, но существенно поумнела. Любовные переживания меня уже не волновали, одиночества я не боялась ни капельки – привыкла за пять лет вдовства, а работа чрезвычайно удачно сочеталась с хобби: всегда интересовалась историей и трудилась теперь редактором исторических произведений в достаточно крупном издательстве.

К тому – нынче все кинулись писать исторические романы, причем не абы какие, а – альтернативные. То есть: что было бы если бы… Об аксиоме «у истории нет сослагательного наклонения» забыли намертво, как, впрочем, и о самой истории. Большинство авторов, с рукописями которых мне в последнее время доводилось работать, изучали сей предмет, в основном, по произведениям не историков, а писателей. И вполне могли, зашвырнув своего героя в очень отдаленное (или просто отдаленно) прошлое, перепутать эпохи, правителей и вообще все на свете.

Первое время я пыталась протестовать и отклонять такие произведения. Но быстро поняла, что один в поле – не воин. Вызвавший меня для беседы директор издательства доходчиво объяснил, что читателям нужна фабула, а не историческая точность, и что мое дело – исправлять корявые фразы и следить, чтобы имена персонажей не менялись по ходу повествования. Что ж, больному, как говорится, легче. Но если молодые читатели будут составлять представление об истории по этим произведениям…

Нет, Россия совершенно точно страна с абсолютно непредсказуемым прошлым!

И сегодняшний день практически ничем не отличался от предыдущих. Если не считать того, что в порядке исключения всех редакторов на четверг и пятницу отпустили работать по домам: температура в офисе подбиралась к сорока градусам. У меня в квартире было ненамного прохладнее, а на лоджии, выходившей на юг, вообще, по-моему, маленький кусочек Сахары.

Выспаться не удалось, как, впрочем, и в течение всего предыдущего месяца – постель становилась мокрой уже через час. Заниматься домашними делами, как то – уборкой или стиркой – мог только потенциальный самоубийца. Оставалось только одно средство – продолжить редактирование очередного шедевра, расположив напольный вентилятор в максимальной близости от компьютерного стола и поставив ноги в тазик с прохладной водой. Что я и сделала.

Точно помню, что как раз перешла к описанию автором княгини Дашковой – «стройной, черноволосой красавицы с обольстительным ртом и порочными черными глазами». Возмутиться не успела, хотя причина была более чем веской: уж портреты-то Екатерины Дашковой давным-давно развешены по всему Интернету. Не была она ни брюнеткой, ни красавицей, ни, тем более обольстительницей. Потому что…

Тут вентилятор как-то странно заскрипел и заискрился. Тоже перегрелся, судя по всему. Не отнимая правой руки от «мышки», я потянулась у кнопке «Стоп» у засбоившего агрегата. И тут же ощутила, как очень неслабый разряд проскочил через мой организм на компьютер.

Я отключилась раньше, чем умная машина, хотя вентилятор все-таки успела остановить…

………………………………………………………………………………

Очнувшись через неопределенный промежуток времени я поняла, что случилось худшее: в квартире сгорело все, что как-то связано с электричеством. Во всяком случае, воздух был не просто спертым – смрадным. Пахло примерно так, как в метро – от разлегшегося на боковой скамейке бомжа. И прохладнее не стало – скорее наоборот: я просто задыхалась от жары. Удивляло одно: я задыхалась лёжа. Причем не на жестком ковролине, устилавшем пол в комнате, и даже не на собственной, изученной вдоль и поперек тахте, а на чем-то провально-мягком.

Судя по запаху, я попала в ад. По другим ощущениям – возлежала на плохо взбитом облаке, то есть теоретически находилась в раю. Прошло несколько очень долгих минут, прежде чем я решилась приоткрыть глаза.

Я обнаружила себя в помещении, размеры которого затруднялась определить, так как стены терялись в полумраке, окна (если они были) надежно прятались за портьерами и разглядеть можно было только потолок. Точнее, обильную лепнину в виде ангелочков, цветочков, гирлянд и прочих штучек, давно вышедших из современного обихода.

На больницу это было похоже не больше, чем музейная зала на мою квартиру. Куда меня занесло? Или просто очередной кошмар из-за перегрева?

Я поднесла руку к голове и обнаружила… косу. Вот тут мне стало поспокойнее: периодически я вижу себя во сне с пышной шевелюрой и персиково-гладкой кожей. Стало быть, сплю. Ну и славненько.

Снова закрыв глаза, я приготовилась окунуться в очередное сновидение, но этому помешало противное и назойливое жужжание над ухом. Комар! Причем, скорее всего не один, потому что я начала ощущать укусы. Вот это уже переходило границы разумных сновидений: комаров в них не могло быть потому, что все окна в квартире оборудованы сетками, а сверх того еще стоят электрические пугалки.

Я резко села. Жужжание не прекратилось, но хотя бы кусаться эти маленькие твари перестали. Руки, впрочем, уже зудели. Я поднесла наиболее пострадавшую конечность поближе к глазам и… почувствовала, что у меня четко заходит ум за разум.

Вместо ухоженной, с модным свежим маникюром руки женщины средних лет я увидела тонкую, бледную руку с коротко остриженными ногтями и безупречно-гладкой кожей. Красивую руку, должна заметить: с узкой ладонью и длинными пальцами, на одном из которых переливалось всеми цветами радуги кольцо. Похоже, с бриллиантом. Причем с таким бриллиантом, которые водятся только в кинофильмах или Оружейной палате.

Глаза уже достаточно привыкли к полумраку и я обнаружила, что возлежу на широченной кровати с невероятным количеством подушек и подушечек, но с простынями сомнительной свежести, хотя и шелковыми, судя по ощущениям. Вместо одеяла имелась перина такой толщины, что непонятно, как она вообще меня не придавила. Меня?

Я с некоторым усилием отбросила пуховое укрытие и обнаружила, что облачена в сомнительной свежести рубашку из тонкого и когда-то белоснежного батиста. А когда, наконец, приняла сидячее положение, то выяснила, что рука с бриллиантовым кольцом – это ерунда; я, оказывается, была еще и обладательницей двух маленьких ножек. Без педикюра и – увы и ах! – грязноватых. Приподняв подол батистового сооружения, я поняла, что конечности мои не мыты как минимум две недели. И что неприятный запах, поразивший меня при пробуждении, исходит от меня самой.

Голова работала ясно и четко, но… ничего путного не вырабатывала. Первичный осмотр моей персоны показал, что я помолодела лет на сорок, избавилась от таких примет цивилизации, как опрятность и соблюдение элементарных гигиенических навыков, нахожусь в роскошном, но порядком запущенном помещении – где?

Ответ на последний вопрос я получила, когда подкралась к портьерам и отогнула пыльный край. В лицо ударил дневной свет, так что я временно ослепла. Пришлось переждать немного и потихонечку восстанавливать зрение. За свои усилия я была вознаграждена открывшимся из окна видом на широкую темную реку без признаков набережной и… шпилем Петропавловской крепости, возвышавшемся на другом берегу.

Та-а-к. Стало быть, Санкт-Петербург. После Петра Великого, но до не менее великой Екатерины, ибо в противном случае Нева уже оделась бы в гранит. Неужели в той писанине, которую я так усердно редактировала, содержалось зерно истины и современный человек вполне может угодить в любую точку прошлого, как временную, так и географическую? Придется признать очевидное, хотя это и невероятно.

Я полностью раздернула портьеры и попыталась открыть одно из двух огромных окон, но эта попытка успехом не увенчалась. Под окном шустро сновали какие-то люди в не слишком роскошных одеждах, пару раз проехали всадники – понаряднее. И на реке было достаточно оживленное движение: по ней в обоих направлениях плыли лодки, лодчонки и даже плоты.

Ладно, это – потом. Судя по всему, я в Зимнем дворце, но опять же не екатерининском, не тот интерьер. Как удачно вышло, что по образованию я историк, да еще специализировалась именно на истории России. По ряду косвенных признаков можно предположить, что я либо во времени Анны Иоанновны, либо чуть позже – при веселой императрице Елисавет. Или… или меня занесло в тело еще цесаревны Елизаветы? Тогда нужно держать ухо востро, до тридцати лет эта дщерь Петрова была гонима и шпыняема всеми, кому было не лень.

В углу комнаты обнаружилось зеркало, которое тут же доказало мне, как дважды два, что я себе мощно польстила, предположив перевоплощение в отроковицу Елизавету. Та, по единодушным отзывам современников, была очень хороша собой и обладала роскошной фигурой. А в зеркале отражалась белобрысая девица лет четырнадцати-пятнадцати, плоская, как гладильная доска. Но хотя бы не страшилище – и на том спасибо.

Так кто же я, черт возьми?! Для фрейлины у меня слишком шикарные апартаменты, дочери какого-нибудь высокородного семейства (перстенек-то на пальце не из дешевых!) в Зимнем дворце делать нечего. К тому же фрейлины, даже высокородные, не спят на шелковом белье, пусть и порядком засаленном, и не носят батистовое неглиже с дорогими кружевами.

Мои размышления были прерваны скрипом открывавшейся двери. Ну, вот и началось. Сейчас получим ответы на все вопросы… может быть.

В дверь просунулась голова немолодой женщины в каком-то затейливом чепце. Обнаружив мою особу, стоявшую босиком возле зеркала, женщина ахнула и буквально ворвалась в комнату, втянув за собой еще человека три, не меньше.

– Ваше высочество! Что вы изволите делать?!

«Высочество»? Интересно. Еще интереснее было то, что дама изъяснялась по-французски, то есть на языке, которым я достаточно хорошо владела с моих юных лет.

– Гляжу в зеркало, – не слишком любезно ответила я на том же языке. – А вы кто такая?

Особа всплеснула руками и закатила к потолку глаза.

– Боже мой, ваше высочество все еще не в себе!

Очень точно подмечено, между прочим. Скрупулезно, я бы сказала.

– Умоляю вас лечь в постель! Сейчас доктор Блументрост осмотрит ваше высочество…

Вперед выдвинулся преклонных лет седой господин в черном. Значит, доктор Блументрост, господин Лаврентий, благополучно уморивший Петра Великого, его супругу и обоих его внуков. Блументрост, лейб-медик… кого? Не юного императора Петра свет Алексеевич, тот царствовал и опочил в Москве, мы же находимся в Санкт-Петербурге. И не императрицы Елисавет – у нее были уже другие врачи…

– Прежде всего я хочу вымыться, – как можно надменнее заявила я. – А потом пусть поменяют простыни и наволочки. В такой грязи даже свиньи могут заболеть.

Маленькое общество застыло в самом неподдельном недоумении. В некоторое недоумение впала и я: что такого экзотичного и шокирующего они нашли в моем желании? Элементарное соблюдение правил гигиены…

– Вы оглохли, мадам? – осведомилась я.

Мадам что-то быстро прошептала вошедшей вместе с ней еще одной женщине, и та мышкой выскользнула за дверь. А ко мне приблизился сам знаменитый эскулап, нацепив на лицо постно-умильное выражение:

– Ваше высочество сегодня нервозны? Это естественно после вчерашнего приступа, – заметил он по-русски, но с чудовищным акцентом.

– Не помню, что случилось вчера, – честно ответила я.

Ответила, разумеется, по-русски, и это почему-то вызвало смятение у окружающих.

– Совсем не помните? – осторожно осведомился эскулап.

Я кивнула.

– Но меня ваше высочество изволит помнить?

– Изволю помнить, – милостиво согласилась я. – Вы доктор Блументрост, лейб медик. А остальных – не знаю.

Паника в маленькой дамской группе шла по нарастающей.

– Ваше высочество не узнает свою воспитательницу? – изумился лекарь.

– Нет. Разве меня кто-нибудь воспитывал?

Вперед выступила сухопарая дама в затейливом чепце и с приторно-постным выражением лица.

– Не может быть, чтобы выше высочество меня забыли.

– Все может быть, – равнодушно ответила я. – Так кто вы?

– Ваша воспитательница, мадам Адеракс, – присела в реверансе дама.

– Волшебно, – сухо отозвалась я. – Почему же вы допустили, чтобы мое высочество заросло грязью, точно бездомная попрошайка?

– Но… но… ваше высочество изволило отказываться…

– А вы должны были внушить моему высочеству, что чистоплотность – первое условие здоровья и нравственной чистоты.

Должна отметить, что никто из пришедших, судя по всему, не разделял моих убеждений. У самой мадам Адеракс ногти были обведены черной каймой грязи, а от доктора несло, как… пардон, от козла. Хотя я не знаю, как пахнет от козлов, только в книгах читала.

– Так что со мной вчера произошло? – задала я вопрос в лоб лейб-медику.

– Вашему высочеству стало дурно во время крещения…

– Кого крестили?

– Но… Вас, Ваше высочество!

– Я что – грудной младенец?

– Вы изволили запамятовать. Вас крестили в православную веру, по распоряжению вашей августейшей тетушки, государыни-императрицы…

Бинго! Теперь я почти точно знаю, КТО я. Хотя хватило бы и имени моей воспитательницы, но ведь историки могли кое-что и напутать.

– Не помню, – слабым голосом отозвалась я, приложив руку ко лбу. – Ничего не помню. Даже то, чему меня учили в монастыре перед крещением…

– В монастыре?! – совершенно искренне воскликнула мадам Адеракс. – Но ваше высочество не были ни в каком монастыре!

– А как же меня готовили к восприятию истинной веры? – чуть более уверенно вопросила я. – Кто со мной занимался?

– Но… Никто, ваше высочество.

Я хотела возмутиться таким кощунством, но не успела. Двери разлетелись под чьей-то мощной рукой и в комнату ворвалась высокая, дородная дама. Смуглая, рябоватая, черноволосая и черноглазая. За нею еле поспевала очень похожая на нее дама пониже росточком и с менее властным выражением лица. Ну, тут уж все было ясно: пожаловали государыня-тетушка, императрица Анна Иоанновна, и моя матушка, герцогиня Мекленбургская, в девичестве – царевна Екатерина Иоанновна.

– Очнулась? – низким голосом осведомилась дама у доктора. – Что теперь? Чем лечить станешь?

– Ваше величество, я еще не успел осмотреть ее высочество, – чуть слышно отозвался врач.

– Это еще почему?!

– Ее высочество изволили быть недовольными…

– Что?!?

Это был такой мощный рык, что у меня заложило уши и я невольно поморщилась.

– И что ты рожи строишь, дорогая племянница? Чем, интересно, твое высочество недовольно?

Я пожала плечами. Все происходило слишком стремительно, времени на выработку правильной линии поведения у меня не было, а ведь надо было учитывать и то, что тут мне – черт знает сколько лет, а не полтинник, на который я уже набралась ума и житейского опыта.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

Пришлось срочно симулировать обморок. Нет, ну любая сопливая девчонка на моем месте просто описалась бы от страха. А то, что я читала в своей другой жизни про эту императрицу, мою нынешнюю тетушку, позволяло предполагать, что вслед за окриком можно схлопотать очень неслабую оплеуху.

Так что я слабо пискнула, закатила глаза и осела на пол. Упасть мне, разумеется не дали: подхватили, дотащили до кровати и водрузили обратно на пахучие перины. Блументрост поднес к моему носу флакон с чем-то совершенно уж непереносимым по запаху, я чихнула и открыла глаза.

Врач начал было щупать мне пульс, но я прервала это увлекательное занятие.

– Видение мне вчерась было, тетенька, – как можно жалобнее забормотала я. – Явился мне в храме старик, видом страшный, бородатый, в лохмотьях и с цепями железными на шее. И начал передо мною скакать да приговаривать: «Негоже, негоже душе темной веру истинную принимать. Не звоните в колокола, в бубны бейте! Динь-дон, динь-дон, царь Иван Васильевич!». Я со страху-то и сомлела…

Моя маленькая импровизация имела несомненный успех. Императрица побледнела и слегка покачнулась. А моя маменька и вовсе присела от страха, пролепетав:

– Это ей Тимофей Архипович привиделся, царствие ему небесное…

– Похоже на то, – мрачно кивнула Анна Иоанновна. – Неспроста сие. Говорил же мне владыко Феофан, что надобно принцессу к крещению подготовить, в монастырь на сорок дней отправить…

– Отчего же вы, тетушка, не отправили? – осведомилась я все тем же умирающим голосом.

– Да вишь, сбили меня с толку, – досадливо отозвалась та. – Крести мол скорее – и все тут. Разве же они в православии чего смыслят?

– Остерман, небось, торопил? – предположила я.

И попала, что называется, «в яблочко». Августейшая тетушка аж побагровела от злости.

– Это кто ж тебе шепнул о наших тайных переговорах?

– Да ваши тайны, тетушка, всему дворцу известны, – окончательно обнаглела я. – Думаете, ваши дураки да приживалки глухие и немые? Они все слышат, все примечают, а у некоторых-то и ума поболее будет, чем у иных министров.

Тут уж я била наверняка: все иностранцы, не сговариваясь, писали о том, что российский императорский двор при Анне Иоанновне был «под завязку» забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князья Голицын и Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев. А из русских источников мною были почерпнуты сведения о том, что большинство этих так называемых дураков таковыми отнюдь не были, а просто нашли удобный способ существования при непростом дворе «царицы престрашного зраку».

Тетушка примолкла. Действительно ведь могли подслушать. Да и речь-то шла не Бог весть о каких тайнах. А теперь надобно ковать железо, пока оно не совсем остыло.

– А еще тот старик мне запретил по-немецки говорить. Собачий, говорит, язык, на нем только собакам брехать.

– Что-о-о?! – снова «завелась» моя родственница. – Это, значит, батюшка твой – пес?!

– А вы бы, тетушка, сперва у маменьки моей спросили, кто мой отец на самом деле, – пустила я в дело расхожую версию современных мне «историков».

Мощная ладонь обрушилась мне на губы.

– Молчи! Молчи, мерзавка, о том, чего не ведаешь!

Одного взгляда на мою здешнюю маменьку было достаточно, чтобы понять справедливость поговорки: «Врет, врет, да ненароком и правду соврет». Значит не все новомодные гипотезы – сплошная глупость и выдумки. Похоже, был грех у Екатерины Иоанновны с любимым дядюшкой, императором Петром Алексеевичем. Не зря слухи были.

– Да ты ликом-то в супруга моего, герцога вся удалась, – попыталась маменька защитить свою честь.

– А мне говорили – в прадеда, благоверного государя Алексея Михайловича, – быстренько ввернула я, пока тетушка не удумала снова затыкать мне рот.

– Кто говорил?! – заорала она.

Я пожала плечами.

– Не помню точно. Кажется, бабушка говорила, царица Прасковья Федоровна, царствие ей небесное.

– Старая дура, – прошипела моя маменька.

– Ты-то сама не больно умна, сестрица, – оборвала ее тетушка. – Вся в маменьку удалась, глупее тебя только Парашка-покойница.

Обо мне, похоже, на время забыли. А я тем временем включила на полную мощь соображение и память. Парашка – это, надо полагать, младшая из сестер Иоанновных, Прасковья, которую еще прозвали «Волочи ножку». Та, кажется, действительно была полной дурочкой. Померла она, стало быть? Одной дурой меньше. Теперь, кажется, и маменьке моей недолго осталось. Ладно, разберемся по ходу дела.

– А ты, племянница, язык-то свой обсуши, – почти ласково посоветовала мне императрица. – Мало ли кто что говорит. Ты есть моя родная племянница, рожденная сестрой моей в законном браке с герцогом Мекленбургским. А про бабушкины сказки забудь, мало ли что старуха тебе наплела перед смертью.

– Плохо мне, тетушка, – скорбно вздохнула я. – Приказали бы баньку истопить. Помыться больно охота.

Обе сестрицы тупо уставились на меня. Точно я попросила чего-то совершенно невероятного. Строго говоря, банька им самим не повредило бы: от маменьки за версту несло потом, а от августейшей тетушки еще и какими-то омерзительными духами в сочетании с тем же потом. Я даже расчихалась.

– Баньку, говоришь, – вышла, наконец, из ступора императрица. – А еще чего пожелаешь?

– Чистые простыни, – немедленно отозвалась я.

– И кто тебя этому подучил?

– Вы, тетушка, поменьше бы венгерского с утра кушать изволили, – поджала я губы. – Для родной племянницы баньки жалко. Чай не бриллианты с изумрудами прошу. Совсем вас, гляжу, немцы в небрежение привели: запустили вы свою высокую особу. Вы же императрица самодержавная российская, а не какая-нибудь немецкая герцогиня вшивая…

Позабытая мною на время группка придворных заперхала: то ли от смеха, то ли от ужаса перед моей наглость. А тетушка… расхохоталась.

– Ишь ты, какая смелая стала, – сказала она, оттирая слезы, выступившие от смеха. – Герцогиня, говоришь, вшивая? И то я на некоторых своих придворных нет нет, да и замечу вошь или блоху, точно на смердах худых… Смените принцессе простыни, приказываю. И баню действительно истопите, заодно и я попарюсь, молодость вспомню.

– Ваше императорское величество! – возопил лейб-медик. – Сие варварское заведение может пагубно отразиться на вашем здоровье!

– Остынь, доктор, – ласково посоветовала я ему. – Испокон веков на Руси русские люди в баню хаживали, царицы в мыльне рожали, да здоровее нас были. А как немцы свои порядки заводить начали, так и стали императоры да императрицы помирать…

– А ведь правду девка говорит, – неожиданно спокойно сказала императрица. – Дедовские обычаи забываем, за то Бог нас, грешных, и наказывает. Топить баню немедленно! Иначе всех к Андрею Ивановичу отправлю – за покушение на здоровье моего величества. Давай, сестрица, собирайся и ты с нами. Небось, забыла уже, как с березовым-то веничком париться.

– И то верно, – поддакнула маменька. – И пускай в баню венгерского принесут да закусок всяких. Проголодалась я чего-то.

– Не позорьте себя, маман, – поморщилась я. – Вам бы все венгерское пить, да жрать. Даже в пост скоромное трескаете.

Маменька затихла. Жаль, ненадолго: судя по тому, что мне о ней было известно, больше всего эта русская царевна и мекленбургская герцогиня любила три вещи: хорошо выпить, плотно закусить и всласть покувыркаться на перинке с тем, кто в данный момент оказывался под рукою. Недаром же заслужила прозвище «Дикой».

Судя по реакции венценосной тетушки, поведение своей сестрицы она, мягко говоря, не одобряла, но поделать ничего не могла: родная кровь, во-первых, невозможность показать хороший личный пример, во-вторых. Сама была не дура выпить и закусить, правда с любовником своим жила почти супружески, а став императрицею российской, хранила ему абсолютную верность.

Что еще я знала об Анне свет Иоанновне? Очень много и… практически ничего. Вставала она в семь утра, ела за завтраком самую простую пищу, запивая ее пивом и двумя рюмками венгерского вина. Гуляла за час до обеда и перед ужином, а затем полтора часа ужинала и в десять часов ложилась спать. День ее был заполнен игрой в карты, разговорами и сплетнями с приживалками и гадалками, разбором драк шутов и дураков. Как-то вклиниться в это расписание или поменять его было, мягко говоря, проблематично.

Еще она очень любила стрельбу из ружей и была столь в ней искусна, что била птицу на лету. Во всех ее комнатах стояло множество заряженных ружей, и Анна стреляла через открытые окна в сорок, ворон и даже ласточек, пролетавших мимо. В Петергофе был заложен для нее зверинец, в нем содержалось множество зайцев и оленей, завезенных из Германии и Сибири. Если заяц или олень пробегали мимо ее окон, участь их была решена – Анна Иоанновна стреляла без промаха. Для нее соорудили тир, и императрица стреляла по черной доске даже зимой, при свечах.