Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

© Рудольф фон Риббентроп, 2015

© ООО «Яуза-пресс», 2015

Эта книга посвящена памяти моей матери, позволившей мне не по годам рано взглянуть за кулисы мировой истории; моей дорогой жене, с неисчерпаемым терпением сопровождавшей работу над ней, и моим отважным солдатам, живым и мертвым, командовать которыми во время войны мне выпала честь.

Настоящее издание моей книги на русском языке я хочу посвятить русским солдатам, живым и мертвым, жертвовавшим жизнью за свою страну, что у всех народов и во все времена считалось высшим проявлением благородства!

Пролог

После Арденнской операции мне поручили «освежить» танковый батальон, который я должен был, взамен погибшего командира, принять под свое начало – то есть, переводя с тогдашнего языка, заменить рядовой состав, оружие и материальную часть – на полигоне Фаллингбостель. Батальон понес тяжелые потери. Дивизию передислоцировали в Венгрию, ей предстояло принять участие в наступлении в районе озера Балатон. В результате я находился в подчинении у ведомства, размещавшегося на временных квартирах к востоку от Берлина. От него мне должна была поступить замена людей, вооружения и техники.

Так случилось, что по пути к месту службы вечером 2 февраля 1945 года я на своем «Кюбельвагене» (VW Typ 82) заехал к родителям в Берлин. Здесь меня кое-как устроили на ночлег: здание, примыкавшее к Министерству иностранных дел, где находилась официальная «резиденция рейхсминистра», являлось к тому времени в значительной степени разрушенным. Наутро я было уже собирался отъехать, как сообщили о «крупных соединениях бомбардировщиков на подлете к столице рейха». Временем я ограничен не был, поэтому решил остаться, чтобы составить собственное впечатление о пресловутых «террористических атаках» на гражданское население; на фронте в такой форме, форме ковровых бомбардировок, их едва ли случалось пережить. В тот момент я и не подозревал, что мне предстоит, хотя и в совершенно ином смысле!

Атака пришлась по правительственному кварталу, грохот разрывов в непосредственной близи с очевидностью свидетельствовал об этом. Мой «Фольксваген» был припаркован у здания на Вильгельмштрассе. Как бы мне удалось попасть к своим в Фаллингбостеле, если бы он был уничтожен?! Поезда давно уже не ходили!

По окончании бомбардировки я смог убедиться воочию, что автомобиль каким-то чудом остался неповрежденным. Лишь тогда мой взгляд скользнул вдоль знакомой Вильгельмштрассе в направлении к рейхсканцелярии, стоявшей в нескольких сотнях метров на Вильгельмплатц. Повсюду горело, проезжая часть была усеяна обломками. Появился отец, в форме, в фуражке, и предложил мне пройтись с ним пешком до рейхсканцелярии. Похоже, ему представлялось важным, ввиду пожаров и разрушений, показать людям, постепенно выползающим из подвалов на свет божий, образец невозмутимости.

Не успели сделать и пары шагов, как перед нами возник, также в форме, японский посол генерал Осима, сердечно приветствовавший меня – мы были давно знакомы. С отцом они обменялись формальными заверениями: мы находимся в кризисе, но он, само собой разумеется, будет преодолен. Сюрреалистическая сцена, внезапно переменившаяся: явно помешанная женщина с детской коляской вклинилась между господами, бесцеремонно растолкав их, что оба спокойно снесли. Дружески улыбаясь, как того требует обычай его страны ввиду тяжких катастроф, генерал распрощался.

Мне, как солдату, горящие и разрушенные города после пяти лет войны больше не были чем-то чуждым. Здесь, однако, и я это живо ощущал, наяву тонула в развалинах немецкая история. Еще детьми нам рассказывали, что в здании, перед которым мы с отцом стояли, находилась резиденция рейхспрезидента, в то время престарелого Гинденбурга.

Вильгельмштрассе, где Бисмарк определял немецкую политику, являлась таким же расхожим понятием, как и Даунинг-стрит, дом 10 в Лондоне, набережная д’Орсе в Париже, «Балльхаусплатц» в Вене, Белый дом в Вашингтоне или Кремль в Москве. Здесь творилась политика и, таким образом, «история». В то время я не мог знать, насколько полно история будет вытравлена из сознания немцев в последующие десятилетия, и не только благодаря разрушению исторических памятников.

По дороге отец внезапно спросил меня: «Что ты об этом думаешь? Геббельс предложил фюреру расторгнуть Женевскую конвенцию с тем аргументом, что войска, когда пленные и раненые лишатся защиты Красного Креста, будут и на западе сражаться упорней». Мне показалось, я ослышался. Вне себя, я заклинал отца «предотвратить этот вздор». Войска, несмотря на безнадежное неравенство в силах, всюду отважно сражались; в передовых частях нигде не замечалось признаков распада; было бы преступлением лишить солдат в этих условиях защиты Женевской конвенции. Кроме того, я могу со всей определенностью предсказать, что действие такой меры явится прямо противоположным тому, каким оно видится Геббельсу.

Войска поймут его как акт, продиктованный отчаянием, как амок – противник же будет драться еще ожесточенней, зная, что его ожидает в случае пленения. Негативный опыт так называемого «приказа о комиссарах» должен послужить достаточным предостережением[1]. Отец согласился со мной полностью. Его настойчивое вмешательство в неприятном разговоре с Гитлером, состоявшемся в саду рейхсканцелярии, предотвратило отказ от обязательств по Женевской конвенции в отношении Запада[2]. Советы же к ней и не присоединялись[3].

Ведя такой разговор (я пребывал в сильном возбуждении), добрались до основательно поврежденного здания рейхсканцелярии, где нам встретился адъютант Гитлера Отто Гюнше. Тот самый Гюнше, который некоторое время спустя сожжет тела Гитлера и Евы Браун. Заверив, что «ничего не случилось и фюрер в добром здравии», Гюнше поинтересовался, «не желает ли господин рейхсминистр проследовать в бункер». Отец, подтвердив, предложил мне пойти с ним, от чего я, к его изумлению, отказался. Выразив жестом разочарование, он повернулся, отправившись следом за Гюнше.

Сегодня я уже не смогу с уверенностью сказать, что заставило меня тогда спонтанно отвергнуть приглашение отца сопровождать его к Гитлеру. Возможно, причиной был гнев: Гитлер задумывался над тем, чтобы расторгнуть Женевскую конвенцию – или же отказ был вызван инстинктивным предчувствием сокрушительного впечатления, которое придется пережить? Как бы то ни было, вместо того, чтобы последовать за отцом, я бесцельно поплелся по Вильгельмплатц в направлении отеля «Кайзерхоф», точнее, к руинам, оставшимся от него, странным образом отчужденно осматриваясь вокруг. Мысленно перенесся в прошлое. Почти что день в день двенадцать лет назад, 30 января 1933 года, держась за отцовскую руку, – мне было тогда одиннадцать лет – я вступил вечером на балкон над входом в отель, чтобы стать очевидцем факельного шествия: берлинские штурмовые отряды дефилировали перед Гитлером и Гинденбургом. Мать упросила отца взять меня с собой, вероятно, ей хотелось, чтобы я мог в будущем сказать: «И я был при этом». И я «был при этом», на сей счет не могло возникнуть сомнений. Удивительно было лишь, что 3 февраля 1945 года я все еще оставался «при этом» в живых.

Тогда, 30 января 1933 года, через всю площадь Вильгельмплатц можно было разглядеть Гитлера и Гинденбурга в окнах рейхсканцелярии, освещенных прожекторами, – теперь в том месте зияли лишь выжженные оконные проемы. Из колонн шествия доносились маршевые песни, подхватываемые восторженной уличной толпой. Отец, как и другие господа на балконе, снимал шляпу, когда мимо проносили знамена, – в те времена общепринятое проявление почтения. Помню, среди присутствовавших находился и принц «Ауви», как его называли, Август-Вильгельм, брат наследного принца с типичной «физиономией Гогенцоллернов». В ту пору он занимал высокое положение в СА. Шахт и Кепплер поздравляли отца по поводу его личных заслуг в успешных, в конечном счете, переговорах, приведших к власти правительство Гитлера.

Место световых эффектов 30 января 1933 года теперь заступили пожары по всей округе, над ними угрюмое небо, повсюду запах гари, руины и разрушения – было ли это кошмарным сном? Щелчок каблуков вывел из раздумья. Солдат из караула рейхсканцелярии с безукоризненной выправкой пригласил меня пройти в бункер. Я последовал за ним к развалинам рейхсканцелярии и, войдя с пожарного входа, неожиданно оказался перед Гитлером.

Не дав мне возможности подобающим образом доложиться, он, схватив обеими руками мою правую – типичный для Гитлера жест, принялся в похвальных выражениях распространяться о моей дивизии.

Я стоял, остолбенев, не в силах ответить ни слова – слишком разительна была картина физического упадка Гитлера! Что сталось с человеком, которого я 30 апреля 1939 и 1940 годов, в дни рождения отца, мог слушать и наблюдать в семейном кругу, сидя с ним за одним столом? Развалина, ужаснее которой нельзя было и вообразить! Лицо посеревшее, одутловатое; согнут так, что можно было подумать, у него горб; одна рука вцепилась в другую, унимая самопроизвольную дрожь; шаркающая походка! Лишь поразительно голубые глаза сохранили остатки прежнего блеска, что, однако, не могло сгладить общего впечатления глубокой дряхлости.

Его речь – мы пребывали с ним наедине – не способна была смягчить это ошеломляющее впечатление, напротив! В 1939 году он объяснял стратегию крупных танковых соединений, которая при известных условиях могла бы преодолеть позиционную войну Первой мировой. Его слог был ясен и убедителен. В 1940 году – под Нарвиком еще шли тяжелые бои – он разразился своими видениями гигантских мостов, свяжущих после войны Скандинавию с европейским материком. В связи с транспортными вопросами он тогда очень одобрительно отзывался о России, решившейся иметь собственную широкую железнодорожную колею, в то время как Европа попросту заимствовала британский стандарт. По окончании войны он переведет дороги на русскую колею. Не ощущалось ни малейшего следа идеологического антагонизма в отношении Советов.

Тогда, и очень впечатляюще, в нем говорила фантазия визионера – решающая кампания на Западе была еще впереди, так же и в Норвегии еще продолжали сражаться. Победа в Нарвике висела на волоске! В узком кругу, не делая секрета из предстоящего наступления на Западе, Гитлер сообщил, что в отношении англичан ошиблись, насчитав у них две лишние дивизии. Он, казалось, был преисполнен оптимизма.

Здесь, в бункере, 4 февраля 1945 года он заявил нам с отцом: «Теперь произойдет перелом: каждый день на фронт отправляется по новому полку». С реальностью это дилетантское высказывание не имело больше никакой связи. Гитлер продолжал: «Молодые маршалы, – были упомянуты Рендулич и Шернер, – действуя с необходимой твердостью, остановят отступление». Затем он уклонился в сторону, заговорив о Манштейне, которого характеризовал как «наилучшего оператора крупными контингентами войск», но не обладающего способностью стабилизировать «фронт, пришедший в расстройство». Для меня, вернувшегося с передовой, где нашим войскам вновь и вновь приходилось иметь дело с противником, обладавшим подавляющим превосходством, и лишь случайно оказавшегося в бункере, опять-таки зловещая сцена.

Мне показалось тогда, психика Гитлера находилась в таком же расстройстве, как и его физическое здоровье. Я посмотрел на отца, слушавшего с невозмутимым лицом. Мне было известно, он пытался через консула Мельхаузена в Испании, несмотря на требование Рузвельтом «unconditional surrender» («безоговорочной капитуляции»), прозондировать, возможны ли переговоры с Западом в связи с изменившейся ситуацией. В этот момент появился сильно взволнованный президент рейхсбанка Вальтер Функ, в кратких словах сообщивший Гитлеру, что здание банка серьезно пострадало: «У нас больше нет денег!» Здесь вновь сказались актерские способности Гитлера. Убедительно и чуть ли не забавляясь, он успокоил Функа: деньги в настоящий момент не играют решающей роли.

Мы распрощались. Я был не в состоянии произнести ни слова: чересчур убийственным было впечатление этой четверти часа, проведенной с человеком, олицетворявшим для нас, солдат, нашу страну, на которого, мы верили, должны положиться несмотря на постоянно ухудшавшееся положение на фронте. Больше пяти лет мы, со все новыми тяжелыми потерями, сражались за Отечество, Германию, не за Гитлера. Гитлер являлся, однако, персонификацией нашей страны. В «победу» в обычном смысле мы давно уже не верили, нас питала надежда на равноправный мир. Вместо этого в утренние часы третьего февраля я с абсолютной отчетливостью осознал надвигающуюся катастрофу. Мысли кружились вокруг одного и того же: что я скажу своим солдатам в Фаллингбостеле? Где мне, двадцатитрехлетнему, после такого ужасного открытия, взять силы убеждать их продолжать борьбу? Когда бы хоть какой-то шанс для переговоров появился в будущем, то, без сомнения, определенный наличествующий военный потенциал принес бы в этой ситуации выгоду. В таком ключе нужно было убеждать войско. На Восточном фронте неизменным мотивом готовности солдат сражаться являлась воля защитить гражданское население от советских зверств. Этот настрой я также должен был внушить своим бойцам. Они следовали за мной до последнего дня войны.

Гитлер, однако, положение изменить не в состоянии; провидение – так он обычно именовал судьбу – не подарит ему чуда. «Миракль» Бранденбургской династии, как Фридрих Великий назвал смерть своего врага, царицы Елизаветы, даровавшую ему спасение в Семилетнюю войну, не повторится для Гитлера, несмотря на то, что его главный противник, Рузвельт, умрет пять недель спустя, 12 апреля 1945 года.

Покидая рейхсканцелярию, еще раз взглянул на руины отеля «Кайзерхоф» напротив. И снова увидел себя мальчишкой, стоящим на балконе. Перед мысленным взором пронеслось время от великих надежд, пробудившихся тогда в Германии, через невероятные успехи к катастрофе, с очевидностью различимой теперь. В отчаянии напрашивался вопрос: «Как могло до этого дойти?» Безжалостная судьба готовилась привести в исполнение свой приговор. И мне вновь довелось повстречаться с глазу на глаз со зловещим роком. Имя ему было «Гитлер».

Введение

Стремление разобраться в проклятом вопросе «Как могло до этого дойти?» побудило меня в конце концов взяться за перо, изложив на бумаге воспоминания, знания и впечатления 1933–1945 годов. Какие особенные обстоятельства легитимируют меня приняться за рассказ о времени, которое я, ребенком и молодым человеком в возрасте от одиннадцати до двадцати четырех лет, пережил – могу это смело утверждать – в прямом смысле на собственной шкуре, как непосредственный свидетель и участник? Период немецкой истории, известный как «Третий рейх», «тысячелетний рейх» или «гитлеровская Германия», стал травмой для немцев и потому сегодня в смысле объективного анализа, во всяком случае, внешней политики, табуирован. Моя легитимация должна раскрыться читателю через содержание этой книги. Take it or leave it! (Возьми ее или оставь!)

За почти семьдесят лет, истекших с момента немецкой катастрофы в 1945 году, предшествующие ей события, начиная с 1933 года, были обстоятельно изучены немецкой официальной историографией. В результате было установлено: Гитлер, так сказать, упал с неба (в смысле многократно цитированных «Golden Twenties» («золотых двадцатых» годов) на немецкий народ, подняв его на агрессию против миролюбивых соседей, и все это с единственной целью завоевания мирового господства. Немцы восторженно, не размышляя, последовали за ним, больше того, они с готовностью предоставили себя в качестве «угодливых исполнителей»[4] для совершения преступлений. Это довольно примитивное клише лежит в основе высказываний немецких историков по должности и, к сожалению, большинства немецких политиков, о нашем прошлом. К этому я кое-что замечу, опираясь на свои сведения, зачастую полученные из первых рук.

Представить всеобъемлющую картину Третьего рейха в мои намерения не входит. И с тем, чтобы меня не поняли превратно, я прежде всего не собираюсь «реабилитировать» Гитлера. Политик, обладавший в такой степени неограниченной и неконтролируемой властью, какую присвоил себе Гитлер, ввиду катастрофы, постигшей немецкий народ в его правление, невиновным быть признан не может. Наша Германия, оставленная им в развалинах, до тех пор, пока можно будет говорить о немецкой истории, не снимет с Гитлера обвинения, поскольку он – кстати сказать, и в собственном понимании, – нес полную ответственность за все происходившее в его правление. Однако события, случившиеся во время правления Гитлера и давшие повод для тяжелейших обвинений в его адрес, ничего не меняют в той отчаянной внешнеполитической ситуации, которую он застал, придя к власти, и с которой ему в его внешней политике неизбежно пришлось считаться. На такую дифференциацию нужно быть способным, если хочешь непредвзято проанализировать внешнюю политику Гитлера и его мотивы.

Меня в моем изложении интересует поэтому не столько персона Гитлера, сколько я хочу показать немецкую ситуацию и интересы, с которыми он столкнулся в момент прихода к власти и с которыми ему, как и всем немецким правительствам до и после него, неминуемо пришлось заниматься. Он не упал с неба, как и не являлся неизбежным продуктом немецкого национального характера. «Вихрь сошедшихся обстоятельств»[5] вынес его к невиданной в немецкой истории полноте власти. Однако за совпавшие обстоятельства, «сделавшие» его, он ответственности не несет.

Здесь возникает проблема дифференциации: до какого момента внешняя политика Гитлера «неизбежно» определялась политическими отношениями, которые он застал, и с какого – в результате его собственноличных решений был запрограммирован путь к катастрофе? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо подвергнуть объективному анализу мировую политику по меньшей мере начиная с 1871 года. Формула «за Гитлером числятся преступления – отсюда он единственный виновник войны» хотя и является впечатляющей, отвечая человеческой потребности персонифицировать вину за катастрофу, однако она имеет мало общего с фактами. Так просто мировая история не идет. Антипатия и неприязнь к Гитлеру и его режиму понятны ввиду разрухи, которую он оставил; ее не извинит никакая историография. Гитлера надо осудить и, если хотите, предать анафеме, но, прошу покорно, обращаясь к верным аргументам! Действительного «преодоления» немецкой внешней политики 1933–1945 годов можно достичь, лишь взяв за исходный пункт геополитическую ситуацию Германии и представив «фигуру Гитлера» в политических, экономических, социальных и, не в последнюю очередь, духовных взаимосвязях девятнадцатого и двадцатого веков. Только на указанном пути можно предотвратить то, что она еще лет шестьдесят будет отбрасывать длинную тень на наш народ.

Благодаря особенной близости к деду Риббентропу, бывшему на редкость образованным человеком – в семье его называли «ходячей энциклопедией», – мне уже в десятилетнем возрасте постепенно открылась европейская политика с ее центральной проблемой – «германским вопросом». «Германский вопрос», в известном смысле не утративший своей актуальности поныне[6], берет начало с момента провозглашения Германской империи в 1871 году, кардинальным образом изменившего соотношение сил в Европе. На месте двух, в определенной степени взаимно нейтрализовавших друг друга, немецких государств, Пруссии и Австрии, возникла новая конструкция, благодаря своей эффективности постепенно распространившая свое влияние на все сферы. «Casca il mondo!» («Мир рушится!») – воскликнул в 1866 году государственный секретарь Святого престола Джакомо Антонелли, узнав о победе Пруссии в войне с Австро-Венгрией. Провальная французская агрессия 1870–1871 годов завершила Немецкие объединительные войны и распад Старого Света в том виде, в котором он существовал со времени фактического расчленения Римской империи германской нации в результате Вестфальского мира 1648 года. Уже британский премьер-министр Дизраэли выразился в том смысле, что провозглашение Германской империи кардинально изменило политическую ситуацию в Европе.

Отныне европейская политика определялась в первую очередь пятью державами: Великобританией, Францией, Россией, Австро-Венгрией – и теперь еще – и Германским рейхом. Бисмарку принадлежит запечатлевающаяся формулировка: «В компании пятерых нужно постоянно заботиться о том, чтобы находиться втроем». Ему удался мастерский трюк: невзирая на противоречия между Австрией и Россией на Балканах установить с обеими странами договорные обязательства, с Австрией – подлинный союз, с Россией – знаменитый «договор перестраховки», призванный уберечь империю на востоке от войны на два фронта на тот случай, если бы Франция лелеяла планы реванша. С англичанами в то время не имелось, по сути, противоречий, хотя, как выразился как-то Бисмарк, «они не желают, чтобы мы их любили».

В правление кайзера Вильгельма II от этой концепции отказались. «Договор о перестраховке» с Россией продлен не был. Находившаяся в изоляции Россия – у нее имелись напряженные отношения с Англией в связи с русской экспансией в направлении Персидского залива и Индии – была, таким образом, вынуждена объединиться с Францией. Англия, традиционно относившаяся с недоверием к сильнейшей континентальной державе – тем временем таковой считалась Германия, – была озадачена кайзеровской «мировой политикой» и постройкой немецкого военного флота. За ней предполагались враждебные Англии мотивы, хотя военно-морская стратегическая концепция, лежавшая в основе, этого не предусматривала, и флот строился вовсе не с намерением догнать британский. Экспансия немецкой экономики на Ближнем Востоке (Багдадская железная дорога) затрагивала британские интересы в чувствительной политической зоне, по которой пролегал «путь в Индию» (Суэцкий канал). Но и Россия также, в связи с интересом в отношении турецких проливов, была задета немецкой активностью. Дедушка вновь и вновь резко критиковал кайзеровскую внешнюю политику: вызов Англии – хотя и ненамеренный – с одной стороны, и отказ от «договора о перестраховке» с Россией – с другой. Заметит ли читатель параллель с ситуацией рейха, начиная с 1933 года, отчаянное положение между молотом и наковальней? В одной речи, произнесенной в рейхстаге в 1882 году, Бисмарк сформулировал: «… миллионы штыков направлены, главным образом, на центр Европы; мы находимся в центре Европы и уже по причине нашего географического положения, кроме того, в результате всей европейской истории, преимущественно обречены иметь дело с коалициями других держав». «Кошмар коалиций, – полагал Бисмарк, – надолго, возможно, навсегда, останется для немецкого министра обоснованным»[7]. Бывший французский посол в Бонне говорит об «определенном традиционном политическом образе мышления во Франции, неизменно имеющем в виду Москву, когда речь идет о Германии»[8].

Политика кайзера и канцлера Бюлова исходила из наличия непримиримого противоречия между Англией и Россией. Бюлов рассчитывал на политику «свободы рук», позволяющую ему, как он полагал, в любой момент выбрать одну из опций – либо за Россию, либо за Англию, пока в один прекрасный момент (1907 год) сближение между Англией и Россией не поставило Германию между двух огней, приведя к ее окружению.

В 1905 году Германия располагала возможностью разорвать кольцо окружения, грозившее сомкнуться вокруг империи, превентивно разбив Францию. Россия проиграла войну с Японией, ее внешнеполитическая активность была парализована в результате революционных выступлений внутри страны. Уровень вооружения предоставлял империи шанс взять верх над Францией военным путем. В исторической фазе национальной державной политики в Европе подобные размышления, с целью своевременного предотвращения возможных в будущем опасностей, считались легитимными. Так, командующий английским флотом Фишер предлагал в то время нападение на Германию и потопление немецкого флота, что не явилось бы ни первым примером английского образа действий подобного рода – и ни последним[9]. Освободительный удар в 1905 году не состоялся – в результате, империя в 1914 должна была вступить в военные действия при значительно менее благоприятных условиях.

Решающей державой являлась Англия. Ревность в отношении немецкой конкуренции на мировых рынках сыграла пагубную роль. Достаточно вспомнить введение маркировки «Made in Germany» для немецких товаров в Британской империи! Оно, однако, явилось лишь одним из очередных симптомов возросшего значения Германии. Стародавний английский принцип составлять коалицию против сильнейшей континентальной державы с начала двадцатого века утвердился в качестве лейтмотива британской политики по отношению к Германской империи[10]. Эта политика осуществлялась Англией искусно и с успехом; ложная оценка тенденций развития мировой политики и неверные выводы, сделанные кайзеровским правительством, несомненно, сыграли на руку англичанам. Кайзеровская внешняя политика не обладала концепцией, позволявшей последовательно учитывать неизменно опасное центральное местоположение империи в Европе.