Я, Мара и жена Тамара. Повести и рассказы

Большая вода

Весной всегда приятно добираться на работу по большой воде. Ещё едва рассвело, безветрие и неподвижность царят кругом, но даже в этом безветрии удивительно далеко разносится запах цветущей ивы, и отражения деревьев в воде кажутся нежно-зелеными, чем-то похожими на уснувшие облака.

Наша лодка несется по водной глади так быстро, что в ушах начинает шуметь ветер. И порой мне кажется, будто проплывет мимо ещё одна зеленая заводь, промелькнет невысокая глинистая круча, и после этого откроется нам вид невредимого русского города, где множество церквей белокаменных, у которых не порушены ни кресты, ни купола. Но вместо этого за очередным поворотом мы видим пологий спуск к реке, заросший белесым ковром мать – и – мачехи, далекую, полуразрушенную каланчу деревенской церквушки, одиноко белеющую на тёмном фоне молодого ельника, да голую, поражающую своей пронзительностью, даль.

Немного погодя наша лодка поворачивает направо, по узкой весенней протоке проносится мимо громадного дуба без листвы, напоминающего скелет динозавра, и как-то неожиданно быстро причаливает к берегу в красноватых зарослях шиповника.

Вот мы и на месте. Сейчас разойдемся по своим участкам и примемся за работу. Будем ставить на сосны железные приемники для живицы, чтобы к тому времени, когда начнут распускаться листья березы, когда появятся на сосновых стволах первые капельки прозрачной смолы, всё у нас было готово.

Михаилу Ивановичу хорошо. Его участок вытянулся неширокой лентой вдоль берега Пижана – глубокого лесного озера, которое в весеннюю пору чем-то напоминает реку. И вздымщиком он работает уже много лет. Ко всему привык, с дикой природой сросся душой и сейчас в лесу чувствует себя, как рыба в воде. Да и вид у него солидный. Он высок, сутул, худощав, от природы жилист. Лицо у него всегда кажется немного бледным, но это вовсе не отпечаток слабого здоровья, а скорее признак душевного спокойствия, потому что Михаил Иванович может за день пройти километров двадцать и при этом не почувствует никакой усталости.

У другого моего товарища, Николая Васильевича, ничем не примечательного сорокалетнего мужика, лесной участок – рядом с заливными лугами. Сосны там, хотя и кажутся громадными, но стоят очень редко и поэтому не создают ощущения чащи. Под ними на высокой песчаной гриве растет густой беломошник, да кое-где разбросаны синеватые копны можжевельника. В общем, ходить по такому лесу – одно удовольствие.

А мой участок – в медвежьем углу, за болотистой поймой. Он расположен довольно далеко от того места, где мы оставляем лодку. Половина его раскинулась на бугре, а другая половина – в широкой низине, которую ранней весной затопляет мутная талая вода. Я хожу по этой низине в болотных сапогах, ставлю на сосны приемники, боясь оступиться в какую-нибудь промоину, и всё время с опаской поглядываю по сторонам, прислушиваюсь к каждому шороху. Это потому, что лес в низине смешанный, наполовину еловый. Под его мрачными кронами даже в солнечные дни бывает сумрачно. В этом лесу всё время что-нибудь происходит. То падают в воду старые, давно раскрывшиеся шишки, то с шумом обрушиваются сухие деревья, то птицы какие-то резко вскрикивают над самой головой… А не так давно выбежал из чащи прямо на меня громадный тёмный лось. Увидел человека – замер на долю секунды, а потом шарахнулся в сторону с таким треском и шумом, что душа у меня ушла в пятки. После этого я сразу вспомнил о Михаиле Ивановиче. У него в будке под ветхим сиденьем запрятан старый винтовочный обрез, доставшийся ему от деда – кулака. Когда Михаил Иванович замечает в лесу что-то неладное, он берет обрез с собой и носит, заткнув за пояс, как настоящий разбойник. У Михаила Ивановича есть обрез, у Николая Васильевича – собака, а у меня нет ничего, кроме хорошего слуха да внимательных глаз. Правда, и вздымщиком я работаю только первый год. Не привык ещё к одиночеству. И тишина лесная меня порой пугает, порой настораживает, порой повергает в уныние.

Ну, что это за работа такая – целый день в лесу на комарах, в полном одиночестве, когда тебе едва перевалило за тридцать, и ты вполне можешь заниматься чем-то более привлекательным, более интересным. И ты находишь этому только одно оправдание: в жизни надо всё испытать, всё изведать. Когда-нибудь всё это может пригодиться…

Немного позднее в болотистой пойме я наткнулся на свежие медвежьи следы. На этот раз медведь прошелся по голубому ковру лесных фиалок между продолговатым озером и густыми зарослями бересклета, который уже распустился и зацвел, за одну ночь украсившись мелкими, но яркими оранжевыми фонариками. Следы у медведя были громадные. Он прошел, бесцеремонно пересекая мою лесную тропинку в самой середине. По следам было видно, что медведь побывал здесь недавно. Буквально несколько минут назад. После этого я весь день испуганно оглядывался на каждый, едва уловимый шорох у себя за спиной и с тоской мечтал о собаке. Только сейчас я понял, для чего нужна собака в лесу…

Мара

Недели через две после этого и произошло нечто похожее на чудо…

Помнится, я возился в саду с мотоциклом, откручивал какие-то болты и гайки. Мои руки были в мазуте, спина – в поту, голова – в заботах о каких-то хозяйственных делах. И вдруг я почувствовал, что сзади кто-то осторожно тронул меня за штанину. Я с раздражением оглянулся и увидел возле себя маленькую рыжую и худую собачонку с поникшими ушами. Собачонка виляла хвостом, переступала с лапы на лапу и норовила лизнуть меня в руку. «Откуда ты взялась?» – вырвалось у меня. Я присел перед ней на корточки и погладил рыжую псину по голове. После этого собачонка моментально преобразилась, почувствовала себя счастливой, стала резво вертеться у моих ног и радостно повизгивать.

Мы вместе направились к дому. Я вынес ей поесть, и пока она ела, я не спеша её рассмотрел. Приблудная собачонка была помесью дворняги и гончей. Лобастая, невысокая, излишне поджарая. На вид ей было месяца два – три, но и для этого возраста она, должно быть, порядочно натерпелась в своей бродячей жизни, потому что таких худых и грязных собак мне видеть не приходилось. Признаюсь честно, вначале она мне не понравилась. Как-то не верилось, что из этакого заморыша в будущем может получиться что-либо путное.

Это была сука. Недолго думая, я назвал её Альмой. Тем первым собачьим именем, которое пришло мне в голову… Тогда ещё я не знал, что это имя уже довольно скоро изменится.

Прошло всего несколько месяцев, когда от прежней заморенной собачонки в Альме не осталось и следа. Она на удивление стремительно стала превращаться в красивую умную, светло-рыжую суку.

Каждое утро, как только я выходил из дома, у крыльца меня встречала Альма. Она подбегала ко мне, размашисто виляя хвостом и глядя на меня своими заискивающе-преданными желтоватыми глазами. Весь её вид говорил о том, что она очень рада моему раннему пробуждению и что всегда готова услужить мне как-нибудь. Если в это время на улице, около дома или на пыльной дороге появлялся кто-то чужой, Альма с отчаянным лаем кидалась на чужака, пытаясь, видимо, доказать мне, что я кормлю её не зря, и она при необходимости может разорвать непрошеного гостя на части. Такой усердный у неё был вид. Но я вовсе не хотел, чтобы она становилась грозой деревенских улиц, и поэтому никогда не поощрял её дурных наклонностей. Она же, наоборот, не упускала случая показать себя, проявить инициативу. Правда, её напор никогда не перерастал в неуправляемую агрессию, но уж если она чувствовала, что может как следует напугать, то не отступала.

В конце концов, мне пришлось посадить её на цепь.

На цепи первое время она жалобно и протяжно подвывала, а когда я подходил к ней, униженно ластилась, вымаливая прощения. Полагая, видимо, что её таким образом за что-то наказали. Невыносимо грустно стало смотреть ей в глаза – такие они стали обиженные и недоумевающие, столько в них появилось тоски и разочарования. А как тяжело стало слышать её вой по ночам, когда и без того душа полнится какими-то неясными, но горькими предчувствиями. Ведь осознание жизни по ночам, во вселенском одиночестве – это совсем не то, что мы чувствуем в дневной суете, когда эта самая суета и представляется нам жизнью. Хотя на самом деле, это всего лишь исполнение функции – функционирование. А настоящая жизнь – это короткий промежуток откровения в череде однотонных дней, который делает нас мудрее. Только жаль, что промежуток этот приоткрывается с годами всё реже и реже… Порой мне кажется, что в этом самом промежутке когда-то прошло всё мое детство.

Я человек довольно типичный, без особых задатков и наклонностей. Меня любит жена, но мне порой кажется, что даже она до конца меня не понимает. Она не знает, не догадывается об этой ночной моей жизни. Зато она прекрасно спит, а погружаясь в домашнюю работу часто что-нибудь напевает, и при этом синие глаза её всегда ясны, как у ребенка, не познавшего взрослых тайн. Иногда мне бывает досадно, что у меня такая жена, иногда я смотрю на неё со снисходительной улыбкой, иногда завидую её спокойствию. И тогда мне кажется, что я сам чего-то не понимаю в этом мире, где каждый человек волен жить по-своему. Так, как ему нравится, как он привык…

Вскоре я взял Альму с собой на работу. В лесу она сразу почувствовала себя, как дома. Бегала рядом, обнюхивала муравейники, обходила и рассматривала со всех сторон замшелые пни, пыталась разрывать чьи-то норки, скусывала и жевала зелёные стебельки лесных трав. Она была занята каждую минуту. Она работала, познавала мир, жила. Иногда я сам, глядя на неё, начинал испытывать странную, не свойственную мне веселость. Мне тоже хотелось, вслед за ней, пробежаться по влажному, мягкому беломошнику и крикнуть в пасмурной чаще что-нибудь нахальное. Больше я не боялся столкнуться с медведем или кабаном нос к носу. Мне не нужно было оглядываться на каждый подозрительный шорох, на каждый треск сучьев за спиной, и в благодарность за это я стал называть Альму Альмарой, а потом ещё короче и проще – Марой. Мара же, в свою очередь, научилась с готовностью откликаться на все свои имена…

Ближе к осени я начал готовить инструменты для подрумянивания кар. Выточил скобель, как бритву, приготовил топор, который легко умещается в походном рюкзаке, отыскал в чулане шубные рукавицы.

Каждую зиму нас обещают возить на работу на специальной машине. Однажды мы даже видели эту самую машину с двумя ведущими мостами и утепленным салоном, приспособленным для перевозки людей. На ней наш старший мастер со своими друзьями ездил на охоту в соседний район. Эта машина легко прошла по бездорожью несколько сотен километров, но после этого больше у нас не появлялась. Сначала нам сообщили, что у неё поломался какой-то вал в коробке передач, потом ещё что-то говорили о ненадежной ледовой переправе через Вятку, о скверной и сырой погоде, о наледи на реке. В общем, как это чаще всего случалось и прежде, мне пришлось готовить к дальним походам свои старенькие лыжи. Потом вставать чуть свет, надевать на себя тёплый шерстяной свитер, ватные брюки, фуфайку, серые валенки с глубокими галошами, взваливать на плечи походный рюкзак с провиантом и шагать на лыжах до реки, которая в начале декабря уже покрыта льдом.

На улицах поселка в это время тихо. На берегу реки чувствуется слабый ветерок. Но стоит только спуститься в русло реки и отойти от берега несколько метров, как в лицо ударяет сильный северный ветер. И откуда он берется – непонятно. Снег в это время ещё рыхлый, легкий, не слежавшийся. Через час ходьбы по этому снегу лыжи кажутся пудовыми, пространство до леса – огромным, а сил для ходьбы – никаких. Да ещё этот встречный северный ветер, который обжигает лицо и легко проникает под шарф на груди.

Мара сначала резво бежит за мной по лыжному следу, иногда забегает вперед, возвращается, наклонив голову, обследует какие-то бугорки и ямки, но, в конце концов, выдыхается и она. Нехотя плетётся за мной где-то сзади и недовольно скулит.

Морозно. Небо на горизонте всё ещё розоватое, и от этого снежная даль кажется не белой, а сиреневой. Редкие полыньи на реке клубятся воилочно-серым туманом. Ветер относит туман в сторону, но клубы его рождаются вновь и вновь, укрывая горизонт сероватой дымкой. Тонким плетеньем из серебра отсвечивают ледяные торосы вдоль русла реки. Зима чувствуется во всем. Но когда полыньи остаются позади, на сердце все же делается легче.

А когда с ледяной реки попадаешь, наконец, в прибрежные заросли чернотала с густыми красноватыми ветвями, то сразу ощущаешь другой мир. Мир спокойного лесного безветрия, где порой даже среди зимы вдруг застрекочут, защебечут, передразнивая друг друга, невидимые птицы. Правда, и здесь в первый раз прокладывать лыжню трудновато, особенно если на пути попадаются нескошенные луга, заросшие колючим шиповником или мелким ивняком…

И вот, когда силы, кажется, уже на исходе, когда очень хочется сесть на случайную валежину где-нибудь сбоку от тропы и передохнуть – на горизонте, наконец, появляется мой лесной участок. Высокие, белесые от инея кроны сосен видно издалека. Там, на вершине бугра, – моя хижина. Я уже представляю, как натоплю железную печь в своей лесной будке, как сяду возле окна и долго-долго буду смотреть на охряные стволы сосен, на длинные синие тени, пересекающие мою тропинку, на яркое, блестящее, как матовое стекло, пятно поляны вдали. И миг этого созерцания, сопровождающего отдых, покажется мне счастьем. Покажется счастьем холодное лесное безмолвие начала декабря, черно-белое кружево подлеска под грузными пирамидами елей возле болота. И неожиданно возникнет в душе ощущение удивительной красоты и бесцельности жизни. Да – да, красоты и бесцельности! Ведь всё здесь, в этом мире, поразительно гармонично, возвышенно и эфемерно. И чарующая медлительность зимы, и детская скоропалительность лета, и старческая пора поздней осени.

Потом я немного перекушу, чтобы не возвращаться в будку в ближайшие час – полтора, возьму скобель и отправлюсь готовить кары для будущего сезона.

Отточенный, как бритва, нехитрый инструмент срезает с сосновой коры красноватую, тонкую стружку. Она ложится веером на снег, и какое-то время мне это занятие кажется интересным. Моя первая кара получается гладкой и ровной, как произведение искусства. Хоть сейчас бери резец и вырезай на ней какую-нибудь картину, где дубы и березы на красном фоне летнего заката раскинули ветви… Потом работа начинает утомлять. Меж лопаток появляется испарина. И не радует уже ни веер красноватых стружек, похожих на лепестки роз, ни картинность кар, ни чистый морозный воздух.

В общем, когда на дороге, идущей мимо будки, появляется Александр Семенович, местный охотник – профессионал, я всё бросаю, встаю на лыжи и спешу к нему, чтобы перекинуться с ним парой слов. Он с улыбкой здоровается со мной, снимает старую шапку, от которой идет легкий парок, и, опершись на лыжную палку, опережая мой обычный вопрос, отвечает, что сегодня одного бобра уже взял.

– Тут, на Кугуери, у меня четыре капкана стояло. Один сегодня сработал. Славный бобер попался. Килограммов на двенадцать, – сообщает Александр Семенович, поглаживая заиндевелую бороду широкой крестьянской ладонью. – Я его ободрал. Хорошее мясо по капканам разложил, как приманку для норки, а которое похуже – с собой забрал для собаки… Я ведь сейчас один живу, – продолжает он со вздохом, – жена к детям подалась. Скотины у меня нет, вот и шатаюсь по лесу целыми днями. Привык уже. Без дела не могу. Хотя, что мне эта шкура за двести рублей? Для чего? Сам не знаю. Просто дома мне не усидеть в такую пору. Лес манит. В лесу-то ведь рай.

– А я уже устал от этого рая. Кар двадцать, наверное, подрумянил.

– Устал – отдохни. Кто тебя гонит, – учит меня Александр Семенович. – Ты сам себе хозяин. Никуда не спеши. Всей работы не переделаешь, всех денег не заработаешь. Я в молодости-то тоже, бывало, рвал и метал, рвал и метал, а что толку? Что у меня есть? Ничего нет. Ни кола, ни двора, ни бабы. И скотину я не держу. Для чего мне скотина-то, одному? Я только в лесу и чувствую себя человеком. Вот пройдусь по сосновой гриве, надышусь свежим воздухом, и потеплеет на сердце…

Я люблю разговаривать с Александром Семеновичем. Есть в нем что-то простое, породистое и колоритное. Какая-то необыкновенная русская мощь, природная земляная сила. А самое главное, он никогда не унывает, никогда не теряет достоинства и на болезни не жалуется. Хотя на вид – обыкновенный сухонький мужик лет шестидесяти. Но его глаза всегда светятся таким озорством, таким задором, что у любого собеседника становится теплее на душе.

Зимние мысли

Ближе к Новому году морозы крепчают. Мутный день обычно начинается с обильного снегопада и проходит в некой полутьме, в спешке, а потом как-то неожиданно заканчивается, вспыхнув на горизонте сиреневым закатом. В эти дни даже Мара становится ленивой, понуро бредет за мной по лыжне, часто дышит и посматривает на меня внимательными глазами. Иногда в такие минуты мне кажется, что она вот-вот скажет мне что-нибудь печальное, устало вздохнет и повернет обратно к дому.

Рюкзак неприятно давит на плечи, между лопатками на спине становится сыро, в голову лезут досадные мысли. Мне начинает казаться, что я занимаюсь не своим делом. Давно пора найти себе что-нибудь другое, более легкое, менее утомительное. Я думаю, что моя жена слишком расточительна. Она очень легко тратит деньги, которые я зарабатываю тяжелым ручным трудом. Я думаю о том, что Россия – это дикая, варварская страна, где со времен царя Алексея Михайловича почти ничего не изменилось. Особенно в глубинке, в провинции. Город, конечно, шагнул далеко вперед, там многое изменилось, стало ближе к цивилизации, а в селе, как ни приглядывайся, всё по- старому. Русская деревня, как прежде, состоит из бревен и досок, отапливается дровами и трудится с утра до поздней ночи. А длинными зимними вечерами ждет от нового правительства давно обещанных хороших перемен. Вот только перемены эти почему-то всё никак не наступят.

Я прохожу мимо заброшенного лесного поселка, где когда-то была своя школа, своя пилорама, тарный цех, лесничество и где сейчас ничего этого больше нет. Только прямая, как выстрел, насыпь узкоколейки, останки каких-то заборов да мотки ржавой проволоки, похожие на копны сухого кустарника. Даже не верится, что несколько лет назад здесь кипела жизнь.

Помню, как-то вечером под Новый год я попал сюда по пути из райцентра домой. Вышел из машины, чтобы размять ноги, и удивился, как тут красиво. Уже смеркалось, небо на западе было какого-то холодного золотистого цвета, окна домов на нескольких улицах празднично светились в вечерней полутьме, а прямо за поселком величественно возвышался лес: сосны и ели, щедро украшенные шапками скипевшегося синеватого снега. Какие-то мальчишки на дороге играли с собакой, был слышен скрип снега под их ногами, веселые крики. А над многочисленными печными трубами поселка поднимался в небо белесый дым, постепенно превращаясь в одно сизое облако.

Странно, что ничего этого больше нет. Странно, что всё здесь мертво и неподвижно, что все покрывает холодная безучастная белизна.

Друзья и враги

На следующий год весна была ранней. Снег сошел за несколько дней. От зимнего холода ничего не осталось, как, впрочем, ничего не осталось и от моих прежних страхов. Мара сейчас всегда была со мной.

Помню, Вятка разлилась уже в полную силу. В солнечные дни было слышно, как на залитых водой лугах, в узких протоках между гривами, в тени громадных деревьев плещется рыба, идущая на нерест. Грех стало не поймать на уху, когда имеется для этого всё необходимое.

Вечером после работы я поставил в узкую пойму перед лесом свою единственную потрепанную временем сеть. Больших надежд я, конечно, не питал, но утром на следующий день спешил на работу с азартом заядлого рыболова. А вдруг мне удалось случайно перекрыть нерестовый ход?

В общем, добравшись до своего участка, я вытащил из кустов старенький ботник – плоскодонку, осторожно сел в него и поплыл к сети, загребая коротким веслом, отдаленно напоминающим лопату. За ночь вода сильно прибыла, и моя сеть полностью ушла под воду. На поверхности воды сейчас болталось только несколько белых поплавков. К этим поплавкам я и направил свое утлое суденышко.

Как только верхняя веревка сети попала мне в руки, я сразу ощутил где-то рядом упругие удары. Осторожно стал перебираться по холодной и мокрой верёвке к тому месту, где должна была находиться крупная рыба, и в это время заметил в кустах напротив какой-то непонятный серый предмет. Я попробовал рассмотреть его, но не смог этого сделать. Он был за плотной стеной цветущего ивняка.

Через какое-то время в моих руках оказался довольно увесистый жерех. Перебираясь по сети дальше, я выпутал из неё несколько увертливых, скользких щук и одного леща. Пойманная рыба упруго изгибалась, подпрыгивала со дна ботника вверх и ярко вспыхивала на солнце. Это утро было удивительно тихое, пронзительно солнечное и безветренное. Бесконечная водная гладь кругом отражала только нежно-зелёные кусты ив, корявые стволы низкорослых дубов да чистое, голубое, с мглистой проседью небо.

На обратном пути я решил поближе подплыть к серому предмету за кустами… Если бы я мог предположить, что меня там ожидает.

Дело в том, что вблизи этот серый бесформенный предмет оказался головой лося, неподвижно торчащей из воды у самого берега. Я долго не мог понять, живой он или мертвый? Хотя живой лось, наверняка, не подпустил бы меня так близко. Он давно бы уплыл куда-нибудь в сторону.

И всё же дотронуться до него я осмелился не сразу. Мешали его большие, широко открытые таинственно-тёмные глаза. Этими глазами на меня смотрела та река вечности, на поверхности которой всё живое выглядит эфемерным. Этими глазами на меня смотрело утраченное время, несбывшиеся надежды, минутное отчаянье перед вечным холодом смерти.

Выждав несколько минут, я бросил в лося палкой, случайно оказавшейся в ботнике, потом погрозил ему веслом и только после этого подплыл к нему и дотронулся. Лось был холоден. Но мертвый он или живой, мне было до конца не ясно. В душе ещё жил какой-то потаенный страх. Задержавшись возле лося, я решил, что оставлять его тут, возле берега, нельзя. После того, как недели через две вода спадет, лось окажется на зелёной поляне, начнет разлагаться, и на запах падали сбежится сюда вся хищная лесная дичь. Может пожаловать и медведь. Его следы несколько дней назад я вновь увидел на своей размокшей после дождей тропе, в том месте, где густые заросли бересклета спускаются к воде.

Первым моим желанием было вытащить лося на берег и закопать. Однако я вовремя вспомнил, что в моей будке нет лопаты. Она исчезла куда-то прошлой зимой. Поэтому будет лучше отбуксировать лося в широкую протоку, омывающую лес со стороны реки. Там вода подхватит лося и унесет на несколько километров в сторону или прибьет к дубовой гриве. На этой гриве прошлой зимой поселились кабаны. Они в два счета расправятся с падалью.

Недолго думая, я накинул на голову лося петлю из алюминиевой проволоки, привязал другой конец петли к корме ботника и поплыл навстречу теченью, усиленно загребая единственным веслом. Вскоре вода подхватила нас, вынесла на середину мутной весенней протоки и легко развернула. Здесь течение было таким сильным, что дугой выгибало ивовые кусты, облепляя их прошлогодней травой и опавшими листьями. Теперь оставалось только освободить лося от проволочной удавки.

Я нагнулся к несчастному животному, чтобы поскорее развязать проволоку у него на шее, и тут мне показалось, что он слегка пошевелил ушами, да и глаза у него как-то странно блеснули, как будто внутри этих глаз что-то ожило. В следующий момент голова лося с шумом ушла под воду. Вслед за ней с веером мелких брызг взметнулось вверх и исчезло под водой огромное копыто. Потом что-то ударило по дну ботника с ужасной силой. Мой ботник завалился на один бок и стал переворачиваться. Не успел я сообразить, что произошло, как оказался в холодной воде на середине весенней протоки. Болотные сапоги тянули меня на дно, но медленно намокающая фуфайка пока ещё помогала держаться на плаву, хотя уже изрядно сковывала движения. Я стал усиленно работать руками, пытаясь доплыть до прибрежных кустов. Там была спасительная возвышенность, по которой можно добраться до леса, переползая с коряги на корягу, с одного куста чернотала на другой, по-кошачьи цепляясь за вершины полузатопленных кустарников. Только бы течение не пронесло меня мимо, только бы не утянули на дно болотные сапоги.