Сей мир. Стена

– Где эта шлюха?

Сыщик сказал: – В Мытищах. Думает уезжать. Не вызвездила, верно… Мы с Цацей можем достать его, Квашина то бишь. Ведь она типа родственница, хоть дальняя.

– Значит, Квас взял заводик мой, а Квашнин его отнял?.. Сила, бля, всё решит, – подытожил Барыгис.

И он был прав (почти).

Лейбниц мнил: очевидности «за собой ведут», подчиняя. Истина станет силою, вторит Кант, «доказав» себя. Постулат от Спинозы: правит на свете «необходимость». От Стагирита: мысль «принуждает». С необходимостью, найденной и увенчанной мозгом, нужно смириться. Вечные истины даже в бога ввели себя, ведь их суть – принуждать. И, следственно, чтобы обществу быть – всем надобно быть в одном, отсчитывать из единого. Эпиктет был готов вести к «вечным истинам» пыткой. Кант сулил оппонентам казни. Скот И. Д. сделал бога беспомощней мнений рода людского. Гегелев бог – «держава теней», не более. «Дважды два есть четыре» ставят над богом, дабы «сей мир» хранить в радость правящим. Нужно всем внушить ценность формул общего свойства. То бишь природа правится мозгом; разум диктует нормы природе… Это всё, в целом, знал и Барыгис, но не умел сказать по-научному: а сказал бы он вот что: срать мне на истины, потому что их нет совсем, а есть сила внушений их, чтоб «сей мир» был оправдан – волей монарха ли, философией (вроде той, что Платон решил, что есть время-субстанция, а Эйнштейн время свёл в относительность; или как математику от Евклида гнал Лобачевский; или как истину, что, мол, собственность обща и всенародна, скинуло мнение, что, мол, собственность частна).

Бля, сила всё решит, мнил Барыгис.

– Тёлку доставь мне, – он приказал. – Ту Цацу.

Сыщик отправился с бугаём Барыгиса – и в Мытищах, в старой хрущёвке, в двушке с кушеткой, выискал бледную, светловатую, с плоской грудью, внешности продавщиц бутика, наглую цыпу, проверещавшую, что она «не прессуется всяким чмо», но сразу же набросавшую тушью личико и сошедшую к «BMW».

Позднее, стянута джинсами до своих тайных прелестей и играя в простушку, хлопала Цаца крашеным глазом: ах, почему она на Рублёвке, блин, где живут олигархи?.. что она делает здесь на вилле?.. что за персона в кожаном кресле, столь ей знакомая по TV-передачам?.. Хмурый Барыгис, грубо сымев её (на столе изнасиловав), сразу начал работать; и Цаца видела, что писал он про «миссию ПДП – борьбу за права народа», плюс про «порядок – как предпосылку всех наших действий». И, в результате, сыщик увёз её на проржавленной «ладе», позже заметив:

– Ну, поняла?

– Чел, слушай! Я, блин, на это не западаю!! – взвизгнула Цаца, коя хотела с лёту c Барыгисом «замутить», но хамски была поюзана и затрахана, как последняя шваль. Она разыграла роль оскорблённой дамы. – Чё за хрени́на? Не поняла я, чё это было? Я… интервью в «АиФ»!! Блин, капец ему!!

– И подохнешь в канаве, – просто, с усталостью брякнул сыщик, к женщинам вялый, но понимавший: бойкой смазливой цепенькой стерве не повезло с Барыгисом.

Цаца сникла. – Чё ему надо, блин?

– А я знаю? – начал врать сыщик. – Он олигарх… У них, пойми, сто возможностей: захотел и нашёл тебя в десяти миллионах в этой Москве в момент. Захотел – поимел тебя. А захочет – убьёт… Проваливай. Хоть в «АиФ» иди. Мне без разницы. Мне велели – я отыскал тебя и привёз к нему.

Цаца, сжавшись, заныла: – Думала, съезжу: вдруг подфартит? вдруг спонсор? Он… Ни хрена, блин… да ещё вдул, гад!.. Ладно, «всё временно»… У меня есть другой хит… Слушай, лавэ подкинь? Мне на трассу нельзя, чел. Имидж мой – лесб, гейгёрл. Парней ловить? Запиарят… Чем за жильё платить?.. В шоу-бизнесе срач один, но меня не задвинут!.. Я бы звездила, а не торчала тут; но отстойная Татка, блин, из «Шаёбочек», улеглась под продюсера, мне подгадила, тварь… Урою!!.. Слышь, мне напиться бы… Чел, подкинь лавэ! Ты меня ведь подставил.

Сыщик из мятого своего плаща со вздохами вынул пачку, взял сигарету, глядя на потное лобовое стекло. – Не дам лавэ… – буркнул тихо. – Ноги, смотрю я, выше ушей; смазлива, есть голосишко… Родственник випный есть, у него и возьми лавэ.

– Это ты, – Цаца щерила зубы бледного и худого лица, – про чё, а? Ты про сестру мою и папашку?

– Про Квашнина я. В СМИ была и́нфа, типа, вы родичи, – вставил сыщик.

– Стой… – наложились на рот ему твёрдые, с фиолетовым ногтем, пальцы. – Я, чел, пожрать хочу. Я проставлюсь на харчик. Мы будем жрать – расскажешь.

– Что там рассказывать?

Сыщик двинул на Сретенку, где был бар горемычных, перебивавшихся на бюджетных кормушках лузеров. Бар был с грязными стойками, с рыбным смрадом, с маревом табака и с пьянью.

Выпив литр пива, быстро тупея, хворый, плюгавый, с лысиной сыщик тупо смотрел на лицо вблизи, бормоча:

– Ты матери Квашнина родня… У сестры её муж был. Но… Суть не в том, не в том… – потерял он желание говорить, ловчить, добиваться чего-нибудь.

Он постиг, что с рождения перед ним встали грозные неприступные стены и он в полста своих лет – никто. Женой не любим, развёлся, дочь ему не звонит лет пять уже, соплякам он – «Иваныч». Что он родился, рос и работал? Чтоб эту девку, что перед ним сейчас, впрячь в историю, в коей прок лишь Барыгису, а ему ничего? Его удел (он ел воблу) быть столбом под светила; сгнивший, склонившийся столб, к хренам, хоть башку разбей… Тот звезда – а другой, из таких же клеток, – нуль, но обязанный жить, страдать… Например, как Квашнин страдал, верещали СМИ. Но Квашнин чудом вырвался, став для всех неизбежностью его чтить. Был нуль, а стал VIP, причудливый олигарх. И он, то есть сыщик, с этой певичкой вдруг закрутились вкруг Квашнина. Весь мир, может статься, вкруг Квашнина пойдёт.

– Лен, – брякнул он. – Этот родич твой с денежкой. Ты пойди к нему и скажи: лимончик, дядя, пожалуй; студию дай мне, чтобы хиты писать. Он… В конце концов он мужик, ты – девка… У Квашнина, – вёл сыщик, – вроде, жена умрёт… Ты, Гадюкина, вдруг мадам Квашниной окажешься? Он скопытится – треть твоя; у него ведь сыны ещё…

Вскоре сыщик заметил: Цаца задумалась, отодвинув тарелку с зразами. И тогда он добавил: – Леночка Батьковна! Я скажу тебе, когда ты будешь в дамках: «Помнишь, Цацуля, мы пили пиво?» Ну, хоть привратником-то возьмёшь меня, если станешь богатая?

Цаца кружку отставила, и он понял, что – не возьмёт; в мечтах её рос Манхэттен и бодигарды с личным шофёром-телохранителем, вроде Деппа-красавчика… Цаца вытерла губы хлебом.

– Клёво… – рыгнула. – Я, блин, читала, думала, врут… Но, в принципе, почему бы и нет?.. Бывай, старпёр… – Она выскочила из бара, не заплатив, стервоза. Сыщик уверовал, что коль в лёт надуваем глупой блондинкой, то он и впрямь никто.

Он не знал, правя в «ладе» в скучное Косинó своё, что она пошла на Тверскую, в VIP-ресторан, проверить, будет ли узнана как певица, и что, не узнана, назвалась Квашниной, «племянницей», удостоилась ужина – и, отпущена с просьбами посещать их «с дядею», поняла, чтó делать. В голой квартире, ею снимаемой, она думала день и ночь. В фантазиях плыл пентхаус, плюс бижутерная и шикарная жизнь, плюс лично сама она как великая поп-певица, вроде Миноги… нет, Бринти Срипс, ага! И, как Ната Наглянкина, «Мисс Вселенная», объявившая, что весь приз израсходует на себя, – так и Цаца возжаждала вдруг квашнинского золота, чтоб спустить на себя, естественно.

С четырёх, может, годиков, заиграет где музыка, она дёргалась и орала – пела-де. Её лáбух-отец играл в ресторане на синтезаторе… жизнь в чаду сигарет, шансона, водки и крэка… Лена Касаткина не прельстила бы вкусом, шармом и голосом, разве тембр хорош, – но спускала бретельки, чуя: так надо. «В сердце – истомма! Милый, истомма в розовом телле, я ох@елла!» – спела она в тринадцать, вызвав фурор и мечты звездиться. Из захолустья – махом в Европы, где белобрысый поп-дива Клюэрт томно хрипел бы ей: «Леди-леди ин рэд, вау!»… Лондон, не меньше, против саратовской их двухкомнатки с запивавшим отцом без матери!

Пела Лена везде: в шалманах, в барах, в пивнушках, на теплоходах, плававших рейсами Кимры – Астрахань. Лену злило, что сверстницы, «прошмандовки-сучонки», «круто звездят уже», вот как Лу из Саратова, из родного ей города. А она не «звездит» пока. Чтоб пробиться на конкурс, сунулась к спонсору из бандитов, – он «чпокнул» девство, нужное Клюэрту, но «замочен» был день спустя на толчке, блин…

Как-то раз выпила и закинула демо по интернетам, что, дескать, жили юные чиксы, кои делились всем и «имели беременность на двоих одну временно…» Вдруг e-mail от Кай Харчева: «Лена! Рульная влом писнюха. Надо бы свидица». И качнулся вдаль идеальный фейс Клюэрта – всплыл большой, бакенбардистый, с эспаньолкою, мэн, сварганивший Лерию, и Калерию, и иных звёзд… Прежде Кай Харчев Лену «отшпорил» – дабы «дружить», сказал. После, севши напротив, ляпнул внаглянку что, хоть «не топ ты, Лен», но смазливая; есть идея сварганить, «влом, лесб-дуэтишку, где тебе мы присрачим имижд стыдливой»; «и загалять сибя, загалять до сись! Ты всасала, нет?» Он послал за брюнеткой и «отымел» двоих. Обе лживо стонали на оттоманке, что им «улётно», ибо Кай Харчев как выводил «в людей», так свергал «с людей». Он сказал, что «Касаткина Л.» – не рульно. Рульно – «Гадюкина типа Цаца», «и Тата Ёнкина», – о напарнице. С этих пор и пошло.

«Шаёбочки», он назвал дуэт. В двусмысленном: то в бикини, то в юбочках в два вершка, то топлесс, – Цаца и Тата пели в обнимку, мацаясь сиськами.

Клип…

Успех сногсшибательный!!

Ездки!!!

Цаца и Тата в Пензе, в Твери… в Москве… в Сочи, в Хельсинках!

Гала-шоу в Варшаве! Клюэрт в судействе, блин!

Цаца с Татой «лизались», две лесбиянки, мол; заставали их «в позах». Денег при том при всём им давалось немного; Цаца в Москве не могла снять комнату. Через год Цаца рыпнулась. Кай велел не «чесать щи», или «отцедит» её в «отстой», «всасала, нет?» Цаца ляпнула, что её ждёт Клюэрт, – и была изгнана из «Шаёбочек»; заменила её тинэйджерша Хулиганкина. Цаца, сняв в Бирюлёво угол, бедствуя, не могла попасть в шоу-бизнес (ибо Кай Харчев врал на тусовках, что она «выдахлась блять, не тащит»), и лишь смотрела, как её клип, – с её же участием и вокалом, – крутят по телеку. Раз пришла на «Шаёбочек» в клуб «Припевочки», вызвав вой у фанатов, – впрочем, вмиг стихший, стоило Ёнкиной с Хулиганкиной приспустить, сучкам, лифчики! Сквозь толпу она двинулась прочь в слезах, положив, что она и взаправду нуль. Но вот что покоряла «пипл» и ей письма писали, клип её лайкали да репостили – это трогало, побуждало к борьбе; ещё на неё оглядывались на улицах, из двухсот один узнавал её и приветствовал.

Как узнал оголтелый «пёс-человек».

В конце девяностых был такой, «из Бердичева», кто, чтоб взять Москву, покорить её, в подворотне Арбата голый на цепи выл, ссал, подхватывал ртом куски, швыряемые зеваками, и в финале заваливал грубо «даму», шедшую мимо-де (а была «дама» Цацей); он с ярым лаем тискал ей бёдра; вслед за чем «господин» осанистой строгой внешности отгонял его тростью и подымал её. Рейтинг «пса-человека» рос. Он в смокинге открывал салоны, делал таблоид «Mixer искусства», пел на концертах, ставил спектакли; вёл чаты, блоги и передачи про «симулякры в сфере культуры». Цацу он содержал и, походя, с нею «трахался»… Кай же Харчев сбацал проект, где новые две «Шаёбочки» сладко пели про вечную их «беременность» у двоих подруг «одноврéменно». Как итог, Тату Ёнкину тоже прогнали из шоу-бизнеса, и вдвоём они жили с «псом-человеком», что их «пердолил». Тата меж делом интриговала – и Цаца снова хлопнула дверью, съехала, но теперь за Мытищи, где, вспоминая дни краткой славы, в грёзах разделывалась с врагом: является, скажем, с Клюэртом на фуршете и даже взглядом не удосуживает паскудцев «пса-человека» и Кая Харчева, ну а Ёнкиной морду бьёт… Если впрямь она родственна Квашнину – круто! Вспомнить фамилии всех-всех родичей, и, случись, что Квашнин их признает, – всё, Цаца в дамках. В худшем из случаев тысяч сто слупит долларов, в лучшем – брак со старпёром, смерть его – и у ней миллиард до цента! Без «двух сынов» его! Ибо если есть мысли, как всё устроить, сложится данность, ведь бытие – мышление. Это Цаца.

Сыщик же спал в замызганном мятом сером плаще; а утром, сняв рвань носков, спустился к почтовому, ниже парой площадок, ящику и за завтраком прочитал о женщинах, запропавших недавно, и о Барыгисе: дескать, партия ПДП лидирует по опросам. В маленьком интервью для «Хроники», криминального дайджеста, Ройцман выступил, заявив: «Мир кончился». Сыщик глянул в окно. Обман. Мир тот же: спальные лежбища, рыла труб хлебзавода, люди туда-сюда… Брешет Ройцман, собака: мир невредим стоит. Его мордой еврейской бы… Мир стоит. Поэтому нужно вкалывать, пусть он, сыщик, концом своей серой судьбы развлёкся бы. Это сыщик.

Утром Барыгис Лев, заказав Квашнина двум киллерам, ехал в Тверь на дебаты, думая: пусть противники пышут пафосом, пусть витийствуют, он же, тёртый калач (чем мнил себя и болван-избиратель), станет, посмеиваясь, помалкивать, чтоб казаться «народом, знающим что к чему». Трёп незачем. Власть приблизилась. Власть – его почти. Власть такая, что, пока будет власть продолжаться, лопнут глаза у всех, а закончится – никого на земле не будет. Это Барыгис.

Да, всё и было так.

Примечания