Катриона

I. Нищий стал богачом

25 августа 1751 года, около двух часов пополудни, я, Давид Бальфур, выходил из Британской льнопрядильной компании. Рассыльный нес за мной мешок с деньгами, а несколько главных представителей этой фирмы поклонились мне, когда я прошел мимо их дверей. Два дня назад и даже еще вчера утром я был похож на нищего с большой дороги, одетого в лохмотья, без гроша в кармане; товарищем моим был осужденный законом мятежник, а голова моя была оценена за преступление, о котором говорила вся страна. Сегодня я занял положение в свете, положение лэрда, владеющего обширным поместьем. Рассыльный из банка нес за мной мои деньги, в кармане моем лежали рекомендательные письма – словом, как говорит поговорка, «мяч лежал у самых ног моих».

Однако два обстоятельства несколько умерили мой пыл. Первым было трудное и опасное дело, которым мне предстояло заняться; вторым – место, где я находился. Громадный и сумрачный город, движение и шум толпы – все это было для меня совсем новым миром после болотных кочек, морских песков и тихих деревенских пейзажей, среди которых я так недавно скитался. В особенности смущали меня горожане. Сын Ранкэйлора был небольшого роста и худощав; его одежда с трудом налезла на меня. В таком виде мне не пристало важно выступать впереди банкового рассыльного. Меня бы, конечно, стали высмеивать или, что еще того хуже, расспрашивать. Мне нужно было приобрести себе одежду, а пока идти рядом с рассыльным, взяв его под руку, точно мы друзья.

В магазине в Люккенбусе я купил себе платье, не слишком роскошное, так как я вовсе не желал казаться выскочкой, но добротное и приличное, чтобы слуги относились ко мне с уважением. Оттуда я прошел к оружейнику, где приобрел плоскую шпагу, как того требовало мое положение. С этим оружием я почувствовал себя в большей безопасности, хотя при моем умении защищаться оно, скорее, могло быть опасным. Рассыльный, человек довольно опытный, нашел удачным мой выбор одежды.

– Ничего не бросается в глаза, – сказал он, – все скромно и прилично. Что же касается шпаги, то, конечно, она требуется вашим положением. Но если бы я был на вашем месте, то сумел бы сделать из своих денег лучшее употребление.

И он предложил мне купить теплые чулки у торговки в Коугэт-Бек, приходившейся ему двоюродной сестрой, у которой они были «необыкновенно прочны».

Но у меня были другие, более спешные дела. Я очутился в старинном, мрачном городе, который всякому постороннему человеку казался каким-то кроличьим садком не только по количеству обитателей, но и по тому, как были запутаны его переходы и закоулки. Ни один чужеземец не мог отыскать здесь приятеля или знакомого. Если он даже и попал в тот дом, куда следует, то мог бы искать весь день ту дверь, которая была ему нужна, – так много народа жило в этих домах. Обычно здесь нанимали мальчика, называвшегося «кэдди». Он служил проводником и водил вас, куда вам было нужно, и потом, когда ваши дела были закончены, провожал вас обратно домой. Но кэдди, занимавшиеся постоянно этим делом и обязанные знать каждый дом и каждое лицо в городе, образовали группу шпионов. Я слыхал от мистера Кемпбелла, что они сообщались между собой, чрезвычайно интересовались делами нанимателя и служили глазами и ушами полиции. В моем положении было очень неблагоразумно водить за собой такого шпиона. Мне нужно было сделать три визита: моему родственнику мистеру Бальфуру из Пильрига, адвокату Стюартов – аппинскому поверенному, и, наконец, Вильяму Гранту, эсквайру из Престонгрэнджа, лорду-адвокату Шотландии. Визит к мистеру Бальфуру не мог компрометировать меня; кроме того, так как Пильриг находился за городом, я при помощи моих ног и языка мог бы сам найти туда дорогу. Но с остальными двумя визитами дело обстояло иначе. Визит к аппинскому поверенному в то время, когда вокруг только кричали, что об аппинском убийстве, был не только опасен, но и в полнейшем противоречии с посещением лорда-адвоката. Даже в лучшем случае мое объяснение с Вильямсом Грантом должно было быть затруднительно для меня, но, если бы он узнал, что я пришел к нему от аппинского поверенного, это вряд ли поправило бы мои собственные дела и могло бы совсем испортить дело Алана. Вот почему у меня был вид человека, который одновременно бежит вместе с зайцами и преследует их вместе с собаками, – положение, которое мне совсем не нравилось. Поэтому я решил сразу же покончить с мистером Стюартом и всей якобитской стороной моего дела и воспользоваться для этой цели указаниями рассыльного из банка. Но случилось, что я не успел еще сказать ему адрес, как пошел дождь, не очень сильный, но который мог испортить мое новое платье, и мы остановились под навесом при входе в узкий переулок.

Будучи не знаком с местностью, я прошел немного дальше. Узкий мощеный тупик круто спускался вниз. По обе его стороны тянулись поразительно высокие дома с выступавшими один над другим этажами. На самом верху виднелась только узкая полоска неба. По всему, что я мог разглядеть сквозь окна домов, а также по почтенной внешности людей, которые входили и выходили из них, я заключил, что население этих домов очень приличное; весь же этот уголок заинтересовал меня, точно сказка.

Я все еще стоял и смотрел, как вдруг сзади меня послышались скорые мерные шаги и звон стали. Быстро повернувшись, я увидел отряд вооруженных солдат, окружавших высокого человека в плаще. У него была чрезвычайно изящная, благородная походка, он с естественной грацией размахивал руками, но красивое его лицо имело хитрое выражение. Мне показалось, что он смотрит на меня, но я не мог поймать его взгляда. Вся процессия прошла мимо, направляясь к двери, выходившей в переулок, которую открыл человек в богатой ливрее. Два солдата ввели арестанта в дом, остальные с ружьями стали ждать у дверей.

На улицах города ничего не может произойти, чтобы не собрались праздные люди и дети. То же случилось и сейчас. Вскоре, однако, собравшиеся разошлись, и остались только трое. Среди них была девушка, одетая, как леди, и носившая на головном уборе цвета Друммондов. Товарищи ее или, вернее, провожатые были оборванными молодцами, подобных которым я во множестве встречал во время скитания по Гайлэнду. Все трое серьезно разговаривали между собой по-гэльски. Звук этого языка был мне приятен, так как напоминал об Алане. Хотя дождь перестал и рассыльный торопил меня, приглашая идти дальше, я подошел еще ближе к этой группе в надежде расслышать их разговор. Молодая девушка строго бранила обоих оборванцев, а они раболепно просили прощения; было видно, что она принадлежала к семье их вождя. Все трое рылись в карманах, и, насколько я мог попять, у всех вместе было всего полфартинга. Я улыбнулся, увидев, что все гайлэндеры похожи друг на друга: у всех благородные манеры и пустые кошельки.

Девушка внезапно обернулась, и я увидел ее лицо. Нет ничего удивительнее того действия, какое лицо молодой женщины оказывает на мужчину: оно запечатлевается в его сердце, и кажется, будто именно этого лица-то и недоставало ему. У нее были удивительные глаза – яркие, как звезды; они, должно быть, тоже содействовали общему впечатлению. Но яснее всего я припоминаю ее чуть-чуть приоткрытый рот. Какова бы ни была причина, по я стоял и глазел на нее как дурак. Она же, не предполагая, что кто-нибудь может находиться так близко, посмотрела на меня удивленным взглядом и более долго, чем того требовали приличия.

Мне пришло в голову, не удивляется ли она моей новой одежде. При этой мысли я покраснел до корней волос, но она, должно быть, сделала из этого собственное заключение, потому что отошла со своими провожатыми подальше в переулок, где они и продолжали свой спор, которого я больше не мог слышать.

Я часто и прежде восхищался молодыми девушками, но никогда мое восхищение не было таким сильным и неожиданным. Я обыкновенно бывал более склонен отступать, чем смело идти вперед, так как очень боялся быть осмеянным женщиной. Казалось бы, что и сейчас было множество причин для того, чтобы я прибегнул к своему постоянному образу действий; я встретил эту молодую девушку на улице, в сопровождении двух оборванных, неприличного вида гайлэндеров и не мог сомневаться в том, что она следовала за арестантом. Но к этому присоединилось и нечто другое: девушка, очевидно, подумала, что я подслушиваю ее тайны. Теперь, в моем новом положении, когда у меня была шпага и новое платье, я не мог перенести этого. Разбогатевший нищий не мог примириться с мыслью, что стоит так низко в мнении молодой девушки.

Я последовал за ней и, сняв со всем изяществом, на которое был способен, мою новую шляпу, сказал:

– Сударыня, считаю долгом заявить вам, что не понимаю по-гэльски. Правда, я слушал ваш разговор, потому что у меня есть друзья по ту сторону границы и звук этого языка напоминает мне о них. Но если бы вы говорили по-гречески, я и тогда бы узнал не больше о ваших личных делах.

Она слегка поклонилась мне.

– В этом я не вижу ничего дурного, – сказала она; произношение ее было правильно и очень походило на английское, хотя звучало гораздо приятнее. – И кошка может смотреть на короля.

– Я не хотел оскорбить вас, – продолжал я. – Я не знаю городского обхождения и никогда до сегодняшнего дня не бывал в Эдинбурге. Считайте меня деревенщиной, и вы будете правы. Мне легче самому признаться в этом, чем ждать, когда вы это увидите.

– Действительно, довольно странно, чтобы посторонние люди разговаривали друг с другом на улице, – сказала она. – Но если вы воспитаны в деревне, то это меняет дело. Я тоже деревенская девушка и родом из Гайлэнда, как видите, поэтому я и чувствую себя как в чужой стране.

– Не прошло еще недели с тех пор, как я перешел границу и был на склонах Бальуйддера, – заметил я.

– Бальуйддера? – воскликнула она. – Так вы из Бальуйддера? При одном этом имени у меня становится радостно на душе. Если вы пробыли там довольно долго, то, конечно, узнали кой-кого из наших друзей и родственников.

– Я жил у чрезвычайно честного и доброго человека, по имени Дункан Ду Мак-Ларен, – отвечал я.

– Я знаю Дункана, и вы совершенно правильно назвали его честным человеком, – сказала она. – Жена его тоже честная женщина.

– Да, – согласился я, – они прекрасные люди. Местность там тоже очень красива.

– Где еще можно найти подобное местечко? – воскликнула она. – Я люблю все запахи его зелени и все, что там растет.

Мне очень нравилось оживление девушки.

– Жаль, что я не привез вам пучка вереска, – сказал я. – Хотя мне и не следовало заговаривать с вами, но теперь, когда оказалось, что у нас есть общие знакомые, очень прошу вас не забывать меня. Мое имя Давид Бальфур. Сегодня у меня счастливый день: я вступил во владение поместьем и недавно избежал серьезной опасности. Мне хотелось бы, чтобы вы не забыли моего имени ради Бальуйддера, – заключил я. – Я тоже буду хранить ваше имя в память о моем счастливом дне.

– Мое имя нельзя произносить, – отвечала она высокомерно. – Уже более ста лет его никто не упоминает, разве только случайно. У меня нет имени, как у Сынов Мира[1]. Меня называют только Катрионой Друммонд.

Теперь я знал, с кем имел дело. Во всей Шотландии было запрещено лишь одно имя – имя Мак-Грегоров. Но, вместо того чтобы бежать от такого нежелательного знакомства, я продолжал наш разговор.

– Я встречал человека, который был в таком же положении, как и вы, – сказал я, – и думаю, что он вам, вероятно, родственник. Его зовут Робин Ойг.

– Неужели? – воскликнула она. – Вы встречали Роба?

– Я провел с ним ночь, – отвечал я.

– Да, он ночная птица, – заметила она.

– Там было две флейты, – продолжал я, – и вы сами понимаете, как прошло время.

– Во всяком случае, вы, вероятно, не враг, – сказала она. – Это его брата провели мимо нас минуту тому назад в сопровождении красных солдат. Он мой отец.

– Неужели? – воскликнул я. – Так вы дочь Джемса Мора?

– Его единственная дочь, – отвечала она, – дочь заключенного! Как я могла забыть об этом хоть на час и разговаривать с чужими!

Тут один из спутников ее обратился к ней на ужасном английском языке, спрашивая, что ему делать с табаком. Я обратил на него внимание: это был небольшого роста человек, с кривыми ногами, рыжими волосами и большой головой. Впоследствии, на беду, мне пришлось поближе узнать его.

– Сегодня не будет табаку, Нэйль, – отвечала она. – Как тебе достать его без денег? Пусть это послужит тебе уроком: в следующий раз будь внимательнее. Я думаю, что Джемс Мор не очень будет доволен Нэйлем.

– Мисс Друммонд, – сказал я, – я уже говорил вам, что сегодня для меня счастливый день. За мной идет рассыльный из банка. Вспомните, что я был радушно принят в вашей стране, в Бальуйддере.

– Вас принимал человек не моего клана, – отвечала она.

– Положим, – отвечал я, – но я очень обязан вашему дяде за его игру на флейте. Кроме того, я предложил вам свою дружбу, и вы позабыли вовремя отказаться от нее.

– Ваше предложение сделало бы вам честь, если бы речь шла о большой сумме, – сказала она, – но я скажу вам, в чем тут дело. Джемс Мор сидит в тюрьме, закованный в кандалы. Последнее время его ежедневно приводят сюда к лорду-адвокату…

– К лорду-адвокату? – воскликнул я. – Разве это?

– Это дом лорда-адвоката Гранта из Престонгрэнджа, – отвечала она. – Они уже несколько раз приводили сюда моего отца. Не знаю, для какой цели, но, кажется, появилась какая-то надежда на его спасение. Они не позволяют мне видеться с отцом, а ему – писать мне. Нам приходится поджидать его на Кингс-стрите, чтобы передать по дороге табак или что-нибудь другое. Сегодня этот разиня Нэйль, сын Дункана, потерял четыре пени, которые я дала ему на покупку табака. Джемс Мор останется без табака и подумает, что его дочь позабыла о нем.

Я вынул из кармана монету в шесть пенсов, отдал ее Нэйлю и послал его за табаком. Затем, обратившись к ней, я заметил:

– Эти шесть пенсов были со мной в Бальуйддере.

– Да, – сказала она, – вы друг Грегоров!

– Мне не хотелось бы обманывать вас, – продолжал я. – Я очень мало знаю о Грегорах и еще менее о Джемсе Море и его делах. Но, с тех пор как я стою в этом переулке и узнал кое-что о вас, вы не ошибетесь, если назовете меня «другом мисс Катрионы».

– Одно не может быть без другого, – возразила она.

– Я постараюсь заслужить это звание, – сказал я.

– Что можете вы подумать обо мне, – воскликнула она, – когда я протягиваю руку первому попавшемуся незнакомцу!

– Я думаю только, что вы хорошая дочь.

– Я верну вам деньги, – сказала она. – Где вы остановились?

– По правде сказать, я пока нигде не остановился, – сказал я, – так как нахожусь в городе менее трех часов. Но если вы дадите мне свой адрес, я сам приду за своими шестью пенсами.

– Могу я положиться на вас? – спросила она.

– Вам нечего бояться: я сдержу свое слово, – отвечал я.

– Иначе Джемс Мор не принял бы ваших денег, – сказала она. – Я живу за деревней Дин, на северном берегу реки, у миссис Друммонд Ожильви из Аллардейса, моей близкой родственницы.

– Значит, мы увидимся с вами, как только позволят мои дела, – сказал я и, снова вспомнив об Алане, поспешно простился с ней.

Я не мог не подумать, прощаясь, что мы чувствовали себя слишком свободно для такого кратковременного знакомства и что действительно благовоспитанная девушка была бы менее решительной. Рассыльный прервал мои дурные мысли.

– Я думал, что у вас есть хоть немного здравого смысла, – заметил он с неудовольствием. – Таким образом мы никогда не дойдем до места. С первого шага вы уже стали бросать деньги. Да вы настоящий волокита – вот что! Водитесь с потаскушками!

– Если вы только осмелитесь говорить так о молодой леди… – начал я.

– «Леди»! – воскликнул он. – Сохрани меня боже! О какой леди идет речь? Разве это леди? Город полон такими леди. «Леди»! Видно, что вы мало знакомы с Эдинбургом.

Я рассердился.

– Ведите меня, куда я приказывал вам, – сказал я, – и не смейте рассуждать.

Он не вполне послушался меня; хотя и не обращаясь прямо ко мне, он по дороге, бесстыдно усмехаясь, напевал чрезвычайно фальшиво:

II. Гайлэндский стряпчий

Мистер Чарлз Стюарт, стряпчий, жил на верху самой длинной лестницы, которую когда-либо выложил каменщик: в ней было не менее пятнадцати маршей. Когда я наконец добрался до двери и мне отворил клерк, объявивший, что хозяин дома, я едва мог перевести дух и отправить своего рассыльного.

– Идите прочь на все четыре стороны! – сказал я, взяв у него из рук мешок с деньгами, и последовал за клерком.

В первой комнате помещалась контора. Там не было никакой мебели, кроме стула клерка и стола, заваленного судебными делами. В соседней комнате человек невысокого роста внимательно изучал какой-то документ и едва поднял глаза, когда я вошел. Он даже не снял пальца с листа, который он просматривал, словно собирался выпроводить меня и снова заняться своим делом. Это мне вовсе не понравилось. Еще менее понравилось мне то, что клерк из своей комнаты мог слышать весь наш разговор.

Я спросил, он ли мистер Чарлз Стюарт, стряпчий.

– Я самый, – отвечал он. – Позвольте мне, со своей стороны, спросить, кто вы такой?

– Вы никогда не слыхали ни обо мне, ни о моем имени, – сказал я. – Но у меня есть знак от человека, хорошо известного вам. Вы его хорошо знаете, – повторил я, – но, может быть, не желали бы слышать о нем при теперешних обстоятельствах. Дело, которое я хочу доверить вам, конфиденциальное. Словом, я хотел бы быть уверенным, что оно останется между нами.

Не говоря ни слова, он встал, с недовольным видом отложил в сторону свой документ, отослал клерка по какому-то поручению и запер за ним дверь.

– Теперь, сэр, – сказал он, вернувшись, – говорите, что вам надо, и не бойтесь ничего. Хотя я уже предчувствую, в чем дело! – воскликнул он. – Говорю вам вперед: или вы сам Стюарт, или присланы Стюартом! Это славное имя, и мне не годится роптать на него, но я начинаю сердиться при одном его звуке.

– Мое имя Бальфур, – сказал я. – Давид Бальфур из Шооса. А кто послал меня, вы узнаете по этой вещице. – И я показал ему серебряную пуговицу.

– Положите ее обратно в карман, сэр! – воскликнул он. – Вам нечего называть имя ее владельца. Я узнаю пуговицу этого негодяя. Черт бы его побрал! Где он теперь?

Я сказал ему, что не знаю, где теперь находится Алан, но что он нашел себе безопасное убежище – так он, по крайней мере, думал – где-то на севере от города. Он должен остаться там, пока не достанут для него судно. Я сообщил ему также, как и где можно увидеть Алана.

– Я всегда ожидал, что мне придется угодить на виселицу из-за моей семейки! – воскликнул он. – И мне думается, что день этот настал! Найти для него судно, говорит он! А кто будет платить за него? Он, должно быть, с ума сошел!

– Эта часть дела касается меня, мистер Стюарт, – сказал я. – Вот вам мешок с деньгами, а если понадобится больше, то можно будет достать и еще.

– Мне нет надобности спрашивать, к какой партии вы принадлежите, – заметил он.

– Вам нет надобности спрашивать, – ответил я, улыбаясь, – потому что я самый настоящий виг.

– Подождите, подождите… – прервал мистер Стюарт. – Что все это значит? Вы виг? Тогда зачем же вы здесь с пуговицей Алана? И что это за темное дело, в котором замешаны и вы, господин виг! Вы просите меня взяться за дело человека, осужденного за мятеж и обвиняемого в убийстве, – человека, чью голову оценили в дзести фунтов, а потом объявляете, что вы виг! Хоть я встречал и много вигов, но что-то не помню таких!

– Он – осужденный законом мятежник, – сказал я, – и я об этом сожалею, так как считаю его своим другом. Я бы желал, чтобы им лучше руководили в молодости. На горе ему, его обвиняют также в убийстве, но обвинение это несправедливо.

– Если вы уверяете, что это так… – начал Стюарт.