Жизнь солдата

Учились в нашем классе Давид и Маня Гуревичи. Чем они меня удивляли, так это своей непоседливостью и быстротой движений. Оба были остролицые, худенькие, но с необыкновенно быстрой реакцией.

Однажды я был свидетелем, как к Давиду прицепился какой-то парень около кинотеатра и полез к нему драться. Парень замахнулся на Давида кулаком, но Давид его опередил, оттолкнув его, и кулак парня прошелся по воздуху. Парень опять полез и опять замахнулся кулаком, но Давид успел увернуться. Парень сердился, а Давид все ему говорил: "И чего ты ко мне прицепился? Отстань от меня!" А тот как репей никак не хотел отцепляться. Налетает и налетает на Давида. Давиду это надоело, и он нанес парню молниеносный удар в подбородок. Парень полетел на землю и ударился головой об асфальт тротуара. Увидев, что парень охнул и схватился за голову, Давид мгновенно исчез по направлению Красноармейской улицы, на которой они жили.

Жаль, что у нас в это время не было секции боксеров: из Давида получился бы замечательный боксер.

Учился в нашем классе также Арон Каток. Помните, в шестой школе он учился вместе со старшим братом Абрамом. После четвертого класса несколько наших учеников прекратили учебу, в том числе и старший брат Арона. В классе Арон ничем не выделялся, и о нем нечего было бы писать, если бы не наша случайная встреча в Доме пионеров. Он был довольно скрытный мальчик и о себе никому ничего не рассказывал, держался в классе обособленно, ни с кем не спорил и не дрался.

И остался бы он таким же незаметным для меня, как Плаксин, Биндер и некоторые другие ученики нашего класса, если бы я в выходной день не зашел в Дом пионеров и не заглянул в комнату, где занимались любители авиамоделизма. Заглянул я туда и очень удивился. За столом стоял Арон Каток и на спиртовой коптилке гнул тоненькую бамбуковую реечку. Я смотрю и глазам своим не верю. Как он сумел скрыть от нас свое увлечение?

– Арон, – говорю я ему с удивлением, – неужели ты тут занимаешься?

– Как видишь, – отвечает он недовольно.

– А почему же в классе никто не знает об этом? – спрашиваю я его. За другими столами занимались еще несколько мальчиков.

– Не мешай, Лева, – говорит он опять недовольно и добавляет строго, – посмотрел и уходи, видишь, мы заняты.

Тон его просьбы меня очень удивил. Неудобно даже слушать такое от него, ведь мы учимся в одном классе, а он меня выгоняет, как будто чужого. В это время в дверь заглянул высокий мужчина и крикнул:

– Каток! Иди к директору получать зарплату!

Эта новость привела меня в такое изумление, которое редко у меня бывало. Арон оказывается здесь работает за деньги! Арон Каток вышел из комнаты, а я остался стоять ошарашенный.

– Он у нас руководитель кружка авиамоделистов, – сказал один из мальчиков.

Арон сразу вырос в моих глазах. "Что же это такое, – думал я, – Михаил Баскин работает, Давид Гуревич работает, Арон Каток даже круглый год работает, мы же с Ароном Шпицем и Мишей Нафтолиным целыми днями лодыря гоняем!" Однако, я постарался отбросить эти неприятные для меня мысли.

Вернулся Арон и каким-то извиняющимся тоном стал объяснять мне:

– Понимаешь, руководитель нашего кружка уехал, а другого директор Дома пионеров не нашел, вот я и согласился быть руководителем авиамодельного кружка, все равно я каждый день хожу сюда.

– Но это же хорошо, – говорю я ему, – почему же ты скрываешь это от своих товарищей?

– Я не хочу, чтобы об этом все знали, – отвечает мне Арон, – и очень прошу тебя никому об этом не говорить. Он смотрел на меня таким умоляющим взглядом, что я не посмел ему отказать.

– Хорошо, – сказал я ему, – никому ни слова не скажу.

– А ты, если хочешь, можешь приходить к нам, может быть тебе это дело тоже понравится.

Я шел домой и продолжал удивляться: "Каков Каток! Кто бы мог подумать? В четырнадцать лет получает каждый месяц зарплату, как взрослый. Вот это Арон! Таких у нас в классе больше нет, наверно. Но почему он так боится огласки?"

Слово, данное ему, я сдержал. Даже своим друзьям не сказал. Пишу об этом впервые через сорок пять лет. Думаю, что теперь для Арона это уже не имеет значения, но до сих пор не могу понять, чего он боялся?

После этого случая я часто забегал в авиамодельный кружок. Смотрел, как ребята трудятся, но желания заняться авиамоделизмом у меня не было. Много раз я наблюдал, как они запускали свои модели во дворе Дома пионеров. Редко, когда модель делал круг и благополучно опускалась на траву. Чаще она падала на траву и разбивалась, но ребята ни капельки не расстраивались и начинали всю работу заново. А мне, постороннему человеку, было всегда жаль, когда такие легкие красивые модели самолетов разбивались.

Жаль, что я тогда не увлекся авиамоделизмом. Не догадался я тогда, что именно через авиамодельный кружок я мог бы проложить себе путь в летчики.

Наверно, вы уже давно заметили, что про наших девчонок я ничего не рассказываю. Как это ни странно, но до шестого класса я не замечал девочек из нашего класса, разве что двух худших учениц: рыжую Любу Эпштейн и непомерно высокую Раю Збаровскую. Они никогда не могли найти на географической карте самых простых и всем известных географических точек. Не говоря уж о математике. А отличниц в нашем классе не было совсем.

Но в шестом классе со мной произошло что-то невероятное. Я сделал вдруг необыкновенное открытие. Я заметил, что одна из наших одноклассниц лучше и красивее всех остальных. Мне нравилось ее лицо, белозубая улыбка, ямочки на щеках во время улыбки, темно-коричневые глаза, похожие на спелые вишни, волнистый волос с двумя косами цвета спелого каштана и даже коричневая плоская родинка на правой щеке, величиной с горошину. Она не уродовала ее внешность, а придавала ей еще большую привлекательность. У меня появилось желание всю чаще и чаще на нее смотреть. В школу я теперь бежал с надеждой ее увидеть. А ее появление в классе доставляло мне какую-то непонятную радость. Она притягивала мое внимание как магнит, мешая слушать учителя. Это была Оля Махтина.

В нашем классе стояли четыре ряда парт. Если считать первым рядом тот, что расположен вдоль окон, то Оля сидела на третьей парте во втором ряду, а я – на второй парте в третьем ряду. Мне было неловко оборачиваться, чтобы смотреть на нее. Но выход нашелся. Я клал голову на локоть правой руки таким образом, чтобы мои глаза могли свободно видеть лицо Оли, и смотрел на нее. Это было удобно и незаметно для других. Все ребята, да и учитель, могли просто подумать, что у меня болит голова.

Наверно, Оля почувствовала мое повышенное внимание к ней, так как я часто стал встречать ее неожиданный ответный взгляд. Взгляд ее всегда был почему-то радостный и веселый, а при улыбке он будто расцветал. Меня одолевало двоякое чувство, когда мы встречались взглядами. С одной стороны, я был рад ее взгляду, а с другой стороны, я опасался, что она догадается о моем увлечении. Я думал о ней везде: и в школе, и на улице, и дома. Я очень боялся, что о моем увлечении узнает мой друг Миша Нафтолин. Ведь я совсем недавно подсмеивался над его любовью к Хане Фельдман.

Миша – парень сильный и смелый, не то что я. Он не боится никаких насмешек. Он ходит даже домой к Хане. Дважды он и меня уговаривал идти к Хане за компанию с ним. Дом, где жили Фельдманы, стоял в самом низу Нижегородского переулка под глинистым обрывом Замковой горы. Когда я входил во двор, то почему-то думал, что эта вертикальная тридцатиметровая гора когда-нибудь обрушится и накроет их двор и дом. Но ни Хана, ни ее брат Моисей, ни их родители, наверно, не опасались нависшей горы, потому что расположились здесь надолго и вырастили большой фруктовый сад. Когда мы с Мишей приходили к ним, Моисей угощал нас яблоками, правда, очень кислыми, наверно, еще неспелыми. Хана с улыбкой выходила из дома. Она была рада приходу Миши. Но я не понимал, что Миша нашел в ней такого, чтобы влюбляться. Она была стройная, полная девочка с круглым лицом. На лице у нее лежал вечный темный загар. Она говорила, что это от южного солнца. Раньше они жили где-то на юге. Поэтому белозубая улыбка особенно выделялась на фоне темного лица. Я ничего в ней не находил, и поэтому иногда высмеивал Мишин выбор. А что бы сказал теперь Миша, если бы узнал о моем увлечении? Я очень боялся насмешек и поэтому прятал свои чувства за семью замками. Так лучше. Спокойней.

При случайных встречах с Олей на улице и во дворе школы мы молча шли рядом, как заговорщики, или, что было совсем непонятно, без всякой договоренности, одновременно пускались по двору наперегонки и очень радовались, что ни один из нас не уступает другому в быстроте бега.

– Как ты быстро бегаешь, – говорил я ей очень довольный нашим неожиданным соревнованием.

– Ты тоже быстро бежишь, – отвечала она, улыбаясь.

Мне очень хотелось протянуть руку и погладить ее красивые, волнистые волосы. А она стояла и улыбалась доброй улыбкой, как будто говорила мне: "Не бойся! Будь смелей!" Но я испугался этой затянувшейся паузы и, бросив: "Мне на волейбол!" – убежал на волейбольную площадку, где школьники играли в волейбол, хотя волейболом я мало интересовался.

Ох, как я боялся, что кто-нибудь заметит мой интерес к Оле Махтиной. И как я завидовал Мише Нафтолину! Ему было наплевать на все пересуды одноклассников. Он их не трогал, даже если они пускали насмешливые реплики по поводу его избранниц. Он просто делал вид, что не слышит их. Я бы так не смог. Я бы полез в драку.

Кстати сказать, Миша вскоре охладел к Хане Фельдман. Он увлекся своей соседкой по улице Зиной Плоткиной, подругой Оли Махтины. Зиной, конечно, увлечься можно. Она всегда была веселой хохотуньей. Она смеялась по поводу и без повода. Это был смех ради веселья. Когда в компании девчат присутствовала Зина, там всегда было весело. Поэтому Мишу легко было понять: с Зиной было веселее проводить время, чем с Ханой.

Не знаю, как это случилось, но Миша и Арон Шпиц все-таки узнали о моем интересе к Оле Махтиной. И как это ни странно, но они надо мной не смеялись. Больше того, оба признались, что Оля Махтина им тоже нравится. Я был поражен этим признанием. Еще бы, я держу в тайне мое увлечение Олей, а на деле оказывается, что я не первый заметил ее красоту. Ведь в этом признались мои друзья. А остальные мальчишки нашего класса? Наверно, она нравится всем мальчишкам нашего класса.

После таких размышлений вся прелесть моей симпатии к Оле улетучивалась. Во мне проснулось чувство ревности. Я совершенно забыл о наших молчаливых, случайных, а может быть и нет, встречах с Олей, о наших неожиданных соревнованиях по бегу, о наших встречных взглядах на уроках, о ее радостных улыбках – все выскочило у меня из головы. Теперь я целыми днями перебирал всех мальчиков нашего класса и сравнивал их с собой. И, увы, многие оказались намного лучше меня.

Взять хотя бы Яшу Дубровенского, который дает мне читать приключенческие книги. Он и выше меня, и полнее, и здоровее, у него круглое светлое лицо с красивыми губами. Он может любой девушке понравиться. А Яша Гуревич, наш «международник» – высокий, чернобровый, щеки всегда горят, как маков цвет, знаток всех событий в мире. Он всегда найдет тему для разговора с Олей, играть в молчанку как я не будет.

А Гена Плаксин, этот и вовсе красавчик. Не мальчик, а куколка. Правда, он меньше меня ростом и очень тихий. Он также, как и хромой Ефим Фрумин, не выходит весь учебный год из-за парты. На уроках сидит тихо и внимательно слушает учителей, а когда учитель вызывает отвечать на какой-нибудь вопрос, ничего не знает. Значит, он думает о чем-то своем. Но о чем? Может быть тоже об Оле?

Я очень сильно переживал эту ситуацию. Почему мама родила меня таким застенчивым? Был бы я посмелее, я давно бы договорился с Олей, чтобы она больше ни на кого не смотрела. Миша Нафтолин, наверно, больше всех понимал мое состояние. Однажды он предложил пойти со мной к Оле домой. Он протягивал мне руку помощи, как самый настоящий друг. Я живо представил себе, как я вхожу в Олину комнату – я почему-то решил, что у нее отдельная комната – здороваюсь, стою и улыбаюсь. И Оля улыбается своей радостной улыбкой. Но, о ужас, я никак не могу себе представить, о чем я буду говорить с ней! Не идти же к ней домой, чтобы помолчать.

– Нет, – говорю я Мише, – не могу я к ней идти.

– Почему? – удивляется Миша. – Поговорим немного и уйдем.

– В том-то и дело, что я не знаю, о чем с ней говорить.

– Ты просто трусишь, – говорит Миша, – о чем говорить, всегда можно найти.

Слово «трусишь» я не переносил и, чтобы это слово не имело ко мне никакого отношения, соглашаюсь идти к Оле. Когда Оля училась в шестой школе, они жили напротив школы в большом коммунальном доме по улице Циммермановской. Потом они переселились на Володарскую улицу в дом №46. Это тоже был коммунальный дом. И опять Оля оказалась рядом со школой.

До дома, где жила Оля, я так и не дошел. Все-таки смелости не хватило. Остановился я на углу Володарской улицы и улицы Кирова и, сколько Миша меня не уговаривал, я дальше так и не пошел. Став позади тополя, я наблюдал, как Миша вошел в дом, как он потом вышел на улицу с Олей и долго с ней о чем-то разговаривал. Хорошо ему, он свободно разговаривает со всеми девчатами, а я их стесняюсь…

Бывают дни, когда ничем неохота заниматься, когда никакие идеи в голову не лезут, когда никакие разговоры не идут на язык. В один такой день, когда мы сидели у Миши без дела, Миша предложил мне и Арону пойти к Зине, благо она жила совсем рядом. Мы охотно согласились. Семью Плоткиных я знал давно, но ни разу не был них дома. Их отец Уре Яковлевич долгое время работал вместе с моей мамой в хлебопекарне. Много раз он бывал у нас дома просто так, приходил в гости к маме, как и многие другие рабочие пекарни. Это был высокий, худощавый мужчина. Он всегда был весел и разговорчив. Наверно, Зина переняла его характер.

У Зины было четыре брата. Старший брат Изя учился в Ленинграде на художника. Второй брат Яша работал военным следователем в Могилеве. А два младших брата Юра и Лазарь учились в школе. Большая трудовая семья. Мать, тетя Циля, домохозяйка, была женщиной необыкновенной доброты. Между прочим, тетя Циля, в девичестве Драпкина, приходилась нашему соседу Ефиму Драпкину двоюродной сестрой.

Из открытых окон дома мы сразу услышали Зинин смех и ее громкий голос. Она что-то рассказывала и сама же смеялась. Когда мы вошли в дом, все сначала затихли, а потом пошел шум пуще прежнего. Но все-таки сквозь шум я услышал, как мать спросила у Зины, кто мы такие. Мишу она, конечно, знала, а меня и Арона – нет. Зина объяснила маме, что Арон – сын Шпица, директора магазина «Одежда», про меня она сказала, что я тот самый Лева, сын той самой Рони, которая работает вместе с их отцом в пекарне. Причем, это было сказано так многозначительно, что я понял, что они имеют в виду то обстоятельство, что их отец якобы ухаживает за моей мамой.

В доме у Зины все было просто, без украшений. Бревенчатые стены, законопаченные паклей, печь, обмазанная красной глиной, окна без занавесок. И хотя здесь не было особого уюта, но зато веселья здесь было в избытке. И зачинщицей была, конечно, Зина. Миша разговаривал с Зиной просто и свободно, без стеснения. Я так завидовал Мише. "Когда же я научась так же свободно разговаривать с Олей?" – думал я.

Вскоре мы все вышли во двор. Двор у них был совершенно без ограды. Чуть ниже дома, на скате горы стоял сарай, а на середине двора – неглубокий колодец с воротом. Зина без конца что-то рассказывала Мише и смеялась, а Миша серьезно, без улыбки, слушал ее, как будто ее рассказ был очень важен для него. Мы с Ароном скучали. Но вот во двор пришли младшие братья Зины: Юра и Лазарь. Оба они были такие же худенькие, как и я. Но если Юра был краснощекий, то Лазарь выглядел бледным. Если Юра любил разговаривать, то Лазарь больше отмалчивался.

– Займи их, Юрочка, – сказала Зина, указывая на нас, – а то они скучают.

В это время во двор стали прибегать соседские мальчишки. Многие из них учились с нами в одной шкоде. Вошел во двор Аба Нехамкин с наполненным белым мешочком.

– А ты как сюда попал? – спросил я его.

– Я здесь живу, – ответил Аба, – вот мой дом, – указал он на соседний дом.

– А что ты несешь?

– Соль, купил в магазине Хазанова, – ответил Аба и спросил, – а что у вас за веселье?

– Мы пришли к Зине в гости, – ответил я.

Он оглядел всех нас, улыбнулся и совершенно неожиданно вдруг ударил мешочком с солью меня по животу. У меня перехватило дыхание. В первое мгновенье я был ошарашен такой наглостью, а затем бросился на него. Он опять замахнулся на меня мешочком, но я увернулся и нанес ему удар в грудь. Он отшатнулся и бросился бежать к своему дому, крича на всю улицу:

– Лейбе! Меня избивают!

Он юркнул за калитку своего двора, и в то же мгновенье из калитки вышел, очевидно, его старший брат, широкоплечий парень невысокого роста и спросил:

– Почему ты гонишься за Абой?

– А почему он без всякой причины ударил меня?

Тогда он повернулся, вошел в свой двор, и я услышал его голос: "Вечно ты ко всем лезешь, а потом кричишь как резаный". Я был возмущен коварным ударом Абы и крикнул от досады, что он ушел от возмездия:

– Трус несчастный! Попрошайка пятерок!

Когда я вернулся к Плоткиным, ко мне подошел Арон Шпиц и сказал:

– Это он из-за Оли!

– Как из-за Оли? – не понял я.

– Ну, мстит тебе за то, что Оля любит тебя, а не его, – объяснил Арон.

"Какая-то нелепость, – подумал я, – кто это может знать, кого Оля любит". Я знал, что Аба всегда во всем хитрит, но такого подвоха, как сейчас, не ожидал. К нам подошел Миша Нафтолин, и мы пошли к нему домой. По дороге я рассказал ему про Абин коварный удар.

– Не обращай на него внимания, – сказал Миша, – он хитрый и злой человек! Я давно его знаю. С ним никто дружить не хочет.

Узнав, где живет Оля Махтина, я стал приходить на улицу Володарского и издали, прячась за дерево, ждал ее появления на улице, чтобы только посмотреть на нее. Случалось, что я по несколько часов ждал безрезультатно. Теперь можно только удивляться моей настойчивости и терпению ради того, чтобы лишний раз увидеть Олю.

Однажды мой сосед Борис Драпкин позвал меня ради компании сторожить фруктовый сад. Помните, его родители каждый год закупали у кого-нибудь весь сад, и я иногда ходил с Борисом сторожить его. Приятно было лежать в шалаше среди фруктовых деревьев и есть яблоки до полного удовлетворения. Им не жалко было яблок. Только его мать каждый раз предупреждала, чтобы мы ели попорченные яблоки, потому что они хуже чем «целые» яблоки переносили длительное хранение. Нам с Борисом было все равно. Попорченное яблоко было даже мягче и вкуснее.

На этот раз Борис повел меня к дому, расположение которого меня очень обрадовало. Это был дом №48 по Володарской улице, как раз рядом с домом Оли Махтиной. "Вот когда я смогу насмотреться на Олю, – думал я, – причем, что для меня важно, она и знать об этом не будет". Забор был редкий с большими щелями, и я не стал бродить по саду, чтобы Оля случайно не заметила меня. Целый день я сидел в шалаше и смотрел на Олин двор, а она, как нарочно, не появлялась. Я был разочарован. Все мои приятные надежды рухнули. Пробыть целый день возле ее дома и ни разу ее не увидеть.

Уже под вечер, когда мы с Борисом открыто стояли в саду и собирались идти домой, так как ночью всегда дежурил в саду отец Бориса, я увидел в соседнем дворе Олю. Она выбежала во двор повесить постиранную детскую одежду и тут же опять убежала в дом. Если бы она посмотрела в наш сад, она бы меня обнаружила, но она даже не повернулась в нашу сторону.

В конце концов и мое терпение лопнуло. Я стал сердиться и на себя, и на Олю. Я обвинил себя в излишней стеснительности, в трусости и еще во многих отрицательных чертах моего характера. А на Олю я сердился за то, что она вечно от меня прячется, что она не чувствует, что я ее жду, и не дает мне возможности вдоволь насмотреться на нее. Я стал раздражительным и неприятным самому себе.

Именно поэтому я однажды обозвал Олю "рыжей лахудрой", но, к моему великому смущению, Оля ни капельки не обиделась.

– У меня волос не рыжий, а каштановый, – сказала она спокойно и улыбнулась, не собираясь на меня ни сердиться, ни обижаться.

Однажды на перемене я чуть не подрался с ней. Мы бежали по коридору друг другу навстречу. Я решил бежать левее, чтобы пропустить ее, но она нарочно загородила мне дорогу. Я почему-то рассердился и толкнул ее в грудь. Однако, на мой удар Оля почему-то рассмеялась и тоже толкнула меня в грудь. Она, наверно, подумала, что я так играю с ней. А я разозлился и опять хотел ее оттолкнуть, чтобы она уступила мне дорогу, но Оля пригнулась, и мои не стриженные ногти случайно срезали ее родинку на щеке. Увидев заструившийся к подбородку тоненький ручеек крови, я почувствовал себя таким виноватым, каким не чувствовал никогда раньше. Я сразу же забыл про свои обиды и страшно пожалел, что толкал ее. Я стоял перед ней совсем растерянный и смущенный и не знал, что мне делать, чтобы исправить свою вину.

Но Оля, наверно, поняла мое состояние, и чтобы как-то успокоить меня, опять засмеялась, как будто это ей было совсем не больно. В это время раздался звонок, и мы бросились в класс. Вошел директор школы Соломон Захарович Фрадкин – он вел у нас историю. Своими выпуклыми глазами он сразу заметил кровь на щеке у Оли и, тяжело отдуваясь, строго спросил:

– Кто это вас?

Я приготовился к худшему. Я знал, как строг наш директор к хулиганам. Я сидел как обреченный и приготовился к худшему: сейчас Оля скажет – кто, у директора подступит кровь к лицу, глаза по-страшному полезут из орбит, и он закричит мне: "Вон из класса!" Но Оля сказала совсем неожиданное: "Это я сама, нечаянно". Удивленный ее ответом, я быстро взглянул на нее. Она радостно мне улыбнулась, как будто сказала: "Не бойся, я тебя не выдам". "Вот это девчонка", – с уважением подумал я. Ее ответ настолько взволновал меня, что я совершенно не слушал, о чем говорил учитель. Меня охватил восторг. Я еще и еще раз осмысливал ее благородный поступок. В моей душе произошел какой-то переворот. "Выходит, – думал я, – что и среди девчонок есть настоящие друзья!" Одним словом, теперь я в Оле души не чаял. Я размечтался о нашей великолепной дружбе с ней, такой же честной и преданной, какой была наша дружба с Ароном Шпицем.

Но это были только мечты, а на деле ничего не получилось. Моя излишняя застенчивость и боязнь насмешек со стороны одноклассников никак не давали мне возможность стать для Оли неразлучным другом. А последующие события, к моему великому сожалению, помогли мне в этом…

Учителем по черчению и рисованию у нас был Богатырев Юрий Павлович. Мужчина крепкого телосложения, роста выше среднего, с серьезными, вдумчивыми глазами. Его лицо всегда казалось красноватым в обрамлении светлых волос и белых, выгоревших на солнце бровей. К тому же, он всегда носил светло-серый костюм. При первом же появлении он нам всем понравился. Нам приятно было его внимательное и серьезное отношение к нам. Что бы мы ни рисовали, чашку ли, огурец ли, яблоко – он всегда спокойно расхаживал между рядами парт и следил за нашей работой так, как будто мы выполняли наиважнейшее дело. Тихим, доброжелательным голосом он то хвалил кого-нибудь, то подсаживался и показывал, как следует рисовать. Если рисунок ему нравился, он тут же ставил под ним красивую пятерку. Плохих отметок и даже троек он никогда не ставил сразу, а выводил их, наверно, в конце четверти.

Он быстро узнал, кто на что способен, и выделил наиболее умелых. Лучше всех рисовал в нашем классе Арон Шпиц. Рисунки у него получались соразмерные, светлые, приятные для глаз. У меня тоже что-то выходило, но мой рисунок был всегда темным, как будто грязным. Я, наверно, слишком сильно давил на карандаш. Не из-за этого ли у меня часто ломался грифель?

Однажды Юрий Павлович предложил нам нарисовать праздничный парад. Арон Шпиц сразу стал рисовать красноармейцев в буденовках, а я представил себе наш Рогачевский парад на песчаной площади и стал рисовать парад.

В то время праздничные парады в Рогачеве проходили на том самом месте, где теперь построены больница, поликлиника и частные дома. Тогда здесь был большой песчаный бугор от улицы Комсомольской до улицы Горького. Это было самое высокое место в городе. Оно было покрыто глубоким желтым песком и по нему трудно было ходить.

В центре этого песчаного пустыря, на самом бугре, была построена парашютная вышка. За десять копеек можно было прыгнуть с нее на парашюте. Чтобы парашют не снесло ветром, он крепился к вышке тонкой, но крепкой веревкой. Прыгать с вышки на парашюте было, наверно, и страшно, и приятно, как раз то, что нужно молодым парням и девушкам. Недаром около вышки всегда была небольшая очередь молодых людей из самых смелых и отважных. Маленьким билеты не продавали и на вышку не пускали. Мы часами стояли и наблюдали за счастливыми парашютистами и очень завидовали им. Потом вышку неожиданно убрали. Говорили, что там произошел несчастный случай, и кто-то разбился. А ведь мы тоже мечтали в скором времени прыгать на парашюте с этой вышки.