Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
~ ~ ~
В школе Серафима Сергеевна показала нам рамочку—взят квадрат фанеры со стороной в 10 см, а из него изъят квадрат со стороной в 9 см, чтобы получилась рамочка шириной в 1 см. Десяток гвоздиков равномерно вбитых в каждую из двух противоположных сторон превращают рамочку в прообраз ткацкого станка. Толстая шерстяная нить натягивается из стороны в сторону поперёк рамочки, туда-сюда, от гвоздика до гвоздика – это основа, сквозь которую надо пропустить нити всяких других цветов, чтобы получился разноцветный кукольный коврик, очень миленький квадрат 8 см х 8 см. Наше домашнее задание – изготовить рамочку с гвоздиками и принести на следующий урок, родители нам охотно помогут, сказала учительница.
Однако Папы дома не было, он в ту неделю работал во вторую смену, а Мама занята на кухне. Но всё же помогла отыскать фанерку от старой посылки и разрешила взять пилу из кладовой в прихожей. Работал я в ванной, прижимая фанерку ногой к табуреточке, и обе упрямо старались вырваться. Ножовка часто застревала, драла мелкие щепочки из верхнего слоя фанеры, но упорный труд их переупрямил и увенчался кривобоко корявым квадратиком в частых задирках.
Отложив инструмент, я упёрся в капитальную проблему – как выпилить квадрат в квадрате, чтобы получилась рамочка? Попытка выдолбить квадратную дыру стуча молотком по кухонному ножу расщепила моё трудовое достижение надвое. К часу, когда мне было сказано идти спать, я в бесплодных усилиях извёл всю посылочную фанерку и понял, что никак не гожусь в мастера, и потому разревелся перед Мамой на кухне.
Уже совсем-совсем поздно, сквозь сон на раскладушке, я услышал как папа вернулся с работы, но у меня не хватило сил, чтоб проснуться. Не разлепляя глаз, я разобрал его сердитую отповедь Маме: «Что Коля? Опять Коля?! Сам знаю, что я Коля», и – уснул окончательно.
Наутро за завтраком Мама сказала: —«Посмотри что Папа сделал тебе для школы». Я обомлел от восхищения и счастья. Фанерная рамочка ткацкого станка без единой выщербинки и задирки, добела зачищена шкуркой. Рядочки гвоздиков на двух сторонах вбиты ровнее, чем под линейку…
Через пару лет Папа принёс мне лобзик с работы, а к нему маленькие пилочки. Я записался в школьный кружок Умелые Руки. С выпиливанием у меня не заладилось, слишком часто ломались пилочки, но всё равно я успел изготовить кружевную фанерную рамочку (с Папиной доводкой и лакировкой) для Маминой фотографии.
Выжигание по дереву получалось намного легче, к тому же мне нравился запах тлеющей фанеры. Папа принёс домой выжигатель, который сконструировал на рабочем месте, лучше чем магазинный. И я скопировал пару иллюстраций к басням Крылова из книги Умелые Руки.
Но это вовсе не означает, будто моё детство проходило среди самодельных игрушек и приспособлений. Ничуть не бывало! У меня имелся набор «Конструктор» из магазина в районном центре. Большущая картонная коробка с отдельными секциями для различных панелей и полосок из чёрной жести со множеством отверстий куда продеваются болтики и закручиваются гаечками в сборке деталей и конструкций, таких как автомашина, паровоз, мельница и что вообще захочешь из книжечки чертежей в наборе Конструктора. Например, два месяца ушло и почти весь запас болтиков с гаечками на сборку башенного крана, который получился выше табурета. Я бы и быстрей закончил, если бы не Сашкино упрямство с его непрошенным содействием, не успеешь оглянуться, а он уже свинтил какую-то деталь без спроса…
Костюм Робота для Новогоднего утренника в школьном спортзале тоже Папа сделал. Мама нашла чертёж в журнале Работница, который приносили каждый месяц. В готовом виде костюм смахивал на ящик из тонкого, но прочного картона. Две дыры по бокам ящика служили для просовывания рук наружу, а всё сооружение в одетом виде заканчивалось ниже пояса. Коричнево-картонное тело Робота украшалось знаками “+” и “—” на груди, слева направо. Та же маркировка, как на батарейках карманного фонарика.
Внутри ящика тоже пряталась батарейка, но помощнее – чешская «Крона», а с нею неприметный переключатель. Секретно щёлкнул и – зажёгся нос, обычная лампочка накаливания, которая торчала из второго ящика, поменьше. Он служил головой Робота и она одевалась поверх моей, как шлем рыцаря. Два квадратных глаза по бокам от носа-лапочки на лице позволяли наблюдать из шлема с кем и как ты хороводишься вокруг Новогодней Ёлки.
~ ~ ~
Лелея хрупкую надежду, я попросил в Библиотеке Части позволения выбирать не из пирамид сданных книг на столе Библиотекарши, а на полках. Да, сказали мне, можно. О, какую неописуемо необъятную радость пришлось мне скромно утаить в своей груди!.
Направо от стола Библиотекарш (они меняли одна другую через день) высилась стена из ПолныхСобранийРабот В. И. Ленина (разных лет издания). Полки начинались от пола и возносили к потолку сплочённые ряды однообразных томов, что различались лишь оттенком синего в их твёрдых обложках, который зависел от года переиздания – чем дальше, тем голубее.
Корешки многотомных работ Маркса и Энгельса в коричневых обложках теснились вдоль стены напротив ленинской сини, а полки с трудами Сталина в шеренгах не столь многочисленных, но более рослых, построились вдоль короткой стены возле двери. Плотные неприкасаемые гряды широких книжных корешков с золотистым тиснением названий и нумерации томов, саркофаги несчётных строк меж их тяжких обложек с рельефами лиц великих творцов на передней, подобно увенчивающим надгробьям из навзничь лежащих фигур на помпезных кладбищах средневековья…
Однако, в синей стене имелась узкая щель, проталина в ту часть Библиотеки, где в лабиринте тесных проходов стояли полки книг разной степени потёртости. Они строились по алфавиту: Асеев, Беляев, Бубенцов…; или по странам: «Американская литература», «Бельгийская литература»…; или по разделам: «Экономика», «География», «Политика»…
В закоулках лабиринта тоже попадались многотомные издания: Джек Лондон, Фенимор Купер, Вальтер Скотт (в чьих трудах я так и не нашёл роман про Робин Гуда, а настырно выскакивал лишь только Роб Рой).
Я обожал бродить в плотной тиши проходов между полками, порой снимая, насколько позволял мой рост, какую-то из них прочесть название и вернуть обратно. В конце, прижимая к груди пару избранных, я возвращался к столу Библиотекарши. Иногда она откладывала какую-нибудь из принесённых книг, потому что мне это читать ещё рано…
Однажды в хождениях по тесным проходам я нечаянно пукнул. Какой конфуз! Не очень-то и громко, но, на случай если стыдный звук всё же проник сквозь стену Марксизма-Ленинизма, я попытался сбить с толку слух Библиотекарши пустопорожним трям-блямканьем губ, что отдалённо смахивало на вырвавшийся шум, однако теперь уже звучало как невинная забава мальчика в прогулке между высоченных полок, которому ещё рано читать некоторые книги. Так я похаживал и испускал трям-блямы, пока один из камуфляжных пуков не получился таким убедительным, таким раскатисто натуральным, что я буквально обмер – если тот первый, самопроизвольный пук мог как-то остаться незамеченным, подделка прозвучала слишком круто.
(…как сказала бы мать твоей матери: «тулив, поки не перехнябив», она любила вставлять Украинские поговорки в свою речь…)
После Новогодних каникул в кипу подписной почты, которую клали в ящик на нашей двери добавилась Пионерская Правда. Конечно, я всё ещё был Октябрёнком, но в школе нам сказали принести деньги на подписку, чтобы заранее всячески готовиться к нашему пионерскому будущему. Протягивая мне Пионерскую Правду из ящика, Мама сказала: —«Ого! Тебе уже газеты носят, как взрослому». Меня преисполнила гордость, что принят в мир взрослых, хотя бы с точки зрения почтового ящика. Поэтому я читал газету весь день, чтобы по-взрослому прикончить все её четыре полосы.
Когда родители вернулись вечером с работы, я выбежал в прихожую хвастливо отрапортовать, что я прочёл всю, всю, всю! Они сказали «ну, молодец», повесили свои пальто в занавесочный гардероб и прошли на кухню.
Невозможно избежать разочарованности чувств, когда за все старания с тобой расплачиваются рассеянной безразличностью. Типа обиды богатыря после схватки не на жизнь, а на смерть со Змеем Горынычем и освобождённая красавица, переступив отрубленные головы чудища, уделяет победителю равнодушное «молодец» вместо положенного поцелуя в уста сахарные. В следующий раз витязь да призадумается, а стоит ли выделки эдакая овчинка?.
Так что, больше я никогда не читал Пионерскую Правду от доски (красное название с разъяснением принадлежности данного печатного органа), до доски (телефоны редакции и её почтовый адрес в городе Москве).
Будучи обойдённым наградой, желанной и заслуженной, трудно сдерживать позывы к восстановлению попранной справедливости. И на следующее утро, в виде компенсации, я без труда забыл постоянный наказ Мамы, что три ложки сахарного песка абсолютно достаточно на одну чашку чая. В тот момент я был на кухне один и, отмеряя сахар в чай, несколько отвлёкся разглядыванием морозных узоров на стекле обледенелого окна, поэтому отсчёт засыпок был начат не совсем с первой. Эта ошибка совпала с некоторой рассеянностью и вместо чайной ложечки я загружал его столовой ложкой… Густая приторная жижа, полученная в результате, годилась лишь на то, чтобы вылить её в раковину. И это стало очередным уроком мне – слямзенные удовольствия не так сладки, как ожидалось…
Факт прочтения номера Пионерской Правды столь исчерпывающим образом закрепил мою уверенность в себе и, в следующее посещение Библиотеки Части, с полки «Французская литература» я ухватил увесистый, давно уж облюбованный том с букетом шпаг на обложке – Три Мушкетёра Дюма-отца. Библиотекарша, после заминки в кратком колебании, записала книгу в мою читательскую карточку и я гордо поволок домой объёмистую добычу.
Большой диван почему-то показался неподходящим местом для такой взрослой книги, я отнёс её на кухню и распахнул на клеёнке стола. Первая же страница, полная оцифренных примечаний кто был кто во Франции ХVII века, показалась действительно сложноватой, но политика постепенно кончилась, дело двинулось и к сцене прощания Д’Артаньяна с родителями я уже самостоятельно вычислил значение слов «г-н» и «г-жа», которых в Пионерской Правде и близко не бывает.
Посреди зимы Мама решила, что нужно исправить моё косоглазие, потому что нехорошо оставлять его так. Пока она этого не сказала, я вообще понятия не имел, что у меня может быть что-то подобное. Она отвела меня к окулисту в Госпиталь Части и тот заглядывал мне в глаза через дырочку в слепящем круглом зеркале, которое крепилось на его белой шапочке, когда он им не пользовался. Потом медсестра накапала каких-то холодных капель мне в глаза и сказала в следующий раз приходить одному, потому что я большой мальчик и теперь дорогу к ним знаю.
Возвращаясь домой после следующего раза, я вдруг утратил резкость зрения – свет лампочек на столбах вдоль пустой заснеженной дороги превратился в смазанные комки жёлтых пятен, а когда дома я открыл книгу, все строчки на странице оказались мутными полосками непригодными для чтения. Я испугался, но Мама сказала это ничего, просто теперь мне надо носить разностёклые очки, так что пару следующих лет я носил такие, в пластмассовой оправе.
(…моё косоглазие выровняли, глаза удерживают параллельный взгляд на вещи, только левый так и остался разфокусированным. На проверке у окулистов я не могу различить указку или палец нацеленные на букву в их таблице. Но как показала жизнь, её можно прожить и с одним рабочим глазом. Просто теперь у меня не совпадает выражение глаз, что легко заметить на фотографии прикрывая их поочерёдно—любознательное любопытство в правом сменяется мертвяще отмороженным безразличием левого.
Иногда я подмечаю подобное разночтение в портретах популярных киноактёров и про себя думаю – их тоже лечили от косоглазия или может неведомые посторонние пришельцы следят за нами через их левый глаз?.)
~ ~ ~
И снова пришло лето, но в волейбол уже никто не играл. На месте волейбольной площадки у подножия Бугорка забетонировали два квадрата для игры в городки. Там даже организовали чемпионат. Два дня обвёрнутые жестью биты хлёстко жахкали и трахали о бетон, вышибая из квадратов деревянные цилиндрики городков к барьеру из обрывистого бока Бугорка.
Как обычно, известие доползло до книжного дивана с улиточной скоростью, но я всё же не пропустил финального единоборства двух мастеров, которые могли даже с дальней позиции выбить наисложнейшую фигуру городков—«письмо»—всего лишь тремя бросками и не тратили больше одной биты на такие как «пушка», или «Аннушка-в-окошке».
Турнир закончился, а бетонные квадраты остались, где мы, дети, продолжили игру обломками окольцованных жестью бит и кусками расщеплённых городков. Но нам и такого хватало, а когда остатки тоже износились до исчезновения и бетон затерялся в высоком бурьяне, ровность под Бугорком осталась нашим излюбленным местом сбора.
Мы не только играли в игры, мы давали друг другу образование в наиважнейших вещах окружающего нас мира. О том, что если упал и ободрался, приложи к ссадине на локте или коленке лист Подорожника тыльной стороной, он остановит кровь. А стебли Солдатиков в их чешуе из мелких листиков – съедобны, так же как и Щавель, но не Конский Щавель, конечно. Или те растения на болоте с длинными листьями, обдери их до белой сердцевины и – пожалуйста. На, пожуй, сам увидишь!
Мы научались отличать кремень от других камушков и об который из остальных надо ударить кремнем, чтобы посыпались бледные искры. Точно, кремнем по этому желтоватому, будут искры и непонятный—отталкивающий, но в то же время притягательный—запах обожжённой куриной кожицы… Так, за играми и разговорами, мы познавали мир вокруг нас и самих себя в нём…
– В прятки играешь?
– Вдвоём не игра.
– Щас ищо двое подойдут с болота.
– Зачем пошли?
– Дрочиться.
Вскоре обещанная пара возвращаются, хихикают один другому, у каждого в кулаке букетик из травинок. Мне неизвестно назначение этих букетиков и я не знаю что значит «дрочиться», но по всхрюку, которым мальчики обычно сопровождают это слово, можно догадаться, что речь о чём-то стыдном и неправильном.
(…всю свою сознательную жизнь я был поборником правильности. Всё должно быть правильно и по правилам. Любая неправильность, всё, что не так как надо, мне против шерсти. Если, скажем, подсвинок с наглым визгом сосёт вымя коровы, меня так и подмывает их разогнать… А корова тоже хороша! Стоит себе, такая вся безропотно покладистая, будто и не знает, что молоко – телятам, ну и для людей…)
Поэтому я упираю руки-в-боки и встречаю подошедших упрёком в вопросительной форме: —«Ну что? Подрочились?»
И тут я узнаю́, что сторонникам правильности порой лучше помалкивать. К тому же, какой стыд, что я такой слабак и меня так запросто можно свалить в нежданной драке…
В футбол играли на заросшем травой лугу между Мусоркой и Бугорком. Прежде всего определяются Капитаны – кто постарше, повыше и поголосистее при пререканиях. Потом мальчики расходятся попарно в стороны, чтоб сговориться:
– Ты «молот», а я «тигр», лады?
– Нет! Я «ракета», а ты «тигр».
Условившись о временных кличках, они возвращаются к предстоящим Капитанам и предлагают тому, чья очередь, выбор:
– Кто в команду, Ракета или Тигр?
Людские резервы поделены, игра начата. Как я хотел стать Капитаном! Таким, чтоб все мальчики просились бы в мою команду! Но мечта оставалась всего лишь мечтой… Я азартно рысил сквозь траву, от одного края поля до другого. Я отдавал всего себя отчаянной борьбе, самоотверженный, готовый на всё ради победы. Просто мне никак не удавалось дотянуться до мяча. Иногда он сам катился ко мне, но прежде чем изловчусь пнуть его хорошенько, налетает рой «наших» вперемешку с «ихними»—бац! – и мяч отбит далеко в поле… И я опять перехожу на неуклюжую рысь, вперёд и обратно, кричу «Пас! Мне!», но никто не слышит и все тоже кричат и бегают за мячом и игра катится без моего, фактически, участия…
~ ~ ~
Посреди лета вся наша семья, кроме Бабы Марфы, отправилась в город Конотоп Сумской области на Украине, на свадьбу Маминой сестры Людмилы и молодого (но скоропостижно лысеющего) Чемпиона области по тяжёлой атлетике в первом полусреднем весе, Анатолия Архипенко из города Сумы.
Грузовик с брезентовым верхом вывез нас через КПП—белые ворота в двойном заборе из колючей проволоки, что окружал всю Зону—на железнодорожную станцию Валдай, где мы сели на поезд пригородного сообщения до станции Бологое. Там у нас была пересадка. Вагон оказался совершенно пустым, одни только мы на жёлтых скамьях вдоль зелёных стен по обе стороны от центрального прохода. Мне нравилось покачивание вагона в такт с громыханьем колёс на стыках рельс под полом. И нравилось смотреть как за окном набегали и тут же отставали столбы из тёмных брёвен, по их перекладинам скользил бесконечный поток проводов провисая от одного к другому плавно книзу—плавно вверх, промелькивает следующий и снова плавно книзу—плавно вверх, и снова, и снова, и снова… На остановках наш пригородный терпеливо ждал, уступая путь более скорым и важным поездам, и тихо трогался, когда утихнет гром, стук и грохот пронёсшихся мимо.
Одна особенно затяжная стоянка случилась на станции Дно, чьё имя я прочитал под стеклом вывески на её зелёной будке из ёлочно прибитых досок. И только когда мимо пропыхкал одиночный паровоз, пряча будку в завесе дыма и неспешно раздвигая своим длинным телом клубы своего же белого пара, наш поезд дёрнулся ехать дальше.
(…я вспомнил ту станцию и чёрно-влажный отблеск паровоза пронзающего выхлопы молочно-белых клубов пара, когда прочёл, что на станции Дно Полковник Российской армии, Николай Романов, подписал своё отречение от Царского престола… Только этим он не спас ни себя, ни свою жену, ни детей их Царской семьи поставленных спиной к подвальной стене для расстрела, а кто не погиб при залпе, тех добивали на полу штыками.
Ничего этого я не знал, сидя в пригородном поезде возле убогой станционной будки. Не знал и того, что разницы нет, знаю ли я это или не знаю. Хоть так, хоть эдак, всё это часть меня. Я по обе стороны тех штыков и винтовок.
Как хорошо, что не про всё мы знаем в детстве…)
Большинство домов вдоль улицы Нежинской в городе Конотопе стоят чуть отодвинувшись, отгородившись от дороги своими заборами, что отражают уровень зажиточности домовладельца, а также основные этапы и технологии местного заборостроения. Однако заборная разношерстица по левой стороне кратко прерывалась стеной Номера 19, побелке сто лет в обед вокруг пары окон в облупившейся (вероятнее всего зелёной в своё время) краске и четырёх дощатых ставен (по 2 на каждое) для запирания окон на ночь. Неукоснительная традиция блюлась со времён послевоенно-бандитского лихолетья. Если не раньше.
Чтобы попасть в дом № 19, для начала нужно зайти в калитку из высоких, серых от старости досок, бок о бок с воротами из того же материала, но чуть пошире и вечно на запоре. Вошедшему следовало знать также который из четырёх входов ему, собственно, нужен. Четыре двери идентично располагались по бокам двух глухих верандах из доски «вагонки», примыкавших к дому между четырёх окон, разделяя их по системе 1–2 – 1.
Веранда рядом с калиткой, обе её двери по её обе стороны, как и половина всего дома, принадлежала тогда Игнату Пилюте и его жене Пилютихе, а следовательно – это их окна смотрели на улицу Нежинскую. Вагонку второй веранды оплетал Виноград в густых тёмно-зелёных листьях и редких гроздьях мелких шариков неясного назначения, но ощутимо твёрдых. Глухая дощатая перегородка разделяла вторую веранду изнутри на две продольные секции, по одной для каждого из остальных домовладельцев. Двух, разумеется.
Дом, он же хата, нашей бабушки, Катерины Ивановны, состоял из полутёмной веранды-прихожей, за которой шла кухня с окном обращённым на две ступеньки в межверандном закутке перед входом в хату, и с кирпичной плитой-печкой под стеной напротив, рядом с которой оставалось ещё место для одной из створок двери постоянно открытой в единственную комнату хаты. Пространство между белёных стен комнаты с утра до вечера тонуло в лимбо-сумраке, что просачивался через окно из непроглядной тени под Вязом-великаном в Пилютиной части палисадника в два метра шириной. По ту сторону невысокого палисадного штакетника та же тень затмевала половину двора Турковых из Номера 17.
Обогнув дальний угол второй веранды, посетитель выходил на четвёртую, заключительную, дверь дома, за которой находилась хата стариков Дузенко. Их часть состояла из такой же последовательности веранды-кухни-комнаты, как и в хате Бабы Кати, но имела два дополнительных окна из-за симметричной планировки – окна Пилют на проезжую улицу требовали, чтоб с противоположной стороны дома два окна смотрели бы в общий двор.
Два могучих Американских Клёна с острыми концами пальцев в каждой пятерне их листьев росли во дворе, по одному перед каждым из дополнительных окон Дузенко. Промежуток между стволами деревьев заполнялся широким и рослым (метра в полтора) штабелем красного кирпича, наполовину искрошившегося от древности, который старик Дузенко держал всю свою жизнь для возможной реконструкции своей хаты в каком-то из неопределённо будущих времён.
Через шесть метров за кирпичным бруствером соединившим Американские Клёны (и параллельно ему) тянулась глухая стена сарая из серых-до-тёмного досок, с глухими дверями за солидными, но ржавыми висячими замками. Их владельцы держали там топливо на зиму, дрова и сыпучий уголь «семечки», а в топливном отсеке Бабы Кати жила ещё и свинья Машка в крепко пахнущей загородке.
Напротив веранды обросшей бесплодным Виноградом рос ещё один неприступный для лазанья Вяз, а высокий забор под ним отделял от соседей в Номере 21. Рядом с Вязом стоял сарайчик оштукатуренный (но очень давно) смесью глины, навоза и резанной соломы. Висячий замок на двери служил залогом безопасности земляного погреба Пилют за нею. Сарай из голых досок над погребом Дузенко стоял ещё дальше от улицы и как бы продолжал собою длинный сарай с запасами топлива, но не впритык – их разлучил проход в огороды домовладельцев.
Между двух сараев-погребников находилась дощатая халабуда—с односкатной крышей и без висячего замка—над земляным погребом Бабы Кати. Деревянный квадрат крышки покрывал вертикальный шурф, в чью тёмную трёхметровую глубину уходила лестница из брусьев приставленная к одной из тесных земляных стен. На дне, свет фонарика обнаруживал четыре ниши углублённые на все четыре стороны от ног лестницы. Там хранилась картошка и морковь на зиму, и бурак тоже, потому что мороз не мог добраться до запаса овощей на такой глубине.
В углу образованном погребником Дузенко и халабудой Бабы Кати стояла будка пегого пса Жульки прикованного к его дому. Он звякал своей длинной железной цепью, хлестал её о землю и остервенело лаял на всякого вошедшего во двор незнакомца. Но я подружился с ним в первый же вечер, когда (по совету Мамы) вынес и высыпал в его железную тарелку остатки еды после ужина…
Свои совсем седые и слегка волнистые волосы Баба Катя обстригала до середины шеи и держала их там в охвате гнутым пластмассовым гребешком. Чёрные и округлые (как бы распахнутые испугом) глаза вполне подходили её чуть смугловатому лицу с тонким носом. Но в сумрачной комнате за кухней, на одной из трёх глухих стен висел фотографический портрет женщины в аристократически высокой причёске чёрных волос и в галстуке (по моде завершающего периода Новой Экономической Политики в конце 20-х) – это Баба Катя в её молодые годы, когда имела отдельную пару туфлей для каждого из своих платьев. Рядом с ней висело настолько же большое фото мужчины с тяжёлым Джек Лондоновским подбородком, в пиджаке поверх рубахи косоворотки – так выглядел её муж Иосиф на должности Областного Торгового Ревизора до его ареста и ссылки на север и внезапной пропажи совпавшей с отступлением Немецких войск из Конотопа…
Гостить у Бабы Кати мне понравилось, хотя тут не было ни городков, ни игры в футбол, а только ежедневные прятки с детьми из соседних хат, которые тебя ни за что не найдут, если спрячешься в Жулькину будку… Поздним вечером на деревянном столбе возле угла соседней улицы зажигалась электрическая лампочка, чей желтоватый свет не в силах был превозмочь темноту даже на дороге под собою. Майские жуки с неторопливо-бомбовозным гудом, летали совсем низко и запросто сшибались курточкой или веткой отломанной от Вишни, что перевесилась через чей-нибудь забор. Отыскание сбитых в мягкой пыли улицы оказывалось задачей потруднее.