Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
– Может быть, «Ануш»?
Моя угадка наобум вызвала общий восторг и нежную гордость, что их Ануш до сих пор не выветрилась из памяти преподавательского состава местного Государственного Университета. А её отец, устроитель матага, не послабляя ласкового стиска, повёл опознанного к месту освободившемуся в конце мужского стола, где мигом возникли свежая тарелка с вилкой, чистый стакан и непочатая бутыль тутовки, а тамада уже подымался с новым тостом про родительскую любовь и университетские дипломы…
Карабахская тутовка (самогон выгнанный из ягод шелковицы) по своей убойной силе не уступит «ершу» (смесь водки с пивом в пропорции 50-на-50) и «северному сиянию» (микстура из медицинского спирта и шампанского, да по 50 % от каждого ингредиента). То есть хочу сказать, что ракетное топливо из этой продуктовой линейки требует солидной закуси, несовместимой с принципами веганизма, тогда как в праздничном застолье разве что хлеб да жареная на шампурах картошка прошли бы тест на безубойное питание, ну и нарезанные ломтями арбузы. И всё же, доказать, что веганы тоже брутальные мачо, я браво хлобыстал тутовку на каждый тост, а мой сосед справа по имени Нельсон Степанян (двойной тёзка асса-истребителя времён Великой Отечественной войны) тут же переводил бутыль в пике над опорожненным стаканом, пряча хулиганскую усмешку в своих глазах небесной сини.
А потом мне как-то уже не до Платанов стало… Я немо подобрал свой вещмешок, увязанный с палаткой и спальником, и заложил медленный вираж поперёк склона в поисках уединения, а там, покачиваясь, но чётко контролируя процесс, установил свою одноместную Made-in-China.
Остатки вертикальности и мутнеющего самоконтроля ушли на то, чтоб добрести до ближайшего Дуба и поссать по ту сторону его могучего обхвата… Разворот кругом и шаг по направлению к палатке грубо толкнули меня вспять и шваркнули о бугристый ствол… Вяло и безропотно, спина моя сползла по рубцам коры до самого комля, где я и свернулся умученным калачиком… Сумерки сознания сгустились прежде мглы подступающей ночи. Крохотный кружок смыкающегося горизонта раскачивался в жестокой круговерти, волна неудержимой тошноты подкатила и стиснула, я перевернулся на бок и, балансируя на неустойчивой опоре локтя, блеванул за кряжисто узловатое корневище, затем рухнул обратно на острые грани коры упёршейся в мой затылок.
А рыбки страдают морской болезнью?
~ ~ ~
Дрожь озноба пробудила меня в холодном мраке. Не сразу удалось восстановить навыки прямохождения, но всё же я дошкандыбал до палатки, вплетая по пути изнеможённые, но глубоко прочувствованные стоны в какофонию жуткого воя и сатанинского хохота шакальих стай распоясавшихся на близлежащих склонах.
Эта ночь стала первой, что ткнула меня носом в отчётливую вероятность не дотянуть до предстоящего утра. Пронзённый ужасом, терзаемый острыми когтями, что впились сквозь рёбра грудной клетки, я затаился и ждал рассвета как спасения. Он всё же наступил, но облегченья не принёс, не выручал и жалостный скулёж, однако сдерживаться не осталось сил, всё отжала иссушающая муторность.
Хотя если удалось пережить эту ночь (шатко начинало складываться в сознании), значит надобен я ещё чем-то близлежащему Космосу. Первым делом, надо придти в себя, собраться, ну хотя бы с тем, что осталось…
Инвентаризация выявила недостачу верхнего протеза. Я притопал к Дубу, сел на корточки и тупо потыкал прутиком лужицу застылых блёв в развилке корневищ комля. Нету… хрен тут ночевал, и хрен на весь твой глюпый морда… нужно продрать глаза… давай, я в тебя верю!.
Взгляд с усилием приподнялся выше и вперёд. Ага! Напор прощального попурри ноктюрнов вчера настолько был силён, что протез перепрыгнул лужу и мирно переночевал на полметра дальше—на моховой подстилке—шакалам ни к чему, у них свои зубы на месте, а прочая прожорливая шушера не позарилась на кусок пластмассы за 20 тысяч драм…
Весь дальнейший день я провёл пластом под Вязом рядом с палаткой. Меня хватало лишь на синхронное переползание с тенью кроны дерева типа соловой мокрицы под гномоном диска солнечных часов… ах, как верно сказано «Надо меньше пить!», но—и я уже когда-то пытался это объяснить, не помню уж кому—у моей тормозной системы личные воззрения относительно золотой середины, вот и приходится глушить сколько нáлито…
И вчера же мне дошло, причём очень отчётливо, что близость долгожительной дендрореликвии мало способствует общей безмятежности кротких медитаций умиротворённо-созерцающим умом… Отдалённый шум матагных гулеваний сменявших друг друга под Платаном (правда, не с каждым прибывал КАМАЗ гружёный скирдою столов), а также коровы бредущие на водопой и обратно под присмотром пастушков-отроков, до отвращения охочих к общению с распростёртыми незнакомцами, как и случайные прохожие и проезжие верхом по тропе, оказавшейся слишком рядом, изумлённо оглядчивые на инопланетно-лиловый оттенок в синтетике китайского производства, плюс венчающее это всё, жесточайшее похмелье, бесповоротно подчёркивали насущную необходимость радикальной перемены места моего ежегодного побега на волю…
Вот почему только сегодня утром, набрав бутылку родниковой воды для предстоящего перехода, я присмотрелся к дереву в деталях для отчёта тебе. Действительно, одного миллениума мало, чтобы так вымахать. Нижние ветви гиганта размером со столетние деревья. Огромный ствол удерживающий всю эту рощу, в обхвате наберёт метров тридцать, но имеет расселину от комля, куда сбегает ручей воды источника (не тут ли зарыта собака такого долголетия?) и в ту же щель может заехать всадник, если пригнётся в седле пониже…
Я тоже зашёл в дерево и оказался в сумеречном гроте. Остатки дневного света просачиваются внутрь из сплошной тени под кроною снаружи, от входа и противуположного выхода. Неуютно, темно и сыро. Вокруг разбросаны куски плоского камня – пробраться по топкой почве к малость сдвинутому от центра ящику здоровенного мангала из старой листовой стали и неумелой сварки, что глубоко увяз ржавой арматурой ног в пропитанном водой полу. Неровные наплывы растаявшего воска с останками несчётных свечечек заполнили его до краёв, облили стылыми потёками бока, словно насекомое из юрского периода обляпалось сосновою смолой, да моря рядом нет, чтоб превратиться в драгоценность. От такой мокрушно-заунывной обстановки потянуло скорее обратно, в ясное утро…
Вот я и вышел, собрал вещички и зашагал прочь, а обернув прощальный взгляд к прославленному Платану, криво поморщился на те уродящие ножевые раны от рук любителей увековечиться на всякой достопримечательности, какая только подвернётся под их инициалы, даты и символику модную среди таких придурков.
Шрамы-метины подревнее вползли, подтянутые корой, метров на шесть от земли. Вырезанные пару столетий назад, самые верхние расплылись и спутались неслышным течением времени в неясные, нечитаемые, контуры по неровной ряби пятнистой коры неспешно влекущей напрасный труд кверху, в неизбежное забвение…
~ ~ ~
Я не пошёл вспять тем же путём, что два дня тому привёл меня к знаменитому дереву. Намного привлекательнее казался переход по гряде тумбов (так в Карабахе называют заокругленные горы, что тянутся плавными цепями волнистых кряжей поросших травами и лесом, в отличие от более рослых леров, которые мозолят небо голыми пиками каменных вершин), эта уловка позволит избежать спуск в долину Кармир-Шуки, откуда придётся топать и топать по шоссе до деревни Сарушен.
По совокупности всех этих причин, я свернул на почти неразличимую тропку, что забирала вправо и вверх по крутому склону, в полном неведении исполним ли мой хитроумный план вообще. Но раз есть тропа, то куда-нибудь она всё ж выведет, не так ли? Вот я и шагал по ней, вдыхая вкуснейшие ароматы горного разнотравья, любуясь обездвиженными волнами тумбов в потоках мягкой зелени и солнечного света, предвкушая беспредел красоты необъятного простора, что раскинется вокруг, когда подымусь на гребень кряжа.
И беспредел не подвёл своей недосягаемостью даже для самых утончённых Тургене-Бунинских эпитетов и наиизысканнейших мазков Сарьяно-Айвазовских кистей—и на этом непередаваемом, разумеется, фоне тропка вливалась в узкую дорогу, что пролегла из ниоткуда к ближайшему тумбу, где по ней спускались из лесу крошечные, на таком расстоянии, пятнышки пары лошадей, двух человек и собаки…
Мы сошлись минут через десять, лошади скоблили каменистую дорогу верхушками трёх-четырёхметровых молодых деревьев с отсечёнными ветвями, толстые концы хлыстов увязаны на спины тягловых единиц. Два пацана с собакой сопровождали топливо для обогрева их жилищ в предстоящую зиму.
Зайдя в лес, я встретил ещё одну партию дровосеков из трёх лошадей, трёх мужиков, и ни одной собаки. Мы поздоровались, и я спросил как пройти по вершинам тумбов к Сарушену.
Мужик с тугой, как бубен, кожей поверх структуры черепа в его лице над воротом когда-то красной, но давно застиранной до белизны рубахе, ответил, что ему случалось слышать про ту тропу, однако личного знакомства с ней не имеет, и что метров через триста мне попадётся одноглазый старик, который рубит там, и тот уж точно будет знать… Я прошёл сколько сказано, потом ещё триста или пятьсот метров, но так и не услышал топора; старик, должно быть, устроил перекур с дремотой или жевал свой хлеб-сыр…
Не доходя вершины тумба, дорога раздробилась на несколько троп. Я выбрал ту, что забирала круче, но скоро она пропала тоже, словно и не бывала. Вокруг стоял нехоженый горный лес, где недостаточно одних ног, без частого хватанья за стволы деревьев—весьма оздоровительно и отдыхательно, но не надолго… Я не стал выдыхаться карабкаясь к вершине в лоб, а решил обойти с фланга, в надежде не пропустить седловину перехода на следующий тумб.
Вдруг наплыло ощущение какой-то странной перемены. Стихли звуки летнего леса, странная сумеречность приглушила свет, стирая и без того нечастые пятна солнца на кустах и под деревьями. Что за дела, мэн? У облаков сходняк флеш-мобный?
Поозиравшись, я открыл причину – вместо Буков-великанов вперемешку с разреженной порослью у их подножий, меня окружала рослая чаща ровесников, чьи кроны смыкались на высоте четырёх-пяти метров в плотную массу листвы непроходимую для солнечных лучей, отсюда и оттенок излишней потусторонности.
Что-то толкнуло меня оглянуться и встретить упорный взгляд зверя… шакал? собака?. а-а!. тоже мне!. глянь на ширину хвоста… лиса, конечно, или, может, лис… молодой ещё, с охотниками не встречался…
– Привет, Лис. Я не Принц. И я не юный. Иди куда шёл.
Я двинулся дальше, уворачиваясь от длинных паутинных нитей, обходя, по возможности, колючие кусты, а в её отсутствие продираясь насквозь. Лис не отставал… И кто это пустил пургу, будто животные не выносят человеческого взгляда типа как уставься и они отводят свой? Лапша на́ уши!. Так мы и шли. Иногда, как благовоспитанный попутчик, я обращался к нему с той или иной вежливой репликой, но он всё отмалчивался. В какой-то момент я развязал вещмешок и достал кусок хлеба.
Сперва, он вроде и не знал как подступиться, но потом заглотал, как удав пачку дуста, не выпуская меня из контрольного прицела глаз. Или прикидывает как смышковать, когда и где? Не газуй, партнёр, нам спешка ни к чему… И только лишь когда между деревьев заяснел широкий свет солнечной поляны, он принялся поглядывать назад и скоро растворился вовсе. Прощай, Юный Лис из молодого леса!.
Я вышел на поляну и понял, что без малого замкнул круг в обход вершины, но так и не нашёл перехода на следующий в цепочке тумб. Под скалами в отдалении маячила пара ветхих крыш, которые я приметил ещё на подходе к этому лесу. Ну и хватит с меня поисков вымышленной тропы, где тут спуск в покинутую деревню Схторашен?.
Вскоре подвернулась круто закрученная тропка, что вывела меня в тутовник двухсотлетних Шелковиц, откуда я прошёл к деревенскому роднику вкуснейшей, до невозможности, воды—куда тому приплатановому! Дальше тянулись тридцать метров улицы мощёной валунами и булыгами с парой домов гнобимых джунглями переросшей их Ежевики. Улица резко оборвалась, сменившись едва различимым пунктиром грунтовки по спуску обращённому в долину Кармир-Шуки.
(…деревня Схторашен была покинута до Карабахской войны 90-х, поэтому дома её не сожжены и сохранились жестяные крыши, чтобы сгнить под ежевичной обрешёткой.
Деревня эта, как и многие другие, пала жертвой маразматического решения Советского руководства «О Переселении Жителей Высокогорных Населённых Пунктов в Более Низинные Места». На тот момент Союзу Советских Социалистических Республик перевалило уже за семьдесят и он впадал в старческие отключки – дементия не щадит и политические системы, что повторяют жизненный цикл людей, своих создателей.
Всегда на всё согласные власти тогдашней Нагорно-Карабахской Автономной Области, подобно другим политическим образованиям в Кавказском регионе, рабски исполнили директиву свихнутого Старшего Брата и прикончили не одну деревню.
То есть, при всём почтении к тем, кому за 70+, я воздержусь от посещения их клубных вечеринок Давай Поаксакалимся!.)
Спускаясь вниз, неизлечимо верный большевистским традициям, я сделать ещё пару попыток срезать путь, ну, хоть немножко! Однако оба отклонения упёрлись в глубокие ущелья и отвесные скалы, так что шоссе меня дождалось точно там же, где я его покинул два дня назад – возле павильона-закусочной «Платан Тнчрени».
(…ласково ведёт судьба послушное чадушко, а упрямых неслухов волочит за волосья к одному и тому же, неизбежному, месту назначения…)
После пары поворотов плавного серпантина, шоссе взяло неотвратимо прямой курс на перевал из раздольной долины Кармир-Шуки. По наклонно уходящей вверх обочине, я топал сквозь тошнотную, но чем-то и зовущую вонь перегретого жарой асфальта. Тяжко дыша, обливаясь потом, я шёл, шёл, и шёл. Всё чаще и чаще приходилось сдвигать лямки вещмешка на плечах в бесполезных усилиях выбрать место, где они не впивались бы так больно, но через пару шагов те вновь врезались до кости всем грузом заспинной клади. Соль пота ела глаза, которые уж не резвились, не прядали по сторонам, не чумели от чарующих красот природы; взгляд отупело полз по асфальту крупного помола, едва уворачиваясь из-под обшарпанных армейских ботинок, что втаптывали в дорожное покрытие мою шагающую тень, которая мало-помалу начинала уже удлиняться. И всё-таки порою взгляд вскидывался, по собственному почину, в надежде высмотреть сквозь капли пота на ресницах тенистое дерево у обочины, хотя я знал на все 100 %, что до самого перевала ничего такого и близко не предвидится. Раза два я покидал асфальт сбить жажду ягодами Ежевики с кустов вдоль основания насыпи шоссе. Увы, в этом году нас ожидает ежевичный недород, хотя будем надеяться, что мне случайно подвернулась бесплодная полоса, потому что терпеть ненавижу распространять панику…
И снова топали ботинки вверх по неумолимо наклонной плоскости асфальта…
~ ~ ~
Для развития персональных навыков предвидения, не ищи тренера лучше, чем горы… И когда прямая бесконечного подъёма достигла перевала, чтобы превратиться в горизонтальные извивы с поворотами, которые послушно следуют рельефу цепи покинувших широкую долину тумбов, я мог уже предсказать не только запросто, но и наверняка, что полчаса спустя обернувшееся неразличимым (если наблюдать из данной точки) пятнышко меня (который пока ещё тут) свернёт, исчезая за самым дальним склоном во-о-он того тумба, а ещё через десять-пятнадцать минут, не доходя с полкилометра до деревни Сарушен, я сойду с шоссе на грунтовку, которая полого тянется на самое дно тамошней долины вдоль речки Варанда, а уж там-то всё будет хорошо и тени сколько хочешь, и деревьев, и родник прохладной воды на каменистом берегу реки…
Предсказание сбылось один к одному, а когда грунтовка подвела к мелкому броду через наполненное галькой русло, перед резким подъёмом к деревне Саркисашен, я с ней расстался и пошёл сквозь живой туннель Орешника на берегу, чтобы в конце туннеля открылось непривычно ровное поле над излучиной реки вдоль тумба-великана на противоположном берегу.
Попробуй представить футбольное поле вскинувшееся почти на дыбы и поросшее широколистым лесом до самой вершины этого стоячего стадиона. Из-за крутизны склона, кроны деревьев не загораживают друг друга, а поднимаются всё выше и выше чередующимися рядами, и у каждой кроны свой оттенок зелёного, один из 200—чуть-чуть не такой как у остальных. Можешь представить этот сон наяву? Если да, то легко разглядишь и меня на этом берегу реки, валяюсь тут на спине под мощным Грецким Орехом, на подстилке из листвы опавшей за прошлые годы—сухая, ломкая, мягкая труха.
Вот он – я, наслаждаюсь оргией зелёного потока, что струится вверх по тумбу за рекой, любуюсь глубокой синевой небесной выси, наблюдаю игру широкопалых листьев Грецкого Ореха, как поколыхивают в своих ладонях солнечные пятна в чуть шелестящем ветерке над головой. Ха! А жить-таки чертовски здорово, и так вот растянуться и думать про то или про сё, или совсем про ничего. Единственный вылом – ни души вокруг, чтоб этой красотищей поделиться… блин! забудь! я этого не говорил… мне давно не новость, а и в привычку даже, что такие моменты происходят лишь когда один. Главное, сдержать свою мегаломанию в узде, чтоб и не пикнула, и не рыпалась подкинуть какую-нибудь безобидную на вид мыслишку типа чем больше пространства на душу индивида, тем выше его зна́чимость и ранг…
Давным-давно, случилось мне листать лощёный журнал на Немецком, вернее его огрызки, в довольно потёртом таки состоянии. Заглавная статья посвящена господину Херцогу, владельцу крупного химического концерна. Один из тех сиятельств, которым западло соваться в политические игры, они эту крысиную возню предоставляют президентам, премьерам, соперничающим партиям und so weiter, однако малейший поворот руля внутри их вотчин определяет весь внешнеполитический курс Германии (на тот момент ещё без ГДР).
Статья пестрела красочными фотками, а на развороте ближний план Herr Херцога на фоне личного парка в его же заднем дворике—гектара два через расчёску стриженной травы вперемешку с напедикюренными деревьями из позапрошлого столетия—и парочка его внучат-херцогинят, блондины в локонах, пускают стрелы между двух деревьев под его левым ухом типа купидончиков или там в Робин Гуда играют.
Его праотцы, бродячие Евреи-челноки, пешком верстали весь Шёлковый Путь, туда и обратно, приносили китайский ширпотреб на продажу феодальным герцогам, баронам и прочим титулованным бандитам средневековья. А эта погань варварская устраивали пейсоносным коробейникам всяческие зверства и мучительства. Ну а нынче банкует он, пахан по полной, да… монарх крупного индустриального царства. Но счастлив ли? Сомненье брало, если приглядеться к потёртому выражению лица Herr Херцога посреди его холёного оплаченного-муками-предков-и-личными-достоинствами парка…
Ну ладно, оставим в стороне все эти августейшие рояли, а как насчёт меня-то? Счастлив ли я, вытянув ноги под сенью лиственного балдахина, под опахалом ветерка, вкушая негу сладостной прохлады… ничего не забыл?. а ну там ещё, наверно, про струны струй журчащих… впрочем, суть не в этом, главное – охренеть какая усадьба! ты ж погляди какое поле стрёмное, с травой по пояс, и в нём полно увесистых, с кулак, шаров-колючек симпатично-сизого отлива, шипастых, как булава, и тот вон тумб-Камелот над потоком, высоченный как башни многоэтажек, что громоздятся вдоль шоссе от Киева в аэропорт Борисполь. Чего тебе ещё надо для счастья, а?
Вопрос, конечно, интересный, если внимательно вдуматься… Жаль, вещмешок без дверцы с зеркальцем, чтоб ставить самому себе диагнозы по гордому выражению хрюкальника.
~ ~ ~
Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики—ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства (да! не спорю! откликнулись пара горсоветов из посторонних полушарий), поскольку мудрые державы на свою жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кось, гуляй отседова…»—устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.
Сатик тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд. Я попытался заикнуться, предварительно и довольно скромно, с предложением оставить кровинушек наших под мои отеческие опеку и радение, но, и вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я очень уж так совсем настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?. И потому Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом, две лагерные смены, от звонка до звонка, в отрядах соответственно их возрасту и полу.
А старший ребёнок в семье, Рузанна, к открытию лагеря сдала экзамены за второй курс Госуниверситета и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой. С развалом Советского Союза должность эта приказала долго жить, да и пионеров стало не сыскать, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Но я всегда готов принести соболезнования родственникам любого тормознутого форс-мажора, что не увернулся там, где Рузанна шла к избранной ею цели… Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой, в платёжной ведомости должность не значилась, но она и не переживала.
Оставшись один дома, всего за пару недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычной тишины вокруг и однажды под вечер покинул место жительства в направлении деревни Сарушен, приобретя пачку печенья и каких-то конфет в магазинчике на выходе из города. (На тот момент в своём развитии, я уже дорос до понимания, что радость встречи с папой нужно закреплять, чем слаще, тем лучше). Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать с чем-то километров до деревни и, уже в темноте, я пришёл в лагерь.
Как раз на этом месте, где я сейчас лежу, стоял холстяной складной табурет лагерного Директора, Шаварша, на который, кроме него, никто не смел садиться, правильный престол не под всяк зад заточен. На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, которую с тихим урчанием питал задвинутый за спину дерева генератор. Свет рассасывался темнотой над парой длиннючих столов из листового железа врытых пунктиром вдоль края поля, по обе стороны каждого стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала. Два непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, каждая вместимостью на взвод военнослужащих, силуэтились в тёмном поле: одна девочкóвая – для Воспитательниц и всех прочих девочек лагеря, вторая для мальчиков и Физрука. Чуть в сторонке, рисовалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должности лагерной Поварихи и Медсестры. Глубже в поле, метров за тридцать правее палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, в общем-то, с отсе́ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков…
Все лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света одной лампы, чтобы опознать меня и тут же кликнуть Сатик. Рузанна прибежала следом. Моё появление обрадовало обеих, хотя Сатик внутренне напряглась, готовая дать отпор излишним сентиментам, что не успели за минувшие две тыщи с чем-то лет укорениться и доказать свою необходимость в процессе выживания.
Был поздний вечер после трудного дня и легкомысленно посягать на основополагающие ценности меня не очень-то тянуло. Я держался с пристойным достоинством и послушливо сел с краю – на холод железа под задом, за холод железа под локтями. На столе разворачивался лагерный ужин. Благодарно и не прекословя, принял я тарелку жидкой каши из непонятной крупы, ложку из алюминия и осколок рубила из когдатошнего хлеба. И я даже попытался отгрызнуть кусочек от этой археологической находки орудия Каменного Века, хоть сразу видно было, что это не для пластмассовых зубов; пришлось вежливо заныкать артефакт под край тарелки и сосредоточиться на вареве…
(…как умудрились воссоздать слепок счастливого пионерлагерного детства времён Советского благоденствия в непризнанной стране, чей Министр Образования, в приступе гласности, признался, что его министерство не располагает средствами даже на покупку футбольного мяча для Школы № 8?
Скорее всего, Армянская Диаспора прислала грант на это дело и в конце лета получит аппетитный доклад с приправой искреннего ликования: «На $40 000 вашего щедрого дара, все школьники Степанакерта, столицы новонезависимой Нагорного Карабахской Республики, поимели уникальнейшую возможность…»…)