Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Директор Клуба сложения был короткого и плотного, но без брюха. Его слегка припухшее, а зачастую раскраснелое лицо вполне вписывалось в подобное сложение, как и сероватые волнистые волосы, которые он зачёсывал назад. Когда работники Клуба совместно с любителями из художественной самодеятельности готовили полный спектакль по пьесе Островского На бойком месте, Директор Клуба просто сделал прямой пробор на своём темени, смазал волосы вазелином и превратился в более натурального купца Царских времён, чем удавалось им тогда всем вместе взятым… Электрик Мурашковский расхаживал по сцене в роли Помещика в белой черкеске из костюмерной Тёти Тани и без конца прищёлкивал нагайкой, которую держал в своей клешне вместо платочка.

Даже Заведующая Детским Сектором, Элеонора Николаевна, участвовала в той полномасштабной постановке. Её должность в Клубе явно превышала должность Художественного Руководителя Детского Сектора, которую занимала Раиса, потому что Элеонора являлась в Клуб намного реже и Раиса ей подхихикивала, когда подворачивался случай. На свои визиты, да, впрочем и повсюду, Элеонора прибывала в ниточных серёжках с вкраплениями из блестящих камушков и в первозданно белой блузке с кружевным воротником. Общий аристократизм образа подчёркивался заторможено манерными движениями рук, что контрастировали с Плебейски энергической жестикуляцией Раисы.

Единственный случай, когда в ушах Элеоноры не болтались те её блёсточки-осколочки, произошёл на представлении одноактной пьесы, где она изображала коммунистку-подпольщицу пойманную белогвардейцами. Беляки заперли её в одной тюремной камере с блатной уголовницей из Одессы-Мамы, в исполнении Раисы, и Элеонора успела перевоспитать воровку за Советскую власть всего за один (и, к счастью, единственный) акт постановки, до того как Степан, Завхоз Клуба, и Руководитель Эстрадного Оркестра Аксёнов, оба в белых черкесках и балетных сапогах, увели её на расстрел.

Если Директор отсутствовал из своего кабинета, мне приходилось покупать билет, как простому смертному, из окошечка кассы в одном строю со списком фильмов и его запертой дверью. В какой-то из таких случаев, я вошёл в общий зрительный зал и уселся впереди пары девочек—Ларисы с Таней из моего класса—потому что хотя кассирша чиркала на билетах ряд и место, но кто там в него заглядывал помимо контролёрши Тёти Шуры?

Когда-то мне нравилась Таня (втайне), но показалась слишком недосягаемой, так что я тормознул и переключился на Ларису. После уроков я старался догнать её на Нежинской, по которой она ходила домой. Однако она всегда шла вместе с Таней, своей близкой подругой, ведь они соседки.

Когда Лариса участвовала в Детском секторе, я один раз даже проводил её по Профессийной до угла улицы Гоголя, а дальше она не разрешила провожать. В тот период Таня тоже приходила в Детсектор так что, фактически, по Профессийной мы шли втроём. Таня всю дорогу подгоняла Ларису идти быстрей, а потом разозлилась и ушла вперёд одна.

Мы вдвоём дошли и расстались на упомянутом углу и я пошёл по улице Гоголя восторженно вспоминая милый девичий смех Ларисы в ответ на мой пустопорожний трёп. Однако приблизившись к обледенелой водоразборной колонке под фонарным столбом на углу Нежинской я не смог сохранять этот душевный подъём далее из-за двух, контрастно чёрных на фоне белого снега, фигур, которые окликнули меня подойти.

Я опознал обоих, один парень из параллельного класса, а второй – десятиклассник Колесников из нашей же школы, они жили где-то на улице Маруты. Доверительно угрожающим тоном, Колесников начал мне втолковывать, что если я вообще хоть раз подойду ещё к Ларисе, и если он когда-нибудь услышит или ему скажут, что я посмел, тогда, короче, в общем, я понял чтó он мне за это сделает? И эти толки об общих понятиях он повторял по кругу, малость меняя очерёдность, а меня сковал страх, как нашкодившего пятиклашку, которому учитель орёт явиться завтра в школу с родителями, когда я почувствовал как что-то схватило меня за икру и треплет. Оглянувшись, я ожидал увидеть бродячую собаку, но там оказался совершенно пустой сугроб снега и больше ничего. Вот когда мне абсолютно полностью дошёл смысл выражения «поджилки трясутся».

Он снова спрашивал, понял ли я его, и я бормотал, что понял. Тогда он переспрашивал всё ли я понял из того, что он сказал, я мямлил, да, всё. Но я не смотрел им в лица, а думал, вот бы Дядя Толик, бывший чемпион области по штанге в полутяжёлом весе пришёл сейчас к колонке за водой… Нет, он так и не пришёл. В тот день я натаскал домой достаточно воды…

И вот теперь в публичном месте, пред лицом довольно переполненного зала, я уселся перед двумя девочками, своими одноклассницами, хотя целиком сознавал неосмотрительность подобного поведения, но поступить иначе никак, почему-то, не мог. Я обернулся к ним в попытке завести разговор сквозь общий предсеансовый галдёж и гам. Однако Лариса хранила упорное молчание и смотрела в сторону, и только Таня отвечала, довольно односложно, прежде чем Лариса обратилась ко мне напрямую: —«Не бегай за мной, а то ребята меня тобою дразнят».

Я не нашёлся что ответить, лишь молча встал и направился к глухой боковой стене под балконом, чтобы зашагать к выходу, унося в груди осколки своего разбитого сердца.

Когда я достиг последних рядов зала, моя чёрная печаль и вовсе обернулась мраком—свет погас для начала сеанса. Чтоб дать глазам свыкнуться с темнотой и не спотыкаться, я опустился на крайнее в ряду сиденье и забыл страдать дальше – ведь шли титры голливудского вестерна Винниту, Вождь Аппачей!.

~ ~ ~

В № 19 по улице Нежинской старика Дузенко уже не было и его четверть хаты населяли теперь две старухи – его вдова и её сестра, приехавшая из села. И в полхате Игната Пилюты осталась лишь его вдова, Пилютиха. Она и носа не показывала из своего логова и ставни окон смотревших на Нежинскую неделями не открывались. Конечно, ей приходилось ходить на Базар, в Нежинский магазин, но мои и её тропы никогда не пересекались…

В феврале Бабу Катю вдруг отвезли в больницу. Наверное, только для меня с моей жизнью разбитой между школой, Клубом, книгами и телеком, это случилось вдруг. Когда стараешься поспеть повсюду, не замечаешь что творится у тебя под носом.

Приходя из школы, я звякал клямкой калитки и взбегал на две ступеньки нашего крылечка, мимо окна Пилютихи, где она стояла в профиль, концы наброшенного на голову, но не завязанного платка свисали чёрным клобуком на черноту остального прикида, рука с угрозой вскинута к стене между её и нашей кухнями. Дома я ронял папку со школьными тетрадями в расселину между раскладным диваном-кроватью и тумбочкой под телевизором и возвращался на кухню пообедать с моими братом-сестрой, если они ещё не ели. Мать и Тётя Люда готовили отдельно для своих семей и Баба Катя ела сготовленное её младшей дочерью вместе со своими младшими внуками, Ирочкой и Валериком, за единственным кухонным столом под стеной между нашей и Дузенкиной частями хаты.

В дневное время по телевизору показывали лишь заставку с застывшим кругом и квадратиками для настройки изображения кручением мелких ручек на задней стенке ящика телевизора. Если круг не кругл, то и лицо диктора сплющится, будто ему Москву долго показывали или наоборот как бы слон на темечко наступил. Поэтому, до начала вещания Всесоюзного Телевидения в пять часов, телевизор не включали и обед протекал под невнятный речитатив Пилютихи за стеной, где временами бубнёж накручивался до воплей, не разобрать о чём.

Потом я уходил в Клуб и, возвращаясь, снова видел Пилютиху, уже в подсветке лампочкой из дальней комнаты, потому что на кухне свет она никогда не включала в своём чёрном противостоянии с ненавистной стеной. Когда все четыре родителя возвращались с работы, Пилютиха добавляла громкости, на что отец обычно морщился и говорил: —«Вот же Геббельс, опять завела свою шарманку!»

Однажды Дядя Толик приставил большую чайную чашку к стене – послушать о чём она там каркает. Я тоже разок прижался ухом к донышку, бубнёж приблизился и звучал уже не за стеной, а внутри белой чашки, но всё так же не поймёшь что. Мать советовала не обращать внимания на полоумную старуху, а Тётя Люда пояснила, что это она нас всех проклинает через стену. Тётка обернулась ко всё той же стене, но с нашей стороны, и раздельно выговорила: —«А чтоб это вот всё тебе же за пазуху».

Не знаю, была ли Пилютиха и впрямь полоумной. Как-то же умудрялась жить одна. В конце войны дочка покинула Конотоп безвозвратно, на всякий, чтоб не прижучили за вольное обращение с офицерами штаба Немецкой роты расквартированными в хате её родителей. Сын Пилютихи, Григорий, получил свои десять лет за какое-то убийство. Муж умер, телевизора нет. Может потому и проклинала, чтобы не ополоуметь…

Баба Катя насчёт Пилютихи ничего не говорила, а только виновато улыбалась. Случались дни, когда она постанывала, но не громче, чем речи Геббельса приглушённые стеной… и вдруг приехала скорая и её увезли в больницу.

Спустя три дня, Бабу Катю привезли обратно и положили на обтянутую дерматином пружинную кушетку, которую отец собрал из остатков прибывшего с Объекта чересчур крупного дивана, и та вписалась под окном кухни, напротив плиты-печки.

Баба Катя никого не узнавала и ни с кем не разговаривала, а только стонала, протяжно и громко. Вечером две наши семьи собрались перед телевизором и закрыли дверь на кухню, чтобы не слышать её стоны и тяжёлый запах. Архипенки перенесли их постели в комнату и она превратилась в спальню на девятерых.

На следующий день опять вызывали «скорую», но её не увезли, а только сделали укол. Баба Катя ненадолго затихла, но вскоре снова начала метаться лёжа на кушетке с одним и тем же криком «А, божечки! А, пробi!» Через пару лет я догадался, что «пробi» это Украинское сокращение от «прости, Боже».