Правила колдовства

Пролог

Башни и идолы

Арданское лето и в горах лето, а уж на равнине, где зеленые тэрские рощи перемежаются столь же зелеными тэрскими лугами, да полно речек и озер, оно словно кушанье на королевском столе – и на вид ясно, что вкус чудесный, от аромата опьянеть не мудрено, а уж если доведется поднести к устам, лизнуть, а то и откусить малую толику, никогда не забудешь вкуса, захлебнешься от сладости со свежестью пополам, а придется отправиться куда подальше, будешь оборачиваться и шептать как помешанный – лето, лето, лето, мать твою…

Понятное дело, Ардана – край обширный, три тысячи лиг можно отмерить, что с севера на юг, что с востока на запад и это еще и без гор, да и мест благословенных в Ардане полно, но Тэра есть Тэра. Сердце Арданы, голос ее и твердый взгляд. Край благодати и милости. Мякотка, как говаривали, потирая привыкшие к деньгам ладони, арданские купцы, вступая в пределы самого вольного арданского королевства, которое, тем не менее, не только не казалось мягким, но и отчего-то не разваливалось на части и вполне себе богатело и становилось все сильнее с каждым годом и с каждым новым королем, что сменяли друг друга не по ухищрениям и коварству, а согласно династического наследования и строго распорядка.

А ведь случались на этой земле и страшные времена. Одна тысяча двести семьдесят восемь лет минуло с того дня, как обрушилась Черная башня в стольном Тэре, погребя под собой ужасного правителя, что едва не вовлек в огненную напасть всю Ардану. Важной была та погибель, если уж новое летоисчисление с нее ведется, хотя и не обошлось в той давней истории без святого мученика Нэйфа, да раскинется его благословение надо всей этой землей.

Да только что такое для нынешнего арданца тысяча лет, если он и прошлое лето едва помнит? Вы бы еще спросили у него, что случилось десять или двадцать тысяч лет назад. Спора нет, каждый год боли и муки этой земли принят к учету в книгохранилищах Храма Присутствия или Храма Святого Нэйфа, да только кто читает те свитки? Да и зачем обычному арданцу эти хлопоты в благости и неге? К чему помнить вкус пива из прошлогодней кружки, если нынешняя у губ? Пей, счастливый или горемычный обыватель, лето через край, утирай губы, делай новый глоток, обливайся и пропитывайся этим летом с головы до пят, на весь год его должно хватить, точно до следующего лета, лишь бы боги не поскупились и повторили и это солнце, и этот теплый ветер, и эту зелень вокруг, и, что главное, мир и спокойствие. Дорогого стоят, но не оценишь, пока не утратишь. Придет время, каждый счастливый миг вспомнишь, еще завоешь от тоски и невозможности их вернуть. А пока… лето.

Худощавый и крепкий, скорее молодой, чем старый путник, хотя и уже далеко не юнец, вошел в пределы срединного тэрского городка с юга. Вошел точно в середине лета и почти точно в полдень – за час или за два до того знойного мига, когда солнце почти полностью подъест тени лошадей, повозок, шатров и навесов на главном крестьянском рынке королевства, что занимал всю центральную площадь Фатача. Вошел припорошенный пылью и слегка вымотанный дальней дорогой, во всяком случае, сапоги его были стоптаны, и пыль развеивалась из дыр под их носами при каждом шаге. Одежда его была черной, что никак не располагало к долгой дороге под палящим солнцем, но выкрашенный охрой деревянный диск на груди путника разрешал и эту несуразность; служителю Храма Присутствия выбирать одежду не приходилось: и черная сутана с капюшоном из тяжелого сукна, и такие же черные порты, и те же сапоги с коротким голенищем – все это было видано и перевидано тысячи раз и не возбуждало излишнего любопытства. Святой братии от двух главных храмов Арданы и множества храмов поменьше немало бродило по тэрским дорогам.

Другое было удивительным. Уставший священник вел под уздцы черного как смоль жеребца, на котором не было ни седла, ни какой-нибудь сбруи, кроме накинутой на голову узды, и опирался при ходьбе о землю затейливым посохом или из черного дерева, или выморенного в черный цвет. И на то, и на другое можно было бы и не обратить внимания, но лошадь была столь хороша, что за нее даже не слишком ушлый купец легко бы выторговал целый табун неприхотливых и незаменимых в крестьянском ремесле снокских лошадок, а посох был так искусно покрыт медью, особенно у навершия и у пятки, что казалось, будто лучшие тэрские ювелиры трудились над ним. Правда, самая его середина была еще и опоясана серебряной застежкой, словно древнюю деревяшку кто-то переломил однажды, но по всему выходило, что сей ущерб никак не умалил ее ценности. Об этом или о чем-то похожем думал всякий зевака, что попадался на пути путника, пока тот пробирался по сельским улицам не такого уж маленького города, пусть даже дома выше двух этажей в нем были редкостью, но мысли эти были недолгими. Стоило тому или иному праздному бродяге разминуться с загадочным встречным, как горожанин по непонятной причине тут же забывал о странном зрелище и только какое-то время недоуменно морщился и подергивал головой, словно пытался вспомнить о каком-то важном деле, существо которого вроде бы мелькнуло в ворохе хлопот, но тут же развеялось без остатка. Между тем путник уверенно пробирался к городскому рынку и как будто вполголоса разговаривал с идущей за ним лошадью, хотя та, вроде бы, вовсе не участвовала в беседе, или говорил еще с кем-то, конечно, если не беседовал сам с собой по причине сумасшествия или какого-то каприза. Во всяком случае, если бы какой ловкий фатачский пройдоха осмелился подобраться поближе к незнакомцу, да сумел разобрать его негромкую речь, вряд ли бы он что-нибудь понял, поскольку собеседник странного храмовника был не только невидим, но и неслышим.

– Да, ваше всемогущество, – негромко говорил путник. – Нет, о месте во главе круга я не радею. Не по чину мне вожделеть стезю, по которой идут те, кто сильнее и мудрее меня. Да, я буду выполнять все, что мне велено, без сомнений на любом месте, забота о колыбели и об очаге не менее важна, чем круг. Лишь одно меня тревожит, стоит ли тратить накопленные за долгие годы силы для этого обряда? Когда еще мы сможем внимать вашей мудрости, неужели останемся без присмотра? Что нам эти маола из Фоскада? Может, когда-то они и были вашей гвардией, но те времена давно минули. Неужели мы сами не можем разобраться с убогими…

На этом месте собственного говора путник как будто споткнулся, побледнел, видно слышимый только ему ответ был жестким, во всяком случае словно судорога скрутила его руки, посох зазвенел, волочась за путником по мостовой Фатача, жеребец недовольно замотал головой, но храмовник уже тряс головой, слизывая выступившую из носа кровь и, слегка заикаясь, цедил вполголоса:

– Да, ваше всемогущество. Слушаю и повинуюсь. Ясность высших сил мира сего не должна быть очевидной для слабых. Нет ничего важнее явлений частей и слуг твоих, и прочие слуги, что служили тебе прежде, должны вернуться к прежней службе или перейти в стан твоих врагов с наибольшим ущербом для себя. Все понял, а если чего не понял, Олс благословенный словно старший брат или мудрый отец наставит и разъяснит. Все понял, ваше всемогущество, все понял. Слушаю и повинуюсь.

В странном храмовнике не было и тени подобострастия, хотя тот, с кем он говорил, судя по тону служителя храма, мог уничтожить его одним своим невидимым дуновением. Нет, храмовник словно претерпевал муки, к которым готовился всю свою жизнь, хотя, кажется, пережил их немало, поскольку в распущенном вороте сутаны, все же жара донимала его, из-под тонкой камизы проглядывали страшные шрамы, как будто однажды ему пришлось пройти через огонь. Сохраняя достоинство даже через боль, путник затвержено повторял что-то о высокой чести и полном повиновении до того самого мига, в который подошел к южным воротам ярмарки и с поклоном показал старшине фатачского дозора дорожный ярлык и купчее уведомление на право продажи лошади.

– Нэмхэйд, – с трудом разобрал буквицы на полоске пергамента стражник и с восхищением прищурился. – Это чего же Храм Присутствия распродает такую красоту? И почему здесь, а не в Тэре? Пожалуй, тут и мошны под такой товар не найдется.

– Другое дело у меня здесь, – спокойно ответил путник, глядя в глаза стражнику. – Но о нем я говорить не могу.

– Все у вас так в храме, – хмыкнул стражник, возвращая ярлык. – Таинства разные. Службы. А у нас здесь просто. Привел товар, продавай. А не хочешь продавать, проваливай. Мне все равно, конечно, а у тебя язык отвалится отбрехиваться.

– Я ненадолго, – холодно улыбнулся путник. – Не отвалится.

– Я присмотрю за тобой, – пообещал стражник. – Только ты умойся, кровь у тебя под носом, от жары наверное. Смотри, солнце в эту пору палит нещадно. Да, если сторгуешь лошадку, все одно без торгового сбора не выйдешь с ярмарки.

– Нет, – помотал головой путник. – Ты меня и не вспомнишь.

– У меня хорошая память, – засмеялся стражник, но путник уже прошел через ворота и смешался с толпой.

Народу было на торжище немало, хотя основная торговля обычно случалась по осени, к уборочной и первому обмолоту, но и теперь торговые ряды не страдали от скудости. Овощей и фруктов, во всяком случае, было полно, и между рядами бродили не только фатачские хозяйки с корзинами, но и хозяева окрестных ферм, самое время было прикупить инструмент, прицениться к семенам на следующий сезон да и просто перекинуться словом с дружками и соседями. Путник с красавцем конем в поводу заставлял их с восхищением замирать на месте, но едва различимое сквозь ярмарочный гомон постукивание посоха по заплеванным камням рыночной площади словно сдерживало их от пустобольства, вряд ли в кошельках даже всех рыночных торговцев скопом имелась и половина стоимости этого жеребца. Тем временем путник добрался до середины площади, остановился неподалеку от торговца семечками, рассыпающего их берестяным кубком по кулькам и мальчишеским карманам за медные гроши, и опустился на колени, смахивая пыль с черного камня, что был частью мостовой, хотя и превосходил размером окружающие булыжники в несколько раз.

– Обронил что или камешек приглянулся? – засмеялся торговец. – Не выковырнешь, пытались уже. Он, похоже на пару локтей в землю уходит, если не больше. Плита, наверное, была могильная когда-то. Или еще какая пакость. Не стоит и корячиться. У камнерезов тебе любую плитку за гроши подберут. А за такого коня и дом из нее построят.

– Замолчи, – щелкнул пальцами путник, и торговец заткнулся тут же. Остекленел взором, замер, опершись коленями о мешок, уронил внутрь него кубок.

– Пяти хватит, – еле различимым шелестом пронеслось над ярмарочной площадью или же сам путник прошептал что-то услышанное только им, но странный черный посох поднялся на локоть от мостовой и с едва различимым звоном коснулся черного камня, после чего словно безмолвие окутало и путника, и его жеребца, и ближнего торговца, и мальчишку, замершего у мешка с семечками, и дородную фатачскую хозяйку с корзиной со снедью, и то ли нищего, то ли прощелыгу, с воровским умыслом волочащегося за этой хозяйкой, и широкоплечего седобородого деда с уздечкой в руках и седлом подмышкой, что явно собирался прицениться к черному жеребцу. Окутало и встало едва различимой мутной стеной, поднялось посередине площади невидимой башней, разом отвратив взоры и от черной лошади, и от храмовника, и от торговца семечками, и от всех, кто оказался внутри этой башни, словно не было их на этом месте секунду назад.

– Сам не свернись, – прошептал храмовник, повторяя только ему слышимые слова, мгновение разглядывал собственные ладони, затем прикоснулся к лицу, подхватил потеки крови под носом и размазал их по скулам.

– Не медли, – сказал он через секунду, прошептал еще что-то совсем уж неслышное, вытащил из-за пояса короткий нож с черным диском на гарде, прикоснулся к нему губами, приложил его ко лбу, затем потянул к себе лошадь и внезапно ударил ее ножом в горло. Ударил сильно. Так сильно, что кулак его со стиснутой в нем рукоятью ножа почти скрылся в плоти животного, которое захрипело, рванулось было куда-то вверх и в сторону, но тут же замерло и упало на колени, едва не придавив храмовника. Он отшатнулся и посмотрел сначала на руку, со стиснутым в ней ножом, на которой не было и следов крови, а потом на жеребца. Тот истаивал.

Головы у него уже не было. Она словно исчезла в страшной ране, в черном пятне, в которое та обратилась, вывернулась наизнанку в невидимое ничто, и теперь в этом же пятне исчезала и прочая плоть лошади – ее лоснящаяся на жаре шкура, могучие плечи, ноги, спина, круп, хвост. И вслед за ними в ней же исчез и торговец семечками, и мальчишка, и хозяйка, и ярмарочный вор, и старик, и исчезло бы как будто все, если бы это черное пятно – рана не захлопнулось и не исчезло. Или же не ушло в черным камень.

Храмовник опустился на колени, прикоснулся к камню и тут же отдернул руку, поскольку камень оказался горячим.

– Дело сделано, – сказал он, поднялся, отряхнул пыль с коленей, щелкнул пальцами, стирая мутную башню, и скрылся в толпе.

В тот же самый день и час, через мгновение или через минуту после совершения странного обряда в центре ярмарочной площади Фатача более чем в двух сотнях лиг на северо-запад у небольшого острога на краю Бейнского леса, что охранял древнюю заброшенную дорогу, пронзающую страшный лес точно посередине, стражник почувствовал холод, облизавший его лицо. Словно в самое полуденное пекло долетел ледяной выдох с дальнего севера и отвесил ему пощечину. В следующее мгновение этот холод пронзил по древней дороге весь Бейнский лес, заставив в ужасе пригнуться и прижаться к затянутым мхом камням пересекающую заброшенный путь свору волков-имни.

На Бейнской заветри, которой заканчивалась заброшенная дорога, холод обрел силу и резким порывом сбил с ног молодого кузнеца, который вздумал возобновить кузницу на месте уже старого пепелища.

Затем холод покрыл рябью плес Курсы под Бейнской заветрью и унесся по северному тракту к Бейну.

На окраине руин великого города он уже напоминал сгусток черного дыма. Через сотню лиг показался бы черным полотнищем. А еще через четыре сотни лиг, в дальнем краю, куда не забредают ни купцы, ни странники, у древних башен Фоскада, укрывающего от незваных гостей благословенную долину маола, был черным всадником.

У начала длинной лестницы, сложенной из белого камня, что поднималась к трем башням, перекрывающим вход в долину, и длинной дороги, петляющей по горному склону вдоль нее, всадник спешился и, сбросив на плечи капюшон черной сутаны, оказавшись тем самым продавцом семечек, стал подниматься по ступеням. Их было пять сотен до главных ворот и двух изваяний причудливых имни – с оскаленными пастями, звериными лапами, колючими гребнями и драконьими хвостами, стоявших справа и слева от чеканных створок, но добравшись до самого верха торговец даже не смахнул со лба пот. Между изваяниями, каждое из которых превышало рост человека в два раза, стояли пять стражников, потребовавших у торговца назвать свое имя и показать подорожную, но торговец не произнес в ответ ни слова. Он пошел на них с голыми руками, а когда они обнажили мечи, схватился в рукопашную, отнял меч у одного из них и убил всех, но будучи израненным, не упал, истекая кровью, а обратился в мальчишку, что замер полчаса или час назад у мешка с семечками на рынке Фатача и, окунув руки в кровь, с трудом дотянулся до морд застывших словно перед прыжком изваяний и вымазал им клыки.

В крепостном дворе, что начинался за воротами, мальчишку, который волочил за собой меч, посекли стрелами, но, обратившись в фатачскую хозяйку и приняв в себя еще с десяток стрел, он добрался до внутреннего бастиона и поднялся на его площадку уже в виде ярмарочного вора, где срубил всех защитников крепости, несмотря на то, что многие из них слыли искуснейшими меченосцами Арданы. В главное хранилище Фоскада заходил уже седобородый дед. Там его ждали двадцать лучших воинов во главе с худом стариком, облаченным в посеребренный доспех, совпадающий цветом с цветом его седых волос. В руке старик держал небольшой резной жезл, украшенный рубинами и большим бриллиантом вместо навершия.

– Бесполезно, – проскрипел старик. – Здесь был этот выскочка Нэмхэйд, был Олс, верный слуга Дайреда, был, прикрываясь тенью своего ножа, его отзвук Экрас. Фоскад ответил каждому одно и то же: маола больше не гвардия Дайреда. Мы не враги этой земле. Кто ты? Чего ты хочешь?

– Маола больше не гвардия Дайреда? – удивился дед, отбросил меч, полез за пазуху и извлек оттуда черный свиток, увидев который, старик с жезлом побледнел до цвета собственных седин. – А что тогда делать с этим?

Дед развернул свиток, прищурился, водя пальцем по алым буквицам, и с хохотком прочитал:

– «А если мы нарушим нашу клятву, пусть наши жилища обрушатся на наши головы, пусть наши источники наполнятся ядом, пусть наши нивы сгорят, пусть наши заклятья обернутся против нас, а мы сами будем прокляты».

– Это клятва не действует! – закричал старик. – Та война окончена тысячи лет назад. Даже по закону тридцати трех колен мы уже разменяли это родство! Мы не в ответе за далеких предков!

– Неужели? – удивился дед. – А как же ты, Арса? Или ты не исчислял своих предков? Ты и есть тридцать третье колено от последнего главы гвардии. Пусть даже и сжимаешь в руке жезл с фальшивым камнем. Долголетие твоего рода сыграло с тобой плохую шутку, приятель. Тридцать три поколения людской род может разменять и за семь сотен лет, и даже быстрее. Но ведь ты маола. Забыл? За твоей спиной тысячи лет.

– Кто ты? – замер старик.

– Какая разница? – спросил дед, поднимая над головой свиток. – Так что делать с этим?

– Мы не враги этой земле, – повторил старик, не выпуская из руки жезла и с трудом вынимая другой рукой меч из ножен.

– В третий раз спрашиваю, – устало покачал головой дед, глядя, как окружающие старика воины тоже обнажают мечи, – что мне делать с этим?

– Ты ничего не сделаешь с нами, даже если весь Черный круг заявится сюда, – крикнул старик. – Этот жезл силен даже без камня воды! Будь ты даже самим Дайредом! У тебя нет здесь силы! А твои стражи без камня воды ничто!

– Не совсем, – вздохнул дед. – Хотя бы на полчаса их хватит и без камня. Вам ведь больше и не надо? Маола ведь стали уже не те? Так что мне делать с этим?

– Вот наш ответ! – поднял над головой меч старик и в тот же миг за его спиной щелкнул самострел и стрела пронзила сердце деда.

Но тот не упал. Тот, кто спешился у начала белой лестницы, кто только что был торговцем, мальчишкой, хозяйкой, вором, дедом, не упал. Он обратился в высокого молодого воина, который по-прежнему держал над головой свиток. Воин сокрушенно покачал головой.

– Когда уже вы научитесь… Если бы эта стрела убила Арсу, я бы ведь и в самом деле ушел отсюда не солоно хлебавши. Ну, скорее всего, ушел бы. Наверное… А так-то…

– Дайред? – сдавленно вскрикнул старик.

– Почти, – ответил воин, и вслед за этим свиток над его головой вспыхнул, и почти сразу переломился, рассыпался пеплом жезл в руке старика и тот, воя от боли, начал складываться в кучу истлевающей плоти, и воины с обнаженными мечами попятились к дальней стене, потому как откуда-то снаружи донесся треск и грохот, и истошные крики, и пыль посыпалась с перекрытий.

– Измельчали маола, – с презрением произнес воин и, прежде чем рассеяться дымным вихрем, добавил. – Даже ваш жезл оказался поддельным. Что ж. Дальше я уже буду говорить с каждым по отдельности. Может быть…

И вслед за воином рассеялся вихрем оставленный у начала лестницы черный конь.

А два оживших стража Фоскада между тем рушили древний замок. Источники долины уже были наполнены ядом. Нивы занимались пламенем. У древних чудовищ было меньше часа, до того как они должны были рассыпаться в прах. Но они успевали.

Часть первая

Каверзы и уловки