Чуть ниже поверхности

Путешествия

1. Повторение

2. Вокзал

3. Расстояния

4. Декорации

5. Цифры

6. Туман

Повторение

Нет! Нужно все-таки выбрать: либо читать, либо… Писать?

Участвовать?..

Тщетно пытаюсь закрыться книгой, занырнуть в небытие, спрятаться, только звук поезда. Строчки, чьи-то фразы, слова глотаются как скользкие кусочки теплого желе или безвкусного фрукта, не оставляя никакого следа ни в уме, ни в сердце. Невольно слежу за собой со стороны. Вожу пустыми глазами как большая пойманная рыба, не обученная грамоте, словно не читать пытаюсь, а пишу хвостом на воде или густом воздухе записку о кораблекрушении, мол, все, спасайте – этот остров обитаем!

А что-то могучее как фаза луны, рвется стать очевидностью здесь и сейчас, как ребенок сквозь толпу на самый центр площади – может, просто из любопытства? – ведь там дает импровизированное представление бродячие театр. Оно наблюдает, удивляется, может, иногда смеется, треплет меня за грудки, словно безумец, считающий своим горестным бременем быть всегда для всех невидимым, отчаянно стремится опровергнуть самого себя, вопиет перед моим лицом:

– Я здесь, и тебе уже не отвертеться от моего присутствия возле тебя и внутри твоего лживого ума! Я – это ты сам, глупец! Сегодня хочется перевернуть этот цирк!

Мы соперничали один с другим, бессмысленно пытая друг дружку в перехватывающих дух волнообразных объятиях, а Луна потешалась и растаскивала нас то и дело в разные стороны силой своих приливов и отливов, а где-то за спиной все равно снова свивала нас вместе канатом, и тот уползал внутрь моего позвоночника и являлся, в итоге, моим внешним проявлением, моим существованием – это констатировал будто уже кто-то третий.

– Может перейдете из плацкарта в купе? – вежливый женский голос обратился явно к одному из нас.

– О, нет, нет, спасибо! – ответил ей кто-то во мне, так просто сдаться было бы уж совсем горько.

Интересно, а кто я сейчас для нее, для других, ведь я его, этого внешнего себя и не знаю совсем. Может это и есть этот самый третий, которого – я думал – даже не замечают остальные пассажиры вагона?

Я будто пытаюсь обмануть собственные глаза, пресловутую очевидность, пытаюсь обмануть всех – жалкие попытки. В глубоком детстве только бабушку легко было обмануть сделав вид, что спишь, читаешь или делаешь уроки, а на самом деле, втихаря, неистово жаждешь воплощения всех страстей мира.

Конфликт наблюдателя и наблюдаемого, который придумал этот кто-то третий.

У этой камеры нет авто-спуска, и ты можешь либо быть в кадре и участвовать в массовке, либо нажимать на кнопку и смотреть в глазок, но помни, что тогда все поведение перед объективом меняется, как у квантов.

Веду взглядом по строке, а боковым зрением и всеми мурашками, проступившими на руках чувствую следящие за моими движениями тысячи глаз и вздохов, и невидимых течений, вижу их негодование и смех над моими жалкими потугами пойти против хода происходящего, над ничтожными попытками не быть там, где я есть, и тем, кто я есть, а играть недоученную роль надоевшего всем стареющего героя, искателя наименьшего зла или наибольшего абсурда. А за этой мною рукотворно воздвигнутой стеной низко гудело, как море у самого дна, в вертикальном разрезе, всё накопившееся и нахлынувшее из отверженного и обесцененного мира. Окружающая трясина действительности была готова выставить меня голого и обваленного в липких перьях грима на фоне моих же, наспех сооруженных декораций и поднять на шесте напоказ и всему люду насмех.

Но почему именно сейчас, когда я открыл книгу, чтобы просто скоротать вечер в пути в вагоне поезда и отвлечься?

А! Вот именно, отвлечься, спрятаться захотел?! Притвориться отсутствующим, да? – ни за что! Слышишь?

– Возьмите, вот ваше белье, может хотите чаю? – кажется она не на шутку за меня взялась, наверное все-таки заподозрила, что с нами во мне что-то не так – вот-вот подеремся или пойдем назло курить в тамбур.

– Да, с удовольствием, спасибо, – кто-то снова ответил за меня, наверное этот третий, ах, какой приятный сюрприз, с вами наконец-то познакомиться.

Я начинаю понимать, я просто боюсь собственного бессилия, неспособности здесь и сейчас, вот, как раз сейчас, общаться с этими молодыми, полными мутного как поток веселья людьми, или хотя бы просто находиться рядом, быть уместным в том же их мире, или хоть кое-как сыграть что-то, во что бы они поверили.

Я начинаю ощущать, как между частями каната в моей спине впутывается еще одна непрошенная веревка, размягчая сплетение первых двух-трех, опутывая туманом и отправляя их в вертикальную пучину под весом собственной нарастающей волны – что, четвертый лезет? Новая сила прощалась со всеми старыми, как после кораблекрушения порожняя бочка прощается с тонущими сокровищами, воцаряя свое зияющее царство пустоты. Я будто посмотрел сам на себя откуда-то со второй полки плацкарта. Очень приятно: я же решето.

И они меня видят насквозь! Да я и есть настоящее решето, только с большим, чем у них жизненным опытом, значит, еще и проржавевшее.

– Сколько можно шуметь?! Я купила билет на поезд, а не на концерт!

– Женщина, успокойтесь, мы же вас не трогаем! – молодежь даже не подумала смутиться.

О, наконец-то, хоть кто-то решил взять мое бремя на себя, хоть на мгновенье, разбавить мой молчаливый моноспектакль, теперь я смогу дохромать до конца очередного действия, уже можно попробовать уснуть, к тому же завтра рано прибываем.

Где же теперь грань между мною и происходящим?

Здравствуй, новый друг, ты, если хочешь, поиграй еще, а я спать.

Ну вот, наконец-то, снова начинает вращение карусель Морфея: лица, тела, фразы из песен, звуки с эхо, все удаляется, с годами все легче себя обманывать и погружать в кутерьму!

День начался и пошел по всем законам дня в чужом городе: сухо, сдержанно, скрыто. Вокзал, четкие механические движения, этот "третий" или "четвертый" – кто их теперь разберет – так хорошо играл, за него не стоило беспокоиться, час или полтора – и я на месте. Нейтральное, нехоженное, незнакомое пространство – может и к лучшему, что оно не помогало мне, не подсказывало никаких маршрутов и клише – никакой обусловленной повседневности.

Знойное тело дня нехотя начало набрасывать на себя прозрачную накидку из тени, потом все плотнее в нее кутаться с наступлением вечера. Дня, его почти никогда и нет – есть утро и есть вечер, и, если повезет, есть ночь, а дня, к счастью, совсем нет.

После окончания всех своих коммандировочных дел я пошел в гостиницу, она находилась в студ-городке и была сделана на нескольких этажах обычного студенческого общежития. Я купил немного еды, пива и чая. Нужно было входить вместе со студентами через общий холл: шум и фонтан неуемной энергии повсюду, все показывали коменданту свой студенческий билет и проворачивали бедром вертушку. Я повторил тот же алгоритм, только вместо билета показал выданный мне суррогат – бумажный пропуск с прикрепленным к нему коммандировочным удостоверением.

Может окружающие ничего не заподозрили и мне удалось, словно шпиону, смешаться с ними и проникнуть на чужую территорию? Все роли к концу дня игрались небрежно, на автомате, я уже не ждал апплодисментов, просто хотелось тишины и одиночества.

Я ждал, будто встречи с возлюбленной, прихода ночи, я готовился к нему, предчувствуя что-то важное для себя. Я не знал что принесет мне эта поездка, но уже в поезде знал, что обратно я вернусь другим. Может я когда-то здесь уже был или еще буду после? Просто ощущение…

Ночной шум редких машин – не то, что днем – лишь далекие огоньки и постоянное ощущение чего-то непрерывно продолжающегося. Город дает утопическое ощущение надежды, от которой хочется вечно бодрствовать, никогда не спать, он борется со сном своим несмолкаемым движением, а ты следишь за ним, боясь пропустить какие-нибудь детали.

Как изменился звук земли с появлением техники, машин, заводов! Высвобожденные децибеллы витают теперь неприкаянно, возможно накапливаются и переходят в какую-то неоткрытую еще энергию, силу заставляющую прислушиваться, даже когда тихо, и тревожно ожидать, порою, грома среди ясного неба.

Я залез с ногами на подоконник как делают всегда в общагах, вокруг был студ-городок, я закурил, потушил свет. Меня всегда возбуждали общаги, они таят скрытое приключение и столько бурлящей юной энергии, даже когда этого вовсе не желаешь, или убеждаешь себя, что не желаешь, а сам только и смотришь на нее с завистью с высокого этажа. Где-то внизу слышалось: “Доброе утро последний герой!” хором молодых ломающихся голосов под ненастроенную гитару. Все как обычно в таких местах. Все, кроме меня, и снова подступает оно… Но теперь что-то изменилось и еще добавилось: вчерашний победитель, продемонстрировавший и доказавший мне мою жалкость и ничтожество, теперь похоже и сам загрустил.

Словно заточенный в башне на своем 10 этаже, я все слышу и вижу, и прибавляющуюся Луну, и черную громаду леса справа, и пятиэтажки общаг внизу слева, а дотянуться не могу… Здесь, так далеко от реальности того мира с его проблемами и радостями, мира принадлежащего другим людям, совсем другим, которые могут сейчас для меня быть небрежно и прихотливо лишены и лиц и индивидуальности – они все так далеко от меня, а я здесь и сейчас, я – несчастный наблюдатель своего мира.

В одном из окон с торца здания, наверное из общажного коридора или лестницы, только что заигрывали друг с другом и обнимались две девушки. Удивительно. Я самый подходящий для них наблюдатель из всех возможных, а они самый подходящий внезапно появившийся предмет моих наблюдений, не требующий моего участия, не диктующий мне поведения, принимающий меня как есть, вернее, как нет – легко обходящийся без меня… но их, словно двух птичек, кто-то потревожил, и они быстро упорхнули. Так жаль. Нет, это к лучшему. Я ушел в комнату.

Я существую, будто параллельно всему в своем искусно созданном положении наблюдателя, который то ли по привычке, то ли по заблуждению, по прежнему жаждет действия и участия. Еще выпить, чтобы дионисийский порыв увлек меня еще глубже в сладкое страдание ненужного “вне”, "былое", – тоже мне, воспоминатель! Но мое прошлое ничуть не менее настоящее, чем их настоящее настоящее, у меня все это было в изобилии, не подумайте! – попытался я оправдаться перед заскучавшей публикой, – но все это было, а я пытаюсь думать, что до сих пор есть.

Пустое царство кто-то занял. Заняла какая-то новая игра, но уже не моя игра, что-то или кто-то незнакомый играл со мной. Как происходит порой: это что-то забрасывает меня в другое время не силой моей памяти или ностальгии, а будто выстрелом в воздух – вокруг те же незримые узоры, что и во времени-доноре, оно заставляет чувствовать также и то же, что тогда, но сейчас еще с оттенком некоей усталости, часть души не желает поддаваться игре и сохраняет резерв благоразумия, от которого, как раз, и веет прошлым "прошлым" и досадной посторонностью.

От ночной прохлады заныла шея, еще выпить и снова в кутерьму, закрыть и занавесить окно, и с белым флагом в добровольный плен к врагу? Может снова испробовать проваленную вчера попытку почитать…

“…Что значит твое молчанье, когда ты молчишь? Что значат твои слова всякий раз на другом, новом языке? Только не бросай мою руку, когда я буду спускаться по узким ступенькам в сумраке…”.

А есть ли вообще какие-то постоянные действующие лица, ипостаси пресловутого "я": один, другой, третий, десятый? Может, когда ты всякий раз прикладываешься к замочной скважине посмотреть, что же будет дальше, старый искусный актер успевает переоблачиться, и создается иллюзия целой труппы, ведь зритель из тебя тоже "так себе" – то и дело слышен храп.

Ну уж нет!

Я нащупал в кармане наушники, воткнул штекер. Музыка, как катализатор, незаметно брошенная в остывающий котел, вдруг заставила встать, включить свет и выйти в коридор.

– Всё, хватит сидеть и думать о своей изоляции, пора выйти в тот настоящий мир, который меня так тяготит, тянет и пугает. Я должен сделать первый шаг! Я выйду к ним, даже если мои ноги засосет как в зыбучие пески, абсурд, я этого хочу! Ну, или просто куплю еще пива.

Я с решимостью подошел к выходной двери, рывок… Но увы – это же общежитие, и все двери после полуночи закрываются комендантом.

"Теперь точно в плен, где мой белый флаг?"

Но ощущение приключения, которое так безжалостно было расстроено, все же не ушло, и я пошел курить на общий балкон на 10-м этаже.

Еще не отворив дверь, я почувствовал, что там кто-то есть. Приготовился к внеплановому выходу на сцену, поправил парик и открыл дверь. Там оказался молодой человек с большими воспаленными, будто заплаканными голубыми глазами.

– Не хотите портвейну?

– С удовольствием, а то я хотел как раз купить что-нибудь, а дверь уже заперта.

– Да, здесь так принято, я здесь уже бывал, возможно, даже не раз.

– "Возможно" – мне это очень знакомо последнее время. А вы, кажется, чем-то сильно расстроены?

– Да, не обращай внимания, может лучше сразу перейдем "на ты"?

– Да, конечно, а вообще, я не помешал, в смысле, может я пойду?

– Нет, не уходи, пожалуйста, мне так плохо сейчас, извини, раскис просто. Скажи, ведь если всё меняется, может и теперь что-то изменится к лучшему?

– Да, может. Понять бы еще, что считать лучшим… Кажется, тебе пора просто отдохнуть, да и мне уже, давай, я тебя провожу.

– Останься, прошу, мне сейчас так одиноко, – он сжал мою руку…

Утром ныла голова, память, как оробевшие родственники у одра тяжелобольного, затаилась и не решалась припомнить ни слов, ни событий прошедшей ночи, чтобы дать мне спокойно уйти. Уже пора было уходить в один конец, просто снова уходить.

Прежний страх пространства и его преодоления смазался теперь еще и своего рода близорукостью: словно ощущалась только небольшая сфера вокруг моей точки присутствия, остальное же, что за ее пределами размывалось и растиралось в пыль безжалостной мокрой ладонью, сделанной из губчатого слепого камня. Мой тусклый фонарик в кромешной окружающей тьме периодически вовсе мерк, и я брел наощупь, коридор, лифт, холл, до свидания, двор, а в голове с каждым шагом било в колокол:

“Неужели мы все такие чужие себе и всему вокруг?!”

А внутри живота спазмом подступала радость и невесомость, мой плен окончен, наступило долгожданное освобождение!

Подул ветерок, и меня обдало снегом от цветущих яблонь, я остановился, подставил ладонь, один лепесток приземлился в нее. "Он знает больше меня, он естественен, он совершенен, он принимает жизнь как она есть, он ее часть, и не требует взамен даже гарантированного времени для цветения, ему хватает и этих прекрасных мгновений, а потом время же и растопчет его".

Я вгляделся. Ни дорога, ни здания вокруг, ни аллея из цветущих яблонь не напоминали о тех ночных видениях, о новых странных ощущениях, будто это было совсем в другом месте и в другое время, и я теперь вижу все впервые. Я медленно пошел по аллее делая вид, что не чувствую спиной, что он смотрит на меня откуда-то из окна с высокого десятого этажа и будет следить до тех пор, пока я совсем не исчезну из вида.

Что принесет мне это поездка, это повторение, чему оно научит меня, или может уже начало учить?..

Я приеду в ту же гостиницу, может в тот же номер, знаю как всё будет, даже занавески помню! А может снова встречу Пьера?.. Пьер, или может, его по-другому зовут. Тогда я не смогла сказать ему ничего, ничего настоящего, ничего, что могло бы соединить теперь эти два разорванных времени, может и специально, чтобы обмануть себя и попробовать вырезать то наше время из общего потока, сахранить в альбомчике под слоем пыли, будто не было ничего до, и не будет ничего после, но это мне не под силу – вырезая куски времени, выбрасывая его или даря, я сразу делаю его ненастоящим, фальшивым, а разве так может быть? – нет, всё мое время это я, и это по-настоящему, да, глупышка, мало что ли ты занималась вырезанием из бумаги в детстве, ты ведь можешь всё: начать где захочешь и закончить, чем хочешь, картинка изменится, он от этого не пострадает, главное вовремя остановиться.

А может ли вообще быть "ТА" гостиница? Невозможно ведь повторить черты того моего окна, открытого в ночь, тех редких огней вдоль дороги, мутного ночного зарева далекого мегаполиса где-то за неизведанностью, за большими прозрачными глазами Пьера, за черным лесом, за пределами сферы.

Тщетно оставлять зарубки во времени: события, встречи, лица, чувства, места – они никогда не возвращаются такими же, никогда не возвращаются, просто оказываются похожи на те, что были известны нам или совсем непохожи, ведь все это время они были, хоть и без нас – долой идеализм.

Может хоть белье в этот раз будет побелее и не застирано до ветхости. Я не уверена, что помню то, что было, не в смысе провала в памяти, а наоборот, я не понимаю было ли то, что я помню, была ли я там, может это все просто "де-жа-вю"!

Мы пытаемся освоить время, научиться ему, научиться быть внутри него, не выпадая как птенец из гнезда, узнавать и знать его, чувствовать его пульсацию каждый такт, бросать в него семена и, втираясь к нему в доверие, ожидать, что проросший всход будет нашим, что лестница будет длиться и длиться пока мы этого хотим, пока ждем, что из тьмы впереди проступит новое пространство для шага, но после старательно построенных нами ступенек пьедестала всегда полет, всегда шаг вникуда.

Первый шаг всегда вникуда.

Повседневные повторения, смешные бессмысленные ритуалы, свято чтимые с самого пробуждения и до сна, с самого детства, и так всю жизнь – это всё наивные попытки обмануть время, получить уверенность и спокойствие за свой следующий шаг и вздох, получить билет на гарантированный поезд до следующей станции, следующего утра или грядущего вечера, и будто этот ежедневный трамвай провезет нас, как и вчера, по изведанному маршруту и поможет миновать непреодолимый страх Города, где таких рельсов не проложено, страх, что всё привычное и надежное в один момент может исчезнуть и закончиться. Но страх этот настолько властен над нами, что всегда остается где-то за стеклом, где-то там, будто его и нет вовсе, ведь когда на другом полушарии ночь, мы не видим тьмы, не боимся ее, она вытесняется настолько, что ее просто нет. Мы во власти маршрута, мы даже не требуем проводника, ведь мы сами, закрыв глаза, ведем трамвай по рельсам, само существование которых вымысел и олицетворение этого страха.

Мы в каком-то безымянном вечном поезде, всё одноразовое, белье, посуда, разговоры, лица, почти отвесная плоскость, по которой мы смело скользим, и наши короткие истории, сменяя одна другую, и мы, обезличенно сменяя один другого перед равнодушным взглядом случайности, временности, дешевой гостиницы, сделанной из старого общежития, все ищем тепла и любимых объятий.

Мне выдали три ключа, от этажа, секции и комнаты. Для комнаты было необязательно запоминать ключ, все три открывали ее с успехом, причем даже если ключ вставить в замочную скважину лишь на треть.

Я вошла, но "та" комната так и осталась для меня закрытой. Может коричневые полосы от спин на обоях вдоль кроватей, прокуренные занавески и наспех сделанный косметический ремонт потолков, полов, ванны, балконных дверей притаились перед взыскующим новым глазом, чтобы скрыть всю неприглядную историю этих стен, замести следы проскользнувшего здесь одним только краем нисходящего движения, полета с пьедестала в бездну неизвестности, или прыжка с трамплина во внутренние окна, на новые чистые страницы сознания. Все эти миры, уводящие душу и растаскивающие ее в разные стороны, как и эти следы, которые, остыв, потеряли связь с оставившим их и не несут даже воспоминаний, превращаются в черные дыры. Они пытаются создать иллюзию того, что мы можем обладать хотя бы прошлым, что хоть эти подачки времени – для нас, но потом оказывается, что мягкая рука прибоя смыла и последние знакомые очертания на песке, оставив нам лишь смутный шелест тревоги и фальшивости, и вечную тоску оторванной от всего живого беспредметной памяти.

Неужели я уже была здесь, я помню дорогу, события, помню себя здесь и первые впечатления, но будто чужой памятью, откуда эти образы, так сильно возбуждающие, но заставляющие идти между двух огней, меж собой и другим, не дающие принять ни одну из сторон: ни письмо с чистого одноразового листа воплощающего мои сюжеты, ни чтение уже прочитанной понравившейся книги?

Утро, я проскользнула тихо мимо трамвая, который еще не проснулся, сегодня никаких ритуалов, всё выдумываю заново! Ключ подходит любой, все дороги нехожены, я хозяйка своей жизни, искусно делаю вид как у всех вас, извините, я вас не помню, а вы, конечно – меня.

Ключ на треть, поворот…. и душка от ключа в моей руке, а сам он остался в замке, ну вот – теперь я заперта в своей же ловушке, в коридоре ни души, прощайте люди, комната которая не хотела меня впускать, теперь не хочет отпускать. Вот и расплата за легкомысенное отношение к реальности! А может я забыла здесь что-то или узнала слишком много и теперь так просто уйти не удастся?…

Я чувствую себя другим человеком, наверно даже мужчиной, я знаю что здесь было, и оно так близко…

В коридоре послышались негромкие и неравномерные шаги: "Я уже почти опоздал. О, боги! Какое жуткое похмелье. Надеюсь в третий раз сюда не занесет"…

(22.05.07 – 8.10.07)

– Еще по 100 грамм, аллилуйа!

– Не аллилуйа, а Юлия, попрошу!

– Ах, Юлечка, простите нас великодушно, еще по сто бы!

Откуда-то из недр за прилавком появилась неюная, но весьма еще симпатичная Юлия, пошарила по шкафу и достала Клюковку, мужчины еще больше расплылись в улыбке, и их красные щеки и усы широко растянулись в стороны, а глаза прищурились, как у котов после обеда.

– Всё?

– Пока всё, прекрасная мадемуазель!

Интересное начало для конца, обстановка вокруг позитивная, располагающая… Вот и она. Даже не опоздала.

– Ну, привет, что будешь?

– Мороженое и чай, ты уже давно пьешь?

– Всю жизнь, как себя помню!

– Ты меня зачем сюда позвал, прощаться или снова поюродствовать?

– Я еду туда! – понимаешь? – город детства, оставшиеся кармические долги, то се, я совсем не хочу, но меня убеждают, что я обязан так поступить. Мне кажется я оттуда живым не вернусь, а мертвым и тем более.

– Ну что за бред, допился до паранойи?

– Нет же! Наоборот, пытаюсь от нее протрезветь.

– И разве помогает?

– Нет, ничего уже не помогает. У меня странные ощущения, я думаю, что пишу роман, который не закончу.

– Так, думаешь или пишешь?

– Ну я не могу писать не прожив сюжет, считаю фантазерство непростительным – вот и пишу каждый день по чуть-чуть, а разве такой роман можно окончить?..

– А такой как наш?..

– … Я промолчал и допил свой стаканчик.

– Я порой пытаюсь проскользнуть будто между двумя огнями, но эти оба огня – один, потому тяжело. Я хочу освободиться от своего героя, который в моем романе пишет этот же роман вместо меня, я несвободен от него. И он же участвует в нашей истории. Это он хочет сманить сюжет в свое русло, и даже сейчас, вот.

– И что же сейчас он хочет изменить?

– Как обычно, всё! Провести тебя через все свои художественные горнила и замыслы, а потом доведя до финала, оборвать эту историю, и только тогда оставить меня один на один с произошедшим. Получив свое, он бросит меня, как и я брошу тебя через него, а потом буду лезть на стену от ужаса на оставшемся пепелище. Я так это понимаю. Но он сильнее меня в своей жажде, благородной жажде смысла и финала всех историй, он боится жить “в продолжении”, он служит некоему “завершенному, телеологическому времени”, он страстно стремится к конечности формы, как к осмысленности происходящего сюжета, он слуга финала, он не знает вечного становления! Ведь роман хорош финалом, а жизнь продолжением, правда ведь?