Пьесы о совести и чести

Серафим:

– В каком полоне? Мать и ее сестры в лесах прятались, и она это знала. Просто ты для нее не что, с Аспарулом она хотела быть, и ты это понимал, да тешил себя думкой, что твоей будет.

Авдей:

– Да тешил, все надеялся, может, глянусь я ей, может за службу свою отдаст мне ее Аспарул.

Серафим:

– Ну, и как, получил награду?

Емельян:

– Угомонись, Серафим. Дело прошлое. Сейчас Авдей вона как в дерене нашей работает, за все берется, крепится и не ропщет. Простить надо, молод был, глуп.

Серафим:

– Простить? Простить, за то, что секли меня татары голого на морозе. Хотели знать, где дружина княжеская хорониться. А я зубами губы свои грыз, чтоб молчать. А Авдей видел все (тычет в Авдея пальцем), видел, как брательника его единокровного секут, видел, как ошметки кожи моей разлетаются, да еще и подсмеивался с тарами, когда стоны свои я не мог сдержать.

Авдей:

– Прости, брат. Любава душу мою затмевала

Серафим:

– Простить, говоришь. Простить за то, что от батьки отвернулся, когда его с полонянами вели, а потом, как старшому отряда, который он собрал и с которым татар бил, голову секли. Ты спужался, что и тебя с батькой……, или что, опять скажешь, Любава затмила…? Нет, жизнь свою поганую потерять спужался.

Емельян:

– Серафим, ну шибко ты …, не шибко его пытай, асемнадцать годков ему тогда минуло, душа его еще не утвердилась.

Серафим:

– А когда сестренку нашу, Авдотьющку, поганые сильничили, а матку порубали, за то, что кинулась защищать ее, это как?

Бьет на отмажь Авдея. Авдей падает, а потом медленно встает. Емельян вскакивает, хватает Серафима за руки

Емельян:

– Охолонь, охолонь, Серафим. Не он же это делал.

Серафим садится, вытирает ладонью глаза, имитируя слезы. Садится Емельян, Медленно садится Авдей из под лобья поглядывая на Серафима. Выбегает маленький Панкрат, в руке у него маленький деревянный меч.

Панкрат:

– Дядя не плачь, на тебе меч, всех татар побьешь.

Серафим (гладит Панкрата по голове):

– Да я не плачу, вырастишь, поймешь, что иногда дядькам в глаза соринки залетают, дюжа тяжкие, вот и слезятся глаза.

Емельян:

– Панкратка, беги, играйся в другом месте

Панкрат убегает со сцены.

Серафим (говорит с болью и горечью в голосе):

– Да не он, но он был там и все видел, и не заступился ни за батьку, ни за матку ни за сестренку. Да не он, руки его не делали, зато душа его делала, отступничеством своим. Продал он душу свою поганым. Как же я такое забыть смогу?

Авдей:

– А ты знаешь, сколько я страдал, как сердце мое разрывало.

Серафим:

– Что страдал? Видно шибко ты страдал, что и дальше татарам служил, они всех….,а ты им служил, подлая душонка твоя. И не пытками, ни катаньем тебя заставляли, по воле своей ты им служил. Все думку лелеял, с Любавой быть. И не из-за смерти батьки, матки и сестренки ты страдал, а страдал ты от того, что Любава из шатра ханского счастливая выходила, а ты зрел это и ее радость душу твою разрывала, и затмевала боль и страдание родителев наших. Вот почему ты страдал. Не было тебе больно за родных, за Русскую землю, за плоть свою поганую ты страдал. Душа твоя змеиная, токмо о себе печешься.

Авдей:

– Но я же ушел от татар, сам ушел, ночью ускакал.

Серафим:

– Ускакал, когда Аспарул, Любавой натешился, а потом тебе за верную, подлую службу твою отдал. И ускакал ты потому, что уже ни кому не нужен стал со своей…. (серафим плюет в сторону).

Небольшая пауза около минуты.

Серафим:

– А ты Емельян змею эту у себя на груди пригреть хочешь. Смотри Емельян, отрыгнется тебе твое добро, ядом змеиным отрыгнется.

Серафим зло смотрит на Авдея, слегка поднимается со скамьи, руки сжаты в кулаки. Авдей слегка отстраняется от Серафима. Емельян останавливает их.

Серафим:

– Авдей, уходи, на тебе кровь батьки с маткой, как людям в глаза смотреть будешь. Ты же здесь с татарами….гулял. Люди тебе не простят, как в глаза им смотреть будешь. Не мытаньем и катаньем тебя татары понуждали, а по воле своей ты с ними был. Людей постыдись.

Емельян:

– Хватит! Село татары шибко порушили, надобно поднимать его, отстраивать. Людей нет. Так что Серафим, Авдей, со своей Любавой, останется у меня. Нас с сынишкой, моим Понкратом, не шибко стеснят.

Серафим:

– Ну, смотри Емельян. Отплатит он тебе, как батьки с маткой отплатил. Ты то его защищаешь, оправдать хочешь, а он, доведется ему, черным злом тебе отплатит. Нутро его такое.

Емельян:

– Нет, Авдей по недомыслию и по слабости души своей татарам служил, по слабости, а не по подлости и выгоде.

Авдей:

– Да, по слабости, братка, я не подлец

Серафим:

– Ты не брат мне, Каин. А подлость твою душевную время покажет.

Затемнение сцены. Голос через репродукторы:– «Прошло несколько лет, та же хата, Авдей стал старостой села».

В хате сидят Авдей, Серафим, Емельян и взрослый Панкрат сын Емельяна, Панкрат с опущенной головой, Емельян в углу, то же с опущенной головой.

Панкрат:

– Дядя Авдей, прими в село, ты же староста, как ты скажешь, так и будет.

Авдей (говорит высокомерно):

– Люди не поймут. Ты в полоне у татар кем был, надсмотрщиком, Руссичей сек. Кровь Русскую пущал.

Серафим:

– Ни тебе его попинать, иль забыл свои грехи.

Авдей:

– Замовчк, Серафим, терплю тебя, да верно Любава молвит, гнать тебя надо батогами, хлеб мой ешь, в хате моей живешь.

Серафим:

– Ой ли, хлеб я своим потом добываю, а хата не твоя, а Емельяна. И Панкрата ты гонишь, что б хату ему не отдавать, прижились вы с Любавой на чужой печи.

Авдей:

– Мои грехи, дело прошлое, я потом своим на полях хлебных их искупил, а хату нам Емельян сам отдал. Мы его с Любавой кормим, за это и хата эта наша. И не из-за хаты я Панкрата не пущаю, а за предательство, что своих в полоне мучил.

Панкрат:

– Прости, дядя Авдей, не по подлости души своей я татарам служил. Когда разбили дружину нашу на озере Илеть, в полон меня взяли, я едва на ногах стоял, уже биться не мог. В полоне шибко тяжко было. Еды мало было, били часто. Не здюжил я. Дюжа тяжко было. Разум терял. Боли много перенес. Вот и взял я кнут в руки.