Илья, ничего не понимая, смотрел то на одного, то на другого, и вдруг до него дошло, где он этого человека мог видеть, причем каждый день: в зеркале.
– Надо же, и с походкой попал! – веселился кот.
Илье почему-то стало не по себе, как будто встреча с двойником предвещала что-то недоброе.
– Это Безымень, – пояснила ему «птаха». – У него своего облика нет, поэтому он превращается в кого хочет. Вообще-то нехорошая примета Безыменя в своем обличье встретить. Надо зачураться, и тогда ничего не случится. И в глаза ему нельзя смотреть.
– А зачураться – это как?
– Скажи: «Чур сего места» или «Чур меня».
Илья усмехнулся. Нечто похожее в последний раз он говорил в Сережкином возрасте.
– А ты не смейся, – «птаха» хлопнула его ладошкой по спине, – быстро говори!
– Ну, чур меня… – пробормотал Илья. И тут же легкий порыв ветра шевельнул ему волосы. Как будто чья-то рука легла на плечо, и сразу стало легко и спокойно.
– Э, Чура можно и с бо?льшим уважением поминать, – заметил кот.
Илья, после того как почувствовал прикосновение невидимой руки, и сам понял, что его небрежность была несколько… бестактной.
Тем временем Мара с его двойником вышли на середину поляны, в круг, обозначенный камнями, и остановились, взявшись за руки. И хотя воздух вокруг был тих и неподвижен, Илья увидел, что на эту странную пару дует ветер. Ветер откидывал назад их волосы, обнажая бледные лица, и развевал белоснежный сарафан Мары. Легкое дрожание покатилась от них по поляне, становясь все ощутимей, пока не перешло в ритмичную, рокочущую вибрацию. И Илья телом ощутил музыку – она была не слышной, а осязаемой. Музыка эта казалась не менее сверхъестественной, чем синий румянец щек Мары: тело напряглось, участилось дыхание, где-то в солнечном сплетении появился твердый ком, а кулаки непроизвольно сжались.
Мара раскинула руки в стороны, и белые рукава захлопали на ветру, как два флага, в такт осязаемой музыке. Безымень присел рядом с ней на одно колено, и Илья потряс головой – ему показалось, что сам он стоит рядом с Марой и хочет поднять ее на руки. Его двойник осторожно поднял ее невесомое тело, держа за колени, и выпрямился во весь рост. Картина получилась жуткая – как будто на кладбищенский крест надели белый саван. А между тем Безымень прижался лицом к ее прямым ногам и медленно повернулся на месте, как будто давая всем рассмотреть свою спутницу. Сходство с крестом, одетым в саван, от этого только усилилось. Илье даже послышался скрип подгнившего дерева на ветру.
И вдруг Мара упала. Упала, как подбитая птица, навзничь, ломая крылья. Илья ахнул и качнулся вперед, подставляя руки. Но поймал ее Безымень, а она бессильно свесила руки-крылья и запрокинула голову, так что ее тонкая длинная шея изогнулась, как у мертвой птицы, острый подбородок поднялся вверх, а волнистые волосы, перебираемые ветром, коснулись земли.
Безымень целовал ее, а Илья чувствовал на губах тонкий лен сарафана-савана, а под ним – холод голубоватой кожи. И Мара оживала в такт дрожащей музыке, оплетала мужское тело своим, прижималась к нему все сильней. И вибрация ее тела передавалась земле, и дрожь его рук сливалась с ее трепетом, и Илья чувствовал, что тоже дрожит, как в ознобе. Больше он ничего не видел – причудливые движения двух тел, сливавшихся в странном танце, будто соединились с ним. Если бы его спросили, он бы сказал, что вошел с ними в резонанс. Как одна струна заставляет петь другую, до этого неподвижную. И чувствовал он при этом ветер, силу собственных рук, ликование и ревность одновременно.
Он очнулся от того, что кто-то похлопал его по плечу тяжелой рукой. Безымень и Мара удалились с места всеобщего обозрения, на поляне снова стало шумно и весело.
– Эй, это любовь мертвого к мертвому. Не стоит примеривать это на себя, – сказал ему леший.
– Не мертвое, – Илья огляделся по сторонам и неожиданно обнаружил «птаху» у себя на коленях, – неживущее.
– Люби лучше меня, я живущая, – «птаха» потерлась щекой о его плечо.
Илья хмыкнул, прижал ее к себе, допил все, что оставалось в его экзотическом бокале, и отбросил его в сторону, чтобы освободить вторую руку.
– Неживущее… – задумчиво произнес леший. – Хорошо сказал. Я вот тоже хочу рассказать тебе историю…
Голоса на поляне стихли, и леший поднялся во весь свой огромный рост, сжимая в руке лилию, как будто собирался сказать тост. Он хрипло прокашлялся, прочищая горло, и начал говорить неторопливо, громко и воодушевленно:
– Мы, жители нижнего мира, или, как ты назвал нас, «неживущие», когда-то были беспечны и беспечальны. Некогда, очень давно, жили мы бок о бок с людьми, и боги спускались к нам тогда, когда хотели. Гармония, Правда и Справедливость правили миром. А потом пришел ледник, самый последний, самый холодный и высокий. Он запер нас под землей на сотню тысяч лет, и мы провели их, как в могиле. Мы никогда не станем столь же светлыми и веселыми, как когда-то. Там, под землей, нас коснулся холод ледника, выстудил наши души, повязал нас со смертью и мраком. Ледник прогнал богов наверх, а людей вышвырнул с этой земли на восток.
Они вернулись, едва растаял лед, – изувеченные голодом и морозом, сломанные бесконечными странствиями, одичавшие и забывшие свое место в этом мире. Но они вернулись. И вместо теплых густых рощ, чистых озер и высоких мягких трав люди нашли здесь мертвые непроходимые топи. И тщетно они звали богов, стоя в ледяной воде под ледяным ветром, – боги не слышали их. Напрасно они уговаривали вернуться неживущих – мы не могли выйти им навстречу.
Маленький островок, пядь твердой земли, один на много дней пути, разыскали люди и назвали его местом силы. Силы, которая не позволила леднику раздавить его и втоптать в болото. Они сложили на нем каменный очаг – не так-то легко было его разжечь, сырость животворна для теплых краев и губительна для холодных. Сила земли, сила огня и сила людей толкнула это место к жизни. Прошло много лет, прежде чем мы, неживущие, смогли выбраться на землю.
Да, мы стали другими – могильным холодом веет от нас до сих пор. Но люди простили нас и приняли такими, какие мы есть, – они были одиноки так же, как и мы. Рука об руку, смертные и неживущие, мы хранили очаг, сила которого собирала болотную воду в ручьи и реки, обнажая твердую землю, крепила ее соснами, засеивала лесами и заселяла зверьем.
И когда пришло время позвать богов, недалеко от очага, в солнечном лесу люди воздвигли Каменный лик. И боги услышали их зов.
Леший замолчал и оглядел поляну, как будто искал поддержки у слушателей, а потом с вызовом продолжил:
– Я выпью за людей! За тех, кто освободил нас. За тех, кто вдохнул жизнь в Каменный лик.
По поляне прошел ропот, похоже, не все были согласны пить за людей.
– Люди изменились с тех пор! – выкрикнул кто-то, и Илье показалось, что это Безымень. Но он мог и ошибиться.
– Да, люди изменились, – кивнул леший, – но разве не человек сидит сейчас рядом с нами? Разве не человека Долина выбрала своим стражем? Скажи им, хозяин, стоят ли люди того, чтобы я пил за них?
Илья смешался – он не ожидал, что его о чем-нибудь спросят.
– Хм… человек – это звучит гордо, – пробормотал он себе под нос. – Я не знаю. Люди разные – хорошие и плохие. Но и вы, я так понял, тоже существа неоднозначные. Я бы выпил за то, чтобы мы снова стали добрыми соседями…
Леший рассмеялся хриплым, кашляющим смехом и хлопнул Илью по плечу:
– Что ж, пусть будет так. За доброе соседство.
На этот раз поляна поддержала его – похоже, всем надоело слушать пространные речи, им хотелось чего-нибудь повеселей. И, наверное, Илья был с ними согласен.
Когда же «птахи» щебечущей стайкой побежали танцевать, он выпустил свою с сожалением – без нее ему стало пусто и холодно. Их танец был полон жизни, как будто они нарочно хотели подчеркнуть разницу между собой и Марой. И музыка шла не из-под земли, а лилась из леса перезвоном колокольчиков, капающей росой и шорохом сосновой хвои. Их кожа в лунном сиянии светилась розовым, их движения переполняла энергия, бьющая через край, а округлые контуры тел манили и влекли к себе, как магнитом.
И закончился их танец внезапно: они сорвались с места и разбежались в разные стороны из круга, и те, кто сидел на поляне, ловили их в объятья, целовали, поднимали и кружили.
Когда Илья увидел свою «птаху», летящую ему навстречу, то не смог удержаться тоже, поднялся и подхватил ее на руки – разгоряченную, мягкую и живую. И почему-то не осталось сомнений в том, что делать дальше: Илья направился в лес, несмотря на то, что «птаха» хохотала и отбивалась. Впрочем, оглядевшись и прислушавшись, он понял, что не одинок в своем начинании. Дважды ему казалось, будто он нашел подходящее место, но, приблизившись, понимал, что оно уже занято. Приходилось тащить ее все дальше и дальше от поляны, пока в итоге он не оказался на опушке, среди замечательных мягких моховых кочек. Он уронил «птаху» в упругий мох, нисколько не сомневаясь в том, что она не ушибется. И точно – она провалилась в него как в перину и засмеялась. Илья опустился на колени; мох был слегка влажным и чуть охлаждал жар, которым дышало его тело.
И когда он уже держал ее в объятиях, не в силах оторваться, метрах в пятидесяти внезапно вспыхнул свет. Сперва слабый – осветилось одно окно. Илья между делом подумал, что дотащил красавицу почти до самого забора Вероники. Но это его не встревожило и не остановило. И лишь когда зажглись прожектора во дворе, подсветив опушку леса, он засомневался в том, стоило ли хозяйке дома это делать. Остановиться он не мог – при свете «птаха» показалась ему еще прелестней.
Они вернулись на поляну, взявшись за руки, оба тихие и смущенные. И едва подошли к своему поредевшему кружку, как сверху, прямо перед их лицами, опустились две тонкие руки, державшие бокалы-лилии. Илья поднял голову – русалка со змеиным хвостом прижималась лицом к толстому суку, на котором лежала, и томно улыбалась, свесив обе руки вниз.
– Спасибо, – кивнул он ей.
– Приходите еще, – ответила она, и глаза ее хитро прищурились.
– Ага! – воскликнул кот. – Вернулись! Говорят, вы подарили хозяйке дома незабываемое зрелище!
Илья смутился и потупился.
– Ей полезно напомнить, что она не хозяйка Долины, – проворчал багник. – Если она не уберется отсюда, честное слово, пусть лучше не выходит в лес.
– Да ладно вам, – пожал плечами Илья, – она не такая гадкая, какой хочет казаться. К ней детишки скоро приедут…
– Час от часу не легче! – фыркнул кот. – Она что, не понимает, где оказалась?
– Не знаю, – ответил Илья. – Может быть, и не понимает. Она… она очень… хм… материальная.
