Убейте Прохожего! Книга 4

28 февраля

Из телевизионных новостей:

«С обращением к избирателям Владимира Барыкина, убитого в ночь с 24 на 25 февраля, выступила его вдова Ольга. В память о светлом образе мужа, она призвала всех его сторонников отдать свои голоса на выборах губернатора области, первый тур которых состоится в воскресенье, второго марта, кандидату от КПРФ Егору Реве».

«Кандидаты на пост губернатора области: А. Дударев, Е. Борецкий и С. Заворуев выступили с протестом против того, чтобы сторонников выбывшего из предвыборной гонки Барыкина призывали голосовать за Е. Реву, мотивируя это тем, что тот в таком случае получит преимущество в предвыборной гонке за счет использованного В. Барыкиным бесплатного эфирного времени».

Романов сидел перед зеркалом. Смотрел на свое отражение и отражение гримерши Люды Смирягиной – молодой женщины с тусклым, как сороковаттная лампочка лицом, и думал о том, что старость, как и всякая гадость, приходит к человеку внезапно.

«Она приходит после того, как ты ловишь себя на мысли, что большинство половозрелых девушек, к которым чувствуешь влечение, годятся тебе в дочери».

– Скажите! – обратился к гримерше Люде. – Как, по-вашему, я еще могу интересовать молодых женщин?

Люда перестала втирать в его щеки желтый жирный крем из тюбика и после секундного замешательства спросила, чем вызван этот странный вопрос.

– Видите ли, в чем дело… С некоторых пор меня перестали любить те, кто мне нравится, – честно признался Романов. – А те, кому с нравлюсь, к сожалению, безнадежно стары.

Люда рассмеялась.

– Нет, я серьезно! – воскликнул Романов. – Мир с каждым годом катастрофически молодеет, а я остаюсь таким, каким был и год назад, и два, и пять, и десять!

– Что в этом плохого?

– Ничего! Уверяю вас: в этом нет ничего плохого, за исключением того, что молодые женщины не обращают на меня никакого внимания!

Люда приняла слова Романова за шутку. Она еще раз рассмеялась и сказала, что, по ее мнению, молодые женщины не обращают на него внимания не потому, что он стар, а потому, что он не является ни бизнесменом, ни банкиром, ни даже каким-нибудь захудалым депутатом.

– Что вы говорите! – ахнул Романов. – Неужели по мне это видно?

– Конечно! Не обижайтесь, Василий Сергеевич, но, глядя на вас, трудно не заметить, что вы слишком интеллигентны и тонкокожи для того, чтобы быть ими.

Чуть откинувшись на спинку кресла, Романов внимательно посмотрел на себя в зеркало. Мысль, высказанная Людой, ему понравилась. Сравнив себя с богатыми людьми, он готов был согласиться с тем, что многих из них, при всем уважении к их капиталу, действительно трудно заподозрить даже в такой малости, как знание основ этикета, без чего ни один человек, по его мнению, не мог считаться полностью интеллигентным. Однако после некоторого раздумья он вынужден был признать и факт существования немалого количества людей – больших знатоков этикета и других, крайне важных для настоящего интеллигента –в портмоне которых наряду с абонементами в оперу хранятся карточки Golden Visa и American-Express. И именно существование таких людей заставляло его усомниться в справедливости слов гримерши.

Проведя указательным пальцем по морщине возле рта, Романов спросил: действительно ли она считает его интеллигентом или это было сказано ради красного словца.

– Конечно, считаю! – без тени сомнения в голосе ответила Люда. – У вас правильная речь, умные внимательные глаза, приятные манеры…

– Но я иной раз бываю так вспыльчив! А это неинтеллигентно.

– Зато, как мне кажется, вы отходчивый.

– Да, это так… А еще я много пью. По крайней мере, так болтают у меня за спиной.

– И что с того? – фыркнула Люда. – У нас все талантливые люди пьют!

– Со мной, говорят, трудно ужиться.

– Это говорят те, кто не понимают вас!

– Я некрасивый.

– Это вы-то некрасивый? – искренне удивилась Люда. – Да таким тонким чертам лица любой Бельмондо обзавидуется!

– Мне уже сорок три года. У меня морщины, и виски седые.

– Седина портит женщин, но не мужчин!

– И на все-то у вас есть ответ… А еще я невысокий и худой.

– Вы не длинный и не толстый!

– Я не богатый и не депутат.

С тем, что Романов не богатый и не депутат, Люда спорить не стала. Она с готовностью кивнула и сказала: да, он – прирожденный интеллигент.

Романов еще раз повернул голову в сторону зеркала. Поднял подбородок и, скосив глаза, внимательно посмотрел на свое отражение. Решил, что именно в такой позе он больше всего похож на своего отца – профессора университета – человека, который не только к студентам, но даже к соседям-алкоголикам и их детям-наркоманам обращался исключительно на вы.

– А вы вообще-то знаете, кто такой интеллигент? – не поворачивая головы, спросил Люду.

Та пожала плечами. Сказала, что точного определения она, конечно, не даст, но думает, что интеллигент – это тот, кто разговаривает так, как разговаривает он – Василий Сергеевич, мыслит, как он и как он держится с людьми.

С этими словами Люда взяла в руки кисточку. Нежно провела по лбу Романова и спросила: сам-то он знает ответ на вопрос, который только что задал.

– Конечно, – ответил Романов. – Согласно словарю Ожегова, интеллигент – это работник умственного труда, обладающий специальными знаниями в различных областях науки, культуры, техники. А придумал это слово, если мне не изменяет память, писатель девятнадцатого века, теперь, к сожалению, уже порядком забытый, Владимир Баборыкин.

Люда недоуменно пожала плечами. Спросила: означает ли это то, что каждый работник умственного труда, обладающий специальными знаниями в различных областях, является интеллигентом.

Не отводя взгляда от своего отражения в зеркале, Романов отрицательно покачал головой.

– Нет, – ответил он, – не означает.

– Выходит, определение Ожегова не точное?

– Выходит, нет.

Люда обрадовалась. Довольная собой, она вытерла руки о тряпочку, лежащую на столе возле баночки с кремом, и сказала, что до тех пор, пока ей толком не объяснят: кто такой интеллигент и с чем его едят, свое определение она будет считать единственно верным.

Настроение у Романова стало портиться.

Окончательно же оно испортилось после появления в гримерной комнате Никиты Малявина.

С видом человека, у которого в запасе на всё про всё есть ровно одна минута, Малявин вбежал в комнату, обнял Люду за талию и смачно чмокнул в подставленную щеку.

Люда расплылась в улыбке, отчего свет ее лица поднялся до отметки в шестьдесят ватт, и попросила повторить то же самое, но уже с чувством.

– Не могу, – отказался Малявин.

– Почему?

– Амбре после вчерашнего застолья не той консистенции.

Люда засмеялась. Сказала, что, по мнению ее старшей сестры Ольги, у которой, к слову, было три мужа, четыре любовника и с десяток мелких, ни к чему не обязывающих связей, у настоящего мужчины должна быть волосатая грудь, кривые ноги и от него должно обязательно пахнуть хорошим коньяком.

– Так что, Никита Иванович, вы уж, пожалуйста, не разочаровывайте меня. Раз вас Боженька кривыми ногами обделил, так позвольте убедиться в том, что хотя бы с амбре у вас всё в порядке.

Малявин сдался. Он с чувством поцеловал гримершу сначала в одну, потом в другую щеку и сказал, обращаясь Романову, что гримерная – единственное место на телевидении, где чувствуешь себя человеком.

– Умеет Людмила пролить бальзам на израненную мужскую душу, ох, умеет!.. Ты – моя милая лгунья! – Он еще раз нежно обнял гримершу за талию и поцеловал в лоб.

– Я не лгунья! – оттолкнула его Люда. – Просто есть люди, которые говорят в глаза то, что человек не хочет слышать о себе, а я говорю то, что хочет. Что в этом плохого?

Перестав улыбаться, Малявин сказал, что ничего плохого в этом нет, если, конечно, не считать того, что ложь, какие бы благородные цели не преследовала, всегда остается ложью. Вытер тыльной стороной ладони губы и с серьезным видом осмотрел Романова. Спросил:

– Ну как, готов?

– Еще один штришок! – Схватив со стола расческу, Люда пригладила Романову челку. Присела перед ним на корточки и заново перевязала галстук. – Вот теперь, кажется, готов. Можете забирать!

Проводив мужчин до двери, Люда села в кресло, в котором несколько секунд назад находился Романов. Достала из тумбочки две расчерченные карты города, с нанесенными на них крестиками и точками – отметинами развернувшегося сражения Демиурга с Пиратом, и принялась изучать их.

***

Романов недолго противился просьбе Малявина выступить в программе «Криминальный репортаж». Из разговора с ним он понял, что идея пригласить на телевидение известного деятеля культуры принадлежала его начальству, и оттого, насколько успешно пройдет это мероприятие, зависела дальнейшая судьба программы. Единственное чего Романов не понял, это то, к кому он должен обращаться – то ли к маньякам с требованием прекратить убийства прохожих, то ли к прохожим с просьбой при случае выдать убивавших их маньяков. Малявин на все вопросы отвечал многосложно, разбавляя мнение руководства язвительными замечаниями на их счет, из чего Романов сделал вывод: помощи ждать неоткуда и тему выступления придется придумывать самому.

– Вы, главное, не волнуйтесь, – утешил его перед съемкой редактор программы – крупный услужливый парень лет тридцати. – Выступление пойдет в записи, так что если вдруг что-то не заладится, можно будет повторить.

Романов молча вслед за Малявиным сел за большой казенный стол, освещенный тяжелой настольной лампой, похожей, по мнению режиссера, на те, что стояли на столах следователей ВЧК. Застегнул пиджак и, пока ассистентка прикрепляла микрофон к лацкану пиджака, выпил из стоящего рядом толстостенного графина полный стакан воды.

Прошло три минуты.

Монитор, стоящий перед Романовым, включился – запись началась.

Выпрямив спину, Малявин мрачным голосом поздоровался с телезрителями. Рассказал последние новости с фронта, во что, по его словам, превратились улицы города, на которых день и ночь идут непрерывные бои с врагом, имя которому – террор, и после сообщения об убийстве Демиургом бригадира комплексной бригады монтажников заслуженного строителя России Рената Хусаинова, представил гостя передачи. В следующую секунду стоящие на полу камеры развернули жерла объективов и нацелились на Романова.

Стараясь не обращать внимания на струйку холодного пота, прокатившуюся по спине от лопаток до копчика, Романов тяжело выдохнул:

– Здравствуйте, товарищи.

И тут же вжался в стул, на котором сидел.

«Что я такое несу? Какие могут быть товарищи в наше время?»

– Господа!

«Еще, блин, лучше! Да что ж это со мной сегодня творится?»

Стараясь успокоиться, Романов ослабил узел галстука. Не зная, куда деть руки, прокашлялся в кулак и тихо произнес:

– Извините, я очень волнуюсь… Мне выпала тяжелая и неблагодарная доля сказать то, о чем не хочется говорить.

Романов схватил недопитый Малявиным стакан воды и сделал три небольших глотка. Поставил стакан на стол и, окончательно приведя мысли в порядок, продолжил выступление.

– Узнав об убийстве Якова Иосифовича Слуцкого, я задумался вот над чем… Я спросил себя: почему наказание в виде появления двух кровожадных маньяков постигло именно наш город. За что? В чем мы провинились перед Всевышним? Ведь нельзя сказать, что мы хуже наших соседей, правда? И грешим мы не больше их. И каемся не меньше. А как недавно написали в одной газете, мы даже воровать по статистике стали реже. Правда, реже не значит мельче, но уж тут, как говорится, выбирать не приходится – что государство дозволяет воровать, то мы и воруем: цветной металл – так цветной металл, металлургический комбинат – так металлургический комбинат… Впрочем, я не об этом. Почему именно нам выпала сия чаша, спросил я себя. А потом понял. Мы испортились! Понимаете? Мы намного хуже, чем думаем о себе сами, и уж, конечно, хуже, чем были раньше. Мы растеряли те ценности, что имели, и не приобрели те, что навязывают нам со времен перестройки. И, тем не менее, мы не безнадежны! Я не утверждаю того, что очередные выборы губернатора, маньяки и прочие напасти, отравляющие наше существование, ниспосланы нам во имя искупления. Это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Я – не пророк. Я – поэт! «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»! И потому я – ничтожное дитя ничтожного мира – вправе говорить только о том, что чувствую! О том, что лежит в области моего понимания жизни и смерти! А чувство у меня одно. Вернее, это даже не чувство, а предчувствие… Мне кажется, оттого, как мы переживем этот момент, оттого, как поведем себя, когда очередного прохожего будут убивать под окнами наших квартир, а наши с вами дети в интернете будут на все лады смаковать подробности убийства, зависит наше будущее. Сегодня мы стоим перед выбором: куда идти дальше? Сегодня пришло время спросить себя: кто мы? Люди одного города, для которых нет своей и нет чужой боли, или мы население, объединенное одной пропиской и общей ненавистью к соседям? Хотим ли мы выкарабкаться из времени, где царят фарисеи, жулики и убийцы всех мастей или же мы будем продолжать медленно погружаться в безвременье? Это решать всем нам. Прямо сейчас.

Не зная, что сказать дальше, Романов вопросительно посмотрел на Малявина. Малявин тут же скомандовал: «Стоп!»

– Ну, как, Анна Дмитриевна? – спросил у режиссера – немолодой, безвкусно одетой женщины в толстых старомодных очках. – Что скажите?

Не отрывая взгляда от монитора, та покачала головой. Сказала, что всё хорошо, за исключением галстука.

– А что с ним?

– Немного сполз набок.

Малявин встал из-за стола и подошел к монитору. Просмотрел отснятый материал, задумчиво пожевал нижнюю губу и предложил перезаписать выступление Романова, а заодно и свое собственное.

– Неужели всё так плохо? – тихо спросил Романов.

Малявин сел рядом за стол и сказал: нет, не всё.

– Но если есть возможность сделать работу лучше, глупо не воспользоваться ею.

Подошла гримерша Люда. Поправила Романову галстук, причесала и, одарив стоваттной улыбкой, встала за спиной ассистентки режиссера.

– Все готовы? – громко спросил Малявин. – Тогда поехали!

В студии мгновенно воцарилась тишина. Монитор высветил лицо Малявина, и съемка началась.

Никита выпрямил спину и еще более мрачным голосом, чем в первый раз, поздоровался с телезрителями. Рассказал последние новости с фронта, во что, по его словам, превратились улицы города, где день и ночь идут непрерывные бои с врагом, имя которому – страх, и после сообщения об убийстве Демиургом заслуженного строителя России бригадира комплексной бригады монтажников Рената Хусаинова, представил Романова.

– Добрый вечер! – поздоровался тот. И тут же с ужасом подумал, что не знает времени, когда передача выйдет в эфир.

«А вдруг она выйдет днем? Или хуже того – утром?»

Он бросил взгляд на Никиту Малявина и тут же успокоился – вспомнил, что программа «Криминальный репортаж», по крайней мере, те ее выпуски, которые он смотрел, всегда выходила незадолго до начала вечерних новостей.

– У физиков-ядерщиков есть такое понятие, как критическая масса, – начал он свое второе выступление. – Это когда масса радиоактивного вещества достигает определенного объема, после чего начинается необратимая цепная реакция распада ядер атомов. Так вот… По моему мнению, всё, что сегодня происходит в нашем городе, полностью укладывается в это понятие. События последних дней развиваются столь стремительно и необратимо, а реакция горожан на них, мягко говоря, столь неадекватна, что нынешнее состояние общества я бы охарактеризовал, как период распада, при котором масса людского гнева становится критической и взрывоопасной. Быть может, я слегка утрирую, но в одном убежден полностью: нельзя больше равнодушно взирать на то, как очередного прохожего убивают у дверей наших подъездов, в то время, как наши дети мусолят по интернету подробности этого убийства! Нельзя сидеть, сложа руки, потому что убийства у нашего дома, у наших подъездов, на глазах наших детей – это не аллегория, показывающая, насколько близко подошла беда, а констатация реального факта. Во всяком случае, если так будет продолжаться дальше, то в городе скоро не останется места, где бы маньяки еще ни сняли свою кровавую жатву. Вы только вдумайтесь! Для того, чтобы Демиург с Пиратом закончили свою игру, а пока у нас нет оснований надеяться на то, что они закончат ее добровольно, им надо убить порядка тринадцати человек: одного крупного руководителя, трех милицейских начальников или криминальных авторитетов, четырех всем известных и пятерых малоизвестных горожан, что, как вы сами понимаете, для нашего не самого большого города России – катастрофа. Но и это может быть еще не всё! Кто даст гарантию, что после того, как игра в «Морской бой» закончится, не начнется новая? Поэтому я уверен, и многие, думаю, со мной согласятся: одних стараний правоохранительных органов в этом деле недостаточно – остановить маньяков-убийц можно только совместными усилиями… Поймите меня правильно – я никого не хочу учить. Верить в то, что твое слово заставит мизантропа изменить свою жизнь, было бы слишком самонадеянно с моей стороны. В конце концов, я не учитель, а простой русский поэт. «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»! И потому я – ничтожное дитя ничтожного мира – вправе говорить только о том, что чувствую, о том, что находится в области моего понимания происходящих процессов! А чувство у меня одно. Вернее, это даже не чувство, а предчувствие… Нас ждут страшные времена, после которых нам придется по-новому взглянуть на самих себя. И, помяните мое слово: то, что мы увидим по прошествии времени, понравится далеко не каждому из нас. Однако вместе с тем я категорически возражаю против того, что нашего общего врага зовут страх – страх смерти ничто в сравнении с самой смертью! А вот с тем, что на улицах нашего города действительно развернулась настоящая война, как в переломном Сталинграде в сорок втором, я полностью согласен. Больше того: оттого, как она закончится, кто в ней победит, и какой ценой будет достигнута победа, зависит исход извечной борьбы добра со злом.