7 футов над килем
– Ну что, Таракан, – спрашивал старшина, – и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.
Тараканов молчал.
– Вахту ты не стоишь, – продолжал корить его Лудищев, – значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?
– Правильно! – загалдели курсанты.
– Вот видишь! – укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. – Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.
– Что ж я могу поделать? – развёл руками Тараканов. – Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперо́в у Абрамова.
– Ты мои триппера́ не трожь! – зло отозвался Абрамов. – Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку, как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая гадина, лежит в госпитале, я на месяц лишён увольнения, а манекен – вещь для всех нас необходимая – конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе водолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!
Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.
– Минэ усе едино, ѓде вин там бродэ, – заметил Гунько, – та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибеѓае дэжурный и включае свит. А коѓда убеѓае, то свит не выключае. Так шо то за сон?
– Свет, – пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, – со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя – придурка, отучим от ночных глупостей, – посулил он Тараканову.
– Ясно одно! – Рукосуев хлопнул ладонью по столу. – Во время нахождения на карнизе будить его нельзя – разобьётся к чёртовой матери, а с нас погоны сдерут. Вместе с кожей. Придётся вам, как командиру роты, лично контролировать курсанта Тараканова. Его сон, значит. Важно поймать начало приступа и не дать этому лунатику выбраться наружу.
– Слушаюсь, – обречённо вздохнул Жучко.
– И чтоб всё было тихо! – напомнил Рукосуев.
Посреди кубрика довольный Абрамов демонстрировал товарищам новый манекен, придерживая его за талию. Манекен был розовый, совсем новый.
– А чего, мужика не нашлось? – криво усмехаясь, спросил Лудищев, косясь на грудь манекена.
– Скажи за этот спасибо! – обиделся Абрамов. – Мне за него ещё в универмаге отрабатывать, у тамошних девиц. Ну, хватит, хватит лапать, извращенцы! – он поднял манекен и осторожно поставил в высокий шкаф, где висели шинели.
– Рота! Отбой! – завопил в коридоре дневальный.
Койка Абрамова стояла напротив таракановской. Курсанты уже улеглись и, по обыкновению, болтали перед сном, ругая нехорошими словами свою жизнь и начальство. Наконец Гунько заныл, что ему мешают спать, и Абрамов провозгласил:
– Ну, всё, кореша, спать! – и добавил. – Вот и день прошёл.
– А и хрен с ним! – хором ответили курсанты, как того требовала давняя традиция.
Когда все уснули, Абрамов тихонько поднялся, достал из тумбочки отвёртку и, ловко действуя в темноте, отвинтил колпачок выключателя. Потом вытащил коробку с огромными канцелярскими кнопками и, стараясь не шуметь, плотными рядами расставил их перед койкой лунатика. Если учесть, что ложе Тараканова стояло у стены, ему был только один путь – на кнопки.
– Сегодня мы тебя, Таракан, вылечим, – шепнул довольный Абрамов, – а завтра и манекен в работу пустим.
Он плотоядно улыбнулся, залез под кусачее одеяло, почмокал губами и быстро уснул.
Капитан третьего ранга Жучко тихонько отворил дверь в коридор своей роты и увидел спящего дневального. Но не это поразило бравого Жучко, насмотревшегося за годы службы на всякое, а сама поза дневального: он спал стоя, опираясь правой рукой на тумбочку с документацией и уткнувшись надвинутой на лоб шапкой в стену, как раз под плакатом: «Курсант! Ты должен терпеливо и бодро переносить все тяготы морской службы!» Дневальный спал натурально и сладко, по-лошадиному, подрагивая спиной и коленями. Жучко хотел было гаркнуть на разгильдяя, забывшего о священном долге – бодрствовать и глядеть в оба, но вовремя вспомнил, что его миссия требует тишины и скрытности. Командир роты развязал шнурки и снял ботинки. Ощущая ступнями холод натёртого до невообразимого блеска паркета, он двинулся по коридору. Курсант что-то взволнованно забормотал. Жучко замер.
– Жучок – сволочь! – вдруг явственно и отчётливо проговорил дневальный и вновь засопел и забулькал.
– Это он во сне, – догадался командир роты, заливаясь краской. – Ладно, попомнишь у меня! Я тебя научу любить службу и своего родного командира.
Он бесшумно пустился дальше, размышляя, как сделать невыносимым дальнейшее существование курсанта, проговорившегося в сонном беспамятстве. У кубрика, где помещался лунатик, Жучко остановился, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Внутри было темно, холодно и вонюче. Курсанты храпели, ворочались и скрипели пружинами коек, переживая во сне подробности дневной жизни. Жучко опустился на стул, поставил рядом ботинки, поёжился, пошевелил пальцами в носках, помянул недобрым словом безрадостную командирскую долю и стал дожидаться начала лунатического приступа. Приступ запаздывал, и Жучко, незаметно для себя, задремал.
В это время капитан второго ранга Рукосуев, имевший некоторую склонность к ночным налётам, прибыл в училище, обласкал помощника дежурного за бравый вид и громкий голос, приказал никому не сообщать о своём появлении и отправился в роту Жучко, чтобы лично проконтролировать готовность к пресечению лунатического безобразия, а если потребуется, то и принять на себя руководство.
Дневальный продолжал спать всё в той же лошадиной позе, являя полную неготовность следовать призыву плаката. Как и Жучко, Рукосуев некоторое время боролся с искушением учинить скандал, но, пересилив себя, также разулся и заскользил по коридору. И тут нерадивый курсант опять забормотал что-то, не просыпаясь, а потом громко обозвал сволочью уже самого Рукосуева.
Впоследствии обнаружилось, что молодой человек обладал экстрасенсорными способностями, а значит, той ночью имело место не заведомое хамство, а, так сказать, высшее чувствование начальственной близости.
Когда Рукосуев услыхал бессознательный отзыв в свой адрес, то не только мысли его потекли в том же направлении, что у Жучко, но и действия были повторены в точности. Негодуя в душе, балансируя на скользком паркете и держа в растопыренных руках ботинки, Рукосуев приблизился к кубрику, где дремал в засаде Жучко.
Сморенный дремотой командир роты не видел, как Тараканов внезапно и резко сел на койке, вытянув вперёд худые руки. Некоторое время он оставался неподвижен и, вдруг решительно откинув одеяло, спрыгнул на пол.
В это же время Абрамову снилось, что он оказался в постели чертовски милой, временно одинокой молодой женщины. Тело его уже напряглось в любовном ожидании, когда раздался первый истошный вопль.
«Муж вернулся!» – мгновенно догадался прелюбодей и, повинуясь спасительному движению рассудка, выскочил из койки прямо на им же расставленные кнопки. Прозвучал второй вопль, орнаментированный матюгами.
Жучко проснулся, бросился к выключателю, нашарил его, и удар тока пробил командирское тело от макушки до пяток. Итак, вопль Жучко стал третьим по счёту в эту беспокойную ночь.
Начальник строевого отдела ворвался в кубрик. Но за секунду до его появления Жучко успел оторваться от выключателя, чтобы не упасть, ухватился за ручку шкафа и потянул её. Дверка отворилась, и спрятанный за нею манекен вывалился на несчастного командира роты.
Появившийся на сцене с ботинками в руках Рукосуев стал свидетелем изумительного зрелища: в тусклом свете коридорных ламп двое курсантов, отчаянно матерясь, выковыривали из пяток большие кнопки, а на полу катался капитан третьего ранга, пытаясь одолеть вцепившуюся в него совершенно голую женщину.
– Что здесь происходит, чёрт бы вас всех побрал?! – закричал Рукосуев и, не глядя, протянул руку к выключателю, чтобы осветить происходящее бесчинство.
После четвёртого вопля Гунько открыл глаза и проканючил: – Ну, шо це такэ? Ну, товарыщы офыцэры, та дайте ж покою!
Остальные курсанты продолжали дрыхнуть, а может и притворялись, подлецы!
Научный эксперимент
Матрос Ивашкин лениво покручивал штурвал и думал о капитане. Капитан смотрел вперёд, где с шуршанием раздвигался под форштевнем молодой блинчатый лёд, и думал об Ивашкине. Думали они друг о друге очень плохо.
Ивашкин, которого за какие-то очередные фокусы назначили в невыгодный арктический рейс, ознаменовал своё появление на судне пакостью – придумал капитану прозвище. Оно прилипло сразу и намертво. Прозвище было звучным, обидным и чертовски точным – Динозавр.
Как известно, для экзотических пресмыкающихся мезозойской эры было характерно сильное развитие задних конечностей и крестцового отдела спинного мозга, который по объёму раз в десять превосходил головной. Так вот, задние конечности капитана походили на слоновьи, а на квадратном торсе помещалась маленькая голова, из чего можно было заключить, что главную роль в обработке поступающей извне информации играл именно крестец. Вовсе не хочу сказать, что капитан был глуповат, ум-то ведь понятие смутное, расплывчатое. Оттого мы и называем друг друга с такой лёгкостью “дураками”. Во всяком случае, крестец, который Динозавр в трудные минуты слегка массировал, словно побуждая к активной работе, никогда не подводил хозяина. Нижний мозг выдавал решения столь безупречные, что это вызывало тайную зависть большеголовых капитанов-интеллектуалов, у которых крестцовый отдел спинного мозга пребывал в обычном, то есть недоразвитом состоянии. Что касается пресмыкания, здесь тоже всё было точно – при общении с начальством непреклонная капитанская суровость мгновенно сменялась галантерейной предупредительностью, а спина округлялась.
Капитан довольно скоро узнал, что теперь он – Динозавр, совершенно правильно связал новость с появлением Ивашкина и стал последовательно сживать наглого матроса со свету. Старпом также подключился к этому увлекательному занятию. Однако Ивашкин оказался не прост. Начальственной придирчивости он противопоставил такую дисциплинированность и трудолюбие, что Динозавр понял – голыми руками этого не возьмёшь! А Ивашкин, оценив природную капитанскую грубость, сделался в общении оскорбительно корректен и необидчив. Лукавый негодяй стал употреблять слово “отнюдь”, от которого Динозавра просто корёжило. Однажды, когда капитан в очередной раз к чему-то прицепился, Ивашкин мягко заметил: «Право же, вы напрасно так гневаетесь!», чем едва не загнал своего недоброжелателя в могилу.
Раздался телефонный звонок. Динозавр снял трубку и раздражённо буркнул: «Капитан слушает! Радиограмма? А сам не можешь принести? Лень задницу оторвать? Ладно. Ивашкин! Сходи к радистам!»
Ивашкин крикнул: «Есть!», переключился на авторулевой, доложил курс и выскочил из ходовой.
– Исполнительный! – одобрительно заметил вахтенный помощник.
«Чтоб он сдох!» – подумал Динозавр.
Ивашкин мигом вернулся и протянул бланк.
– Читай! – велел капитан, забывший очки в каюте.
– «Согласованию пароходством прошу снять полярной станции острова злополучный научного работника аппаратуру клопов», – медленно, с расстановкой прочитал Ивашкин.
– Было такое указание, – кивнул Динозавр. – У них на полярке какой-то умник сидит. Постой! Каких ещё клопов? Ты что мелешь?
Ивашкин прочитал текст ещё раз.
– Сами взгляните! – пожал он плечами.
Динозавр взял бланк, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и выпятил нижнюю губу.
И ведь сколько он всяких радиограмм перевидал на своём веку, но тут, видно, проистёк от Ивашкина некий пакостный флюид.
– Действительно! – крякнул Динозавр. – Клопы! А?
– Досиделись они там, эти полярники! – хихикнул помощник. – Клопов развели!
– Я читал, что клопы чуть ли не самые древние насекомые, – позволил себе встрять Ивашкин. – Это, наверное, не просто домашние клопы, их, может быть, из шкуры мамонта выморозили. Значит, они доисторические!
– Стало быть, большие! – заключил Динозавр, потирая копчик. – Раньше всё больше было, чем сейчас. Только нам это ни к чему. Мы – не зверинец, а торговое судно. Пусть присылают за своими клопами специальный пароход. А здесь я хозяин! Помощник! Радио на станцию: «Принять на борт клопов отказываюсь».
– И ещё! – Динозавр беспрерывно массировал крестец. – В пароходство: «Вынужден отказаться доставки клопов полярной станции острова Злополучный ввиду неприспособленности судна неподготовленности экипажа специальным перевозкам». Давай подпишу! Ивашкин! Отнеси радистам!
И тут начался интенсивный радиообмен между полярной станцией, судном и пароходством, где заподозрили неладное и пытались по содержанию радиограмм определить степень помешательства капитана и его пригодность к исполнению обязанностей.
В самый разгар заварухи Динозавр догадался ещё раз взглянуть на бланк, и то ли в голову, то ли в крестец явилось озарение.
– Это не клопы! – заорал капитан. – Это подпись в конце – Клопов! Фамилия такая – Клопов! Это начальник станции! Где Ивашкин? Где эта зараза?
Но формально упрекнуть матроса было не в чем. Капитан, ведь, и сам читал текст. А что имел место выброс флюида, затмившего разум, так об этом серьёзному человеку даже думать неприлично. Тем более что в пароходстве, посовещавшись, от перевозки клопов разрешили отказаться.
Ученый доктор был доставлен на судно. Тут случилась ещё одна фонетическая накладка. Звали доктора – А. П. Ельсин. Вахтенный помощник на слух записал в журнал: «На борт доставлен врач Апельсин», и с этой минуты доктор сделался пассажиром. И причём весьма хлопотным!
Вырвавшись с полярной станции, где люди уже настолько надоели друг другу, что объяснялись жестами и междометиями, Апельсин с неистовостью предался общению. Говоруном он оказался патологическим, эрудиция его превосходила все мыслимые пределы, а желание делиться информацией вовсе пределов не имело. Болтливостью моряков не удивишь, но они ценят трёп остроумный, затейливый. Апельсин же был скучен до ломоты в зубах. Поэтому, завидев его, люди поскорее прятались кто куда, а не успевший увернуться получал часовую лекцию по какой-нибудь неожиданной теме.
Ивашкин, однако, сумел с Апельсином подружиться. Товарищи диву давались, как он умудрялся часами слушать умного доктора и не подвинуться рассудком. А секрет был прост – Ивашкин умел спать с открытыми глазами, сохраняя на лице выражение участия и внимания. Так они и общались: Апельсин вёл нескончаемый монолог, Ивашкин дремал, а пробуждаясь на время, умудрялся вставлять короткие реплики. Доктор полюбил его всей душой, проникся доверием и однажды признался, что чертовски соскучился по научной работе. Собственно, он и на полярную станцию подался, чтобы “изучать функционирование человеческого организма в экстремальных условиях Арктики”. Но полярники оказались людьми чёрствыми и наотрез отказались подвергать свои организмы экспериментам. Даже от сдачи крови для анализов они отбрыкивались всеми силами.
– Понимаю, – моргнул Ивашкин, – кто же просто так свою кровь отдаст!
– Не просто так! – пожаловался Апельсин. – Я же их, гадов, спиртом поил. Спирт выдули, а кровь так и не сдали!
– Это нехорошо, – укорил полярников Ивашкин, – это нечестно.
– А я-то планировал ещё и сперму для анализов собрать! – сетовал доктор. – Так они, паразиты…
Тут учёный разразился докладом о влиянии арктических условий на физиологию, а Ивашкин задремал и глазами моргать перестал. Видать, во сне и пришла ему в голову благородная мысль – помочь бедному исследователю.
– Доктор, а ведь мы, моряки, тоже находимся в экстремальных условиях, – сообщил он, проснувшись, – и сам чёрт не знает, что с нашей несчастной физиологией творится.
– Думаете, сдадут кровь? – в Апельсине встрепенулась надежда. – Спирта, ведь, нету!
– А что есть? – поинтересовался Ивашкин. – Нужно чем-то привлечь подопытных! Вы на борт гору ящиков приволокли, неужели в них ничего полезного для жизни не найдётся?
– А-а-а! – махнул рукой доктор. – Приборы да медикаменты.
– Какие медикаменты? – не унимался Ивашкин. – Пошли, посмотрим!
Они отправились в кладовую и принялись вскрывать ящики.
– Таблетки нам ни к чему, – бормотал Ивашкин, перерывая содержимое докторского багажа, – мази всякие – тоже. А это что такое? – он вытащил небольшой пузырёк с желтоватой жидкостью.
– Настойка лимонника, – пояснил Апельсин. – Это такое стимулирующее…
– На чём эта настойка настояна? – перебил Ивашкин.
– Спиртовый раствор, – доктор раскрыл рот. – А это можно…
– Думаю, можно, – в голосе Ивашкина звучала убеждённость. – Дайте-ка я попробую!
Он откупорил бутылочку, мигом высосал содержимое, скорчил рожу, потряс головой, облизнулся и спросил, как велики запасы этой жидкости?
– Десять коробок, – прикинув, доложил доктор.
– Дураки они – ваши полярники, – икнул Ивашкин. – Да и вы тоже хорош!
– Я про этот лимонник забыл, – признался Апельсин.
– Вот и хорошо, что забыли, – утешил его Ивашкин. – Ладно, сегодня я ещё испробую на себе, и если не отдам концы, мы с вами проведём кампанию по сбору анализов.
– Неужели и сперму сдадут? – изумился доктор.
– А чего её жалеть, – рассеянно ответил Ивашкин, думая о чём-то своём. – Вот только нужно поспешить, родной порт уже близко.
Вечером смелый экспериментатор вытряс в большую кружку полдюжины флаконов, слегка разбавил водичкой, в два присеста выдул, закурил и стал прислушиваться к ощущениям. Ощущения оказались самыми отрадными.
– Не хуже коньяка будет! – обрадовался Ивашкин. – Жаль, мало взял!
Однако прошло ещё немного времени, и чувство лёгкого, но прочного кайфа дополнилось ещё одним чувством. И весьма сильным.
– Вот тебе и лимонник! – крякнул Ивашкин, ощущая, как натянулась ткань на штанах. – Одно слово – стимулятор! Вот беда-то! Ай-ай-ай!
Он запер каюту изнутри и попытался укротить плоть струей холодной воды над раковиной. Не помогло.
Что происходило с ним дальше – никто толком сказать не смог бы. Вроде слышали у дверей женских кают в ту ночь какое-то шарканье, поскребывание и пошёптывание. Утром же Ивашкин явился на вахту в тёмных очках, чтобы скрыть свежий синяк и яркую желтизну глаз – следствие употребления лимонника.
Итак, действие спиртоносного препарата оправдало ожидания, а что касаемо побочного эффекта, то Ивашкин решил, что он может оказаться очень даже полезным в затеянном деле. Поразмышляв как следует, он дождался послеобеденного часа – краткого промежутка, во время которого со старпомом можно было разговаривать, как с нормальным человеком.
– Прошу разрешения! – он вежливо приоткрыл дверь каюты.
– Какого хрена? – благодушно отозвался старпом, ковыряя в зубах штурманским циркулем.
– Имею донос, – потупился Ивашкин.
– Что-о-о! – старпом приподнялся на диванчике.
– Полярный доктор телегу накатал! – наябедничал матрос. – И на капитана родного, и на вас, и на весь наш дружный экипаж. Никого, гад, не пожалел!
– Ты чего несёшь? – старпом вспрыгнул на ноги.
– Я правду говорю! – Ивашкин прижал руки к груди. – Написал, что сначала не хотели на борт брать, а теперь тормозят прогресс науки, саботируют, значит! Разрешите присесть? От волнения едва ноги держат.
И усевшись, живописал страдания Апельсина, лишённого возможности двигать науку.
– И ничего ему не перепало, – заключил Ивашкин, – ни крови, ни спермы.
– А дерьма ему не надо? – злорадно ухмыльнулся старпом. – Дерьма бы дали!
– Про дерьмо разговора не было, – Ивашкин слегка наклонил голову. – А только по возвращении скандал может приключиться. Начальство науку уважает.
– Так что же нам с этим клизмачом делать? – растерялся старпом. – Может, пусть его волной смоет?
– Я, как раз, за этим и пришёл…
– Неужто мокруху на себя возьмёшь? – засомневался старпом.
– Да нет же! Я не об этом! Вот вы с кэпом всё время меня дрючите, а Ивашкин зла не помнит. Ивашкин даже за тех, кто его не любит, душой болеет!
– Глазом тоже болеешь? – хохотнул старпом. – У тебя фингал даже через очки виден! К чему клонишь, нелюбимый?
– Анализы нужно сдать! – с расстановкой проговорил Ивашкин. – Для начала хотя бы сперму. Я возьму на себя низы, а вам придётся убедить командный состав. В том числе капитана, тогда все обвинения окажутся беспочвенными.
– Как же убедить? – задёргался старпом. – Кто же на такой срам пойдёт?
– А никакого сраму и нет, – продолжал уговаривать Ивашкин. – Одно удовольствие и польза науке.
– Не знаю, не знаю, – продолжал сомневаться старпом.
– А чтобы процесс шёл легко и непринуждённо, Апельсин выдаст специальное средство, напиток то есть, крепости неописуемой.
– Говоришь, крепкий напиток? – заколебался старпом.
– Крепкий, вкусный и бодрящий! – Ивашкин почмокал губами. – А тарой для анализов я всех обеспечу. Дело нужно провернуть тихо, чтобы наш судовой лекарь не пронюхал раньше времени. Он же учёному этому, знаете, как завидует!
– Действуй! – решился старпом. – Гадость, конечно, а что делать?
Получив санкцию, Ивашкин навестил боцманскую команду, мотористов и ещё много кой-кого. Вечер выдался хлопотным. Видели его, сновавшего по трапам с какими-то ящиками, видели, как шептал он на ухо то одному, то другому, и ухо слушавшего при этом краснело.
Наутро Апельсин был разбужен деликатным стуком в переборку. Позёвывая, он вылез из койки, отворил дверь и отшатнулся. На пороге, глуповато улыбаясь, стоял боцман, держа в руках большую банку. Глаза боцмана светились яркими одуванчиками.
– Получите, доктор! – он протянул банку.
– Это что такое! – обомлел Апельсин, машинально принимая тяжёлый сосуд.
– Анализы! – прошептал боцман, краснея и озираясь. – Анализы я принёс. Семя, значит. По-вашему, по-научному – сперма будет.
– Почему так много? – оторопел Апельсин.
– Так от всей палубной команды, – объяснил боцман. – А потом ещё и мотористы добавили. За напиток – спасибочки. Ох и забористый, едрёна вошь!
– Да вы с ума сошли! – затрясся доктор. – Надо было каждому! В пробирку! – он схватил со стола пробирку и сунул под нос боцману.
– Вы что? – обиделся тот, разглядев стекляшку. – Да как же в такую хреновину возможно поместиться? А банка – в самый раз! – и покраснел ещё гуще.
– Идиотизм! – заверещал Апельсин. – Невежество!
– На вас не угодишь, – с достоинством возразил боцман. – Ребята всю ночь старались, а вы такие слова… – и ушёл, топоча сапогами.
Апельсин уже хотел шарахнуть дверью, но не успел, в каюту протиснулся старпом, жёлтоглазый и смущённый.
– Это от всего комсостава, – буркнул он. – Теперь чтобы без обид и жалоб! – и водрузил на стол точно такую же банку. – Отмечаю, наше с капитаном – тоже здесь!
Следующие полчаса поголовно жёлтоглазый экипаж занимался тем, что ловил обезумевшего Апельсина. Учёный носился по трапам и коридорам, держа в руках трёхлитровую ёмкость и выкрикивая оскорбления в адрес экипажа, отдельно поминая Динозавра. Будучи зажат в угол, доктор отбивался ногами, а потом, прицелившись, запустил тяжёлой банкой в голову старпома, руководившего облавой. И попал. После чего, проорав напоследок какое-то грязное латинское ругательство, сдался.
Заботу о тронувшемся принял на себя судовой врач, но лечил небрежно, без души, ибо не мог простить Апельсину сокрытие научного намерения.
Ивашкину грозил суд Линча, но, поразмыслив, команда решила, что поскольку пострадали все поголовно – это всё же не так обидно.
– Ещё успеем утопить! – решил экипаж.
В ту же ночь у каюты капитана появилась пустая трёхлитровая банка. Обнаружив посудину, Динозавр с ужасом осознал, что теперь эта банка будет преследовать его до конца карьеры, не спасёт даже бегство в другое пароходство. Заход в порт несколько отвлёк капитана от мрачных размышлений, но беды не закончились. Санитарные власти обычно не устраивают налёты на судно, вернувшееся из каботажа, но история с отказом везти клопов не забылась, и медики решили всё же навестить несчастный пароход. И обнаружили массовую желтоглазость, что, как известно, бывает при гепатите, проще говоря – желтухе. Прибыла бригада инфекционистов, судно выгнали на карантинную стоянку, и вместо объятий родных команда принялась сдавать анализы. На этот раз – по-настоящему.