Книга Говорит Гитлер. Зверь из бездны - читать онлайн бесплатно, автор Герман Адольф Рейнгольд Раушнинг. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Говорит Гитлер. Зверь из бездны
Говорит Гитлер. Зверь из бездны
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Говорит Гитлер. Зверь из бездны

Наша беседа вертелась вокруг недавних событий. Гитлер с негодованием говорил о борьбе национальной буржуазии против него. Он назвал ее истинным врагом Германии.

«Я распущу „Стальной шлем“», – заявил он с уверенностью человека, который знает, что делает. («Стальной шлем» был национальным союзом фронтовиков, фактически – боевым отрядом Немецкой националистической партии). Затем он принялся обличать политику Папена – лживую и преступную, по его мнению. Он коснулся смертных приговоров и назвал их насмешкой над чувством законности. Энергичность его тона показывала, насколько остро он осознает невыгодность своей позиции.

«Народ никогда не забывает таких кровавых приговоров, – сказал он. – В такое беспокойное время нация может простить все, что случается в открытом бою между двумя противоположными мировоззрениями. Если я дам штурмовикам свободу действий, если в уличных боях погибнет двадцать или тридцать тысяч немцев – нация переживет все это. Она перенесет такую утрату. Это будет похоже на гибель в открытом бою, на полях сражений. Но ошибочный приговор, вынесенный хладнокровно и обдуманно, смертный приговор, вынесенный и приведенный в исполнение вопреки безошибочному правовому чутью народа, смертная казнь за поступок, совершенный под влиянием национальных чувств, как за банальное убийство, – нация запомнит это навечно».

Признаюсь, что эти страстно преподнесенные аргументы произвели на меня впечатление, хотя сам я, как и большинство народа, видел в отвратительном убийстве Потемпы[2] не что иное, как одно из наиболее мерзких пятен на коричневой рубахе, до сих пор считавшейся почетной униформой. Но как много ужасных убийств и пыток совершено с тех пор СА и СС! Не под влиянием национальных чувств, а просто ради собственного удовольствия, с жестокостью и трезвым расчетом. Я не знаю, вспоминал ли Гитлер впоследствии, вынося кровавые приговоры так называемым изменникам родины, свои же собственные речи о жестоком приговоре Папена. Очевидно, нет. Гитлер, как и большинство его истеричных гаулейтеров, вроде данцигского Форстера, живут со спокойной совестью, потому что изменяют свои мнения, не осознавая этого. Из лучших побуждений они отвергают свои прежние принципы.

«Папен еще ответит за это, я вам гарантирую, – сказал Гитлер. – И „Стальной шлем“ свое получит. Я распущу их за то, что они исподтишка нападают на моих штурмовиков. Они унизились даже до союза с „Рот-Фронтом“».

Время визита истекло. Вмешались дамы: не время так сильно увлекаться, Гитлеру предстоит бессонная ночь. Мы обменялись еще несколькими незначительными фразами. Гитлер высказал мнение, будто впечатления от путешествия на самолете однообразны, а путешествуя автомобилем, напротив, можно увидеть много новых очаровательных картин из жизни природы, крестьян и горожан. Он уговаривал нас возвращаться домой на автомобиле. Он лично уже пережил потрясение, увидев землю с высоты, и с тех пор полеты не доставляют ему удовольствия.

Гесс дал понять, что нам придется расстаться. Завтра беседа будет более обстоятельной. Он даст нам знак, когда говорить о наших просьбах. Гитлер проводил нас до дверей. Было далеко за полночь, ясно и свежо. Уже занималась утренняя заря. Мы с Линсмайером прошли несколько шагов до гостиницы «У турков». Форстер остановился в другом месте.

«Мы должны быть жестокими»

Следует признаться, что услышанное не дало мне легко уснуть. Может быть, в этом был повинен и непривычный горный воздух, который не сразу оказывает свое целебное воздействие на нас, жителей равнин.

Я разделял комнату с Линсмайером. Этот молодой командир СА был одним из многих симпатичных прямых и по-настоящему патриотичных молодых людей, которые посвящали себя нацистскому движению, руководствуясь исключительно благородными мотивами. Многие немцы бросились тогда в этот бурный поток с самыми лучшими намерениями, твердо веруя в необходимость своей жертвы – и как же неправы те, кто сейчас не хочет ничего понимать и упорно красит все в черно-белый цвет! Они не понимают, что наша молодежь сознательно приносила жертву, отказываясь от беззаботной юности, которая живет сама собой и имеет право на такую жизнь.

Ближе к полудню мы получили известие, что Гитлер проснулся и желает беседовать с нами. Наш разговор начался с темы, прерванной вчера вечером.

«Мы должны быть жестокими, – сказал Гитлер. – Мы должны преобразовать совестливость в жестокость. Только так мы можем изгнать из нашего народа мягкотелость и сентиментальное филистерство. У нас уже нет времени на прекрасные чувства. Мы должны вынудить наш народ быть великим, если ему нужно исполнить свою историческую задачу».

«Я знаю, – продолжил он после паузы, – я должен быть суровым воспитателем. Я должен приучить себя самого быть жестоким. Моя задача сложней, чем задача Бисмарка или кого-либо из прежних лидеров Германии. Я должен сперва создать народ – а уже потом могу думать о решении задач, поставленных в эту эпоху перед нами как нацией».

Каждому, кто близко знал Гитлера в годы борьбы, известно, что он по природе своей слезлив, очень сентиментален, склонен к бурным излияниям чувств и романтичен. Его рыдания при любом внутреннем кризисе были не просто нервными приступами. Слезливо-всхлипывающий тон его обращения к берлинским штурмовикам в момент, когда внутренний конфликт грозил расколоть партию, не был театральным – он был искренним. Поэтому как бы Гитлер ни подчеркивал свою жестокость и неумолимость – его бесчеловечность все равно остается вымученной и искусственной. Это не безнравственность прирожденного чудовища, которая, в конце концов, выглядит как природный фактор. Впрочем, в твердости и беспримерном цинизме Гитлера, кроме подавленного воздействия чрезмерной чувствительности, которая во многом ему препятствует, есть и еще одна сила. Это стремление отомстить и взять реванш. Бесцельное и непонятное чувство, подобное страсти русских нигилистов заботиться об «униженных и оскорбленных».

Всеми своими мыслями Гитлер боролся в то время с искушением отклониться от собственноручно начертанного курса, отказаться от получения власти законным путем и добыть ее кровавой революцией. Ближайшие сотрудники все время настойчиво предлагали Гитлеру прекратить выжидать и заняться революционной борьбой. В себе самом он ощущал противоречие между революционным темпераментом, принуждавшим к страстным действиям, и политической искушенностью, подсказывавшей идти прочным путем политических комбинаций, чтобы потом «поквитаться со всеми». Нет никаких сомнений, что накануне осенних выборов 1932 года мы были близки к открытой вспышке национал-социалистической революции. Для партии это означало бы смерть. Восстание было бы жестоко подавлено войсками рейхсвера. В разговорах того времени снова и снова всплывала одна и та же мысль: «Коричневым батальонам – свободу действий!» Гитлер рисовал себе самому и своему окружению шансы внезапного захвата ключевых пунктов государственной и экономической власти. С особым интересом он останавливался на возможности развязать кровопролитные уличные бои, связанные с подавлением марксистского восстания. Насколько основательно были разработаны планы государственного переворота, показали действия нацистов летом того же года. Это было совсем не самоуправство партийных лидеров на местах. Все нити вели непосредственно к Гитлеру. Такие действия соответствовали его темпераменту, запросам его фантазии и его представлениям об историческом величии, которое будто бы недостижимо без кровопролития.

Здесь выразилась та же противоречивость чувств, которая недавно заставила фюрера Третьего рейха колебаться между желанием стать «величайшим полководцем всех времен» и необходимостью следовать уже однажды избранным путем «комбинирования, добыть власть хитрым маневром, коварством создать империю». Люди Гитлера упрекали его в том, что он упустил момент для решающего удара. И действительно, в 1932-м экономический кризис начал понемногу ослабевать. Приток в партию уменьшился. Соперники Гитлера усилились и стали обгонять его. Поставленный в трудное положение, лишенный всякой возможности действовать, Гитлер видел, как рушатся все его планы прихода к власти. Президентские выборы принесли его партии тяжелое поражение. С тех пор, как Папен пришел к власти, Гитлер с ненавистью наблюдал, как этот проклятый соперник с легкостью и беззаботностью юного кавалерийского офицера преодолевает многочисленные политические препятствия, представлявшие особый интерес для Гитлера и его Борьбы. Например, Папен занял прусскую полицию и лишил прусских марксистов государственной платформы. А Гитлер, нетерпеливо и страстно жаждавший действия, вынужден был бездельничать и разыгрывать отпускника в Баварских горах, тогда как время шло и Папен опережал его, осуществляя его же планы.

План в ящике стола

Кстати, о планах. Расспросы Гитлера о положении в Данциге касалась экономики. Я вспомнил о задаче, в то время поставленной Гитлером перед партией: составить программу трудоустройства населения. Дилетантство, с каким честолюбивые делопроизводители разных участков составляли рабочие планы, из которых затем должна была получиться единая программа по преодолению безработицы, вызывало большие сомнения в серьезности намерений партии. Вдобавок именно в это время два партийных эксперта по технико-экономическим программам, Федер и Лявачек, вынесли на суд общественности (в лице партийных «собраний интеллигенции») свои экономические теории, весьма странные и отнюдь не убедительные; у экономистов они вызывали смех, у образованных членов партии – мучительное недоумение. Я спросил Гитлера (о его отношении к Федеру я тогда еще не знал), как же будет финансироваться эта экономическая программа? «Мне кажется, – сказал я, – что теория Федера означает не что иное, как финансирование с помощью инфляции».

«Почему же? – спросил Гитлер и недружелюбно посмотрел на меня. – Впрочем, финансирование меня не беспокоит. Дайте мне только волю. Убрать спекулянтов – и не будет никаких трудностей».

«Но ведь цены невозможно удержать, если финансировать трудоустройство таким образом, – решился я возразить. – Федеровские текущие счета тоже будут способствовать инфляции».

«Инфляция наступает, если ее хотят, – возмущенно отрезал Гитлер. – Инфляция – это когда не хватает дисциплины. Недисциплинированные покупатели и недисциплинированные продавцы. Я позабочусь о том, чтобы цены были стабильными. Для этого у меня есть штурмовики. Горе тем, кто будет повышать цены. Нам не нужно никаких юридических оснований. Партия сама справится. Смотрите сами: в каком магазине штурмовики один раз наведут порядок – в другой раз там такого уже не случится».

Форстер удовлетворенно кивнул, такая экономическая дисциплина ему понятна.

«Впрочем, – продолжал Гитлер, – теории Федера и Лявачека меня не волнуют. Я обладаю даром сводить любую теорию к ее реальной сути. И в свое время я непременно это сделаю. Выдумками я бы ничего не добился. Не стоит требовать от этого Федера и его людей, чтобы их слова сбывались – даже если их санкционировала партия. Пусть они говорят, что хотят; когда я буду у власти, я позабочусь о том, чтобы они не наделали глупостей. Если кто-то возбуждает беспорядки, Форстер, сделайте так, чтобы он замолчал. Люди не умеют думать просто. Все им надо усложнить. А я обладаю даром упрощать, и тогда сразу все получается. Трудности существуют только в воображении!»

Он прервался. Пренебрежение Гитлера к Федеру в то время было мне еще в новинку. Это было интересно прежде всего как знак превосходства Гитлера над своим окружением. Гитлер, определенно, обладал даром упрощать и делал это – до какой-то степени – конструктивно. Подобно большинству самоучек, он имеет дар пробиваться сквозь стену предубеждений и традиционных мнений специалистов и при этом он вновь и вновь открывает ошеломляющие истины.

«И эти „капитаны индустрии“ мне не указ. Тоже мне, капитаны! Хотел бы я знать, где их капитанский мостик! Они простые люди, дальше своего носа ничего не видят. Чем ближе их узнаешь, тем меньше их уважаешь». – Гитлер пренебрежительно махнул рукой. Форстер принялся взахлеб рассказывать о проектах трудоустройства населения, которые собраны в его гауляйтерстве так называемым инженерным подразделением на случай прихода к власти. Я заметил нетерпение Гитлера и добавил, что речь пока идет о «сыром» проекте, не хватает разработки в деталях. Мне кажется, что руководству следует расставить в проекте приоритеты, исходя из возможностей финансирования.

«Надо только поджечь запал, – возразил Гитлер. – Каким образом я это сделаю, не столь важно. Экономический оборот должен двигаться по кругу, а мы должны замкнуть этот круг, чтобы силы нашей экономики не вытекали за границу. Я могу легко добиться этого – как наращиванием вооружений, так и строительством жилых домов или поселков. Еще я могу дать безработным больше денег, чтобы они могли удовлетворить свои потребности. Тем самым я создам покупательную способность и дополнительный оборот. Но все это – просто и совсем не сложно; мы сделаем это, чтобы наши люди обрели силу воли и не боялись некоторых неизбежных трудностей. И пусть профессора думают что хотят – я считаю, что это вовсе не тайное учение, а дело здравого рассудка и воли».

Заметно было, что Гитлер не придает большого значения планам трудоустройства. В эту пору полной бездеятельности они явно казались ему таким же развлечением, как фантазии о стройках, поселках, сельскохозяйственной мелиорации, техническом прогрессе.

Весь его «план в ящике стола», как и многое другое, был лишь средством для достижения цели. Это был сверкающий мыльный пузырь, а не плод серьезной работы. И даже сам фюрер не верил, что эти труды имеют какую-нибудь ценность. Он занимался ими ради пропаганды, для воспитательных целей и нимало не заботился об их результатах.

Таким образом, ни один план из его «стола» не рассматривался всерьез. Весь багаж, с которым Гитлер пришел к власти, состоял в его неограниченной уверенности, что он со всем справится, в примитивном, но действенном правиле: что приказано, то исполнят. Может быть, это правило скорей скверно, чем верно, – но время идет, а дела все еще обстоят именно так.

За поведением Гитлера всегда стояли свобода от предрассудков и крестьянская хитрость, которую сейчас кое-кто склонен называть едва ли не великолепной. И при пустом «столе», по мнению Гитлера, все потом прошло просто замечательно. А приключившиеся трудности – это дурной умысел реакционеров, которые хотели саботировать выполнение его распоряжений. Трудностей, заключавшихся в самой сути дела, Гитлер не признавал. Он видел только неспособность одних людей и злой умысел других.

Впрочем, ему действительно повезло с пустым «столом». Господин Шахт заполнил эту зияющую пустоту своими остроумными идеями. Нетрудно догадаться, что без этого «волшебника» самоуверенность Гитлера очень скоро получила бы несколько тяжелых ударов. А несколько лет спустя Гитлеру пришлось уволить Шахта – уж очень настойчиво тот требовал регулировать затратную экономику. Гитлер пытался «вразумить» его рассказами о своем счастливом прошлом: как когда-то, в годы борьбы за власть, Гитлеру случалось требовать денег у партийного кассира Шварца, а тот постоянно отвечал: «Господин Гитлер, в кассе ничего нет». Тогда Гитлер стучал кулаком по столу: «Шварц, завтра к утру мне нужна тысяча марок». И на другой день тысяча марок появлялась. «Откуда он их брал, мне все равно».

Гитлер всегда не очень заботился о финансировании. Очевидно, в определенный период это было его сильной стороной. Все гауляйтеры подражали Гитлеру в этом. «Деньги у нас есть, в неограниченном количестве», – ответил мне Форстер, гауляйтер Данцига, когда я сказал ему, что финансирование его грандиозных строительных планов вызывает у меня опасения. Когда мы приехали к Гитлеру, Форстер интересовался в первую очередь техническими изобретениями.

«Господин Гитлер, – вступил я в беседу, когда Гитлер, погрузившись в свои мысли, вперил взор во что-то невидимое перед собой, – а что вы думаете о новых изобретениях? Можем ли мы рассчитывать на их революционный эффект? Ведь эти изобретения далеко не всегда требуют больших капиталовложений и далеко не всегда создают новые затратные статьи?»

«Мне кажется, – Форстер явно не мог уловить связи, – что техническая оснащенность всей нашей жизни поднимется еще на одну ступеньку, как это было в эпоху открытия паровой машины, возникновения электротехнической, автомобильной и химической промышленности, не так ли?»

Я полемизировал с мнением Лявачека, сказавшего, будто прошло время великих открытий, способных произвести переворот в жизни. Очевидно, поэтому он и пришел к своей непонятной теории о дешевом накоплении электроэнергии посредством электролитического производства водорода и к систематическому строительству водяных каскадов для производства дешевой электроэнергии.

«Инженеры – дураки, – грубо прервал меня Гитлер. – У них есть идеи, может быть даже полезные, но что за глупость делать из них обобщения. Пусть Лявачек строит свои турбины, а не открывает новые статьи затрат для экономики. Не связывайтесь с ним. Я не знаю, на чем он помешан. Господа, все это чушь! Мир НЕ повторяется. Что годилось для XIX века, то уже не годится для XX. Открытия уже не случаются сами собой, как подарок судьбы. Сегодня все в наших руках. Мы можем рассчитать, когда и в каком направлении следует ожидать новых открытий. Открытия делаются постоянно. Наша задача – давать им ход. И вот тут наше слабое место: мы НЕ даем им хода. Мы упускаем возможности. Все дело – в силе воли. Сегодня уже нельзя полагаться на естественный ход событий. Богатым странам, у которых все есть, открытия уже не нужны. Зачем они им? Они для них неудобны. Они хотят сохранить свои заработки. Они хотят спокойно спать, эти богатые народы – Англия, Франция и Америка. Здесь Лявачек прав – то, что прежде было игрой случая, теперь следует делать сознательно. Мы должны сами устраивать себе счастливые случаи. Мы это можем! Вот в чем значение „великих работ“, за которые возьмутся государства, а не спекулянты и банковские жиды – эти заинтересованы сейчас только в том, чтобы не допустить ничего подобного. Поэтому мы, немцы, должны освободиться ото всех связей с ними. Мы должны сами встать на ноги. Но Германия, как она есть сейчас, не является биологически завершенной. Германия обретет завершенность лишь тогда, когда Европа станет Германией. Без власти над Европой мы зачахнем. Германия – это Европа. Я вам гарантирую: в Европе больше не будет безработицы. Наступит неслыханный расцвет. Мы не дадим миру спать. Мы поставим перед собой такие задачи, о каких весь мир сегодня и не мечтает. И мы их решим. Но нам нужна Европа и ее колонии. Германия – это только начало. Ни одно европейское государство не имеет отныне законченных границ. Европа – для нас. Кто добудет ее, тот определит лицо грядущей эпохи. Мы призваны. Если нам не удастся сделать это, мы погибнем, а все нации Европы придут в упадок. Со щитом – или на щите! Лявачек и Федер – болтуны. Их мещанские премудрости мне ни к чему!»

Гитлер остановился. Впервые я услышал что-то о его истинных целях. Признаюсь, что размах его перспектив тогда произвел на меня ошеломляющее впечатление.

Данциг, вольный город и политическое убежище

Дело, с которым мы приехали, касалось Данцига. От великих планов вам пришлось вернуться к менее прекрасной действительности. Национал-социалистическая партия в Данциге в то время находилась в тяжелом положении. В противоположность Германии партия была здесь не в оппозиции, а поддерживала, как самая сильная партия с 1930 года, правительство меньшинства, в котором лидировала Немецкая националистическая партия. С тех пор, как последние начали в более или менее откровенной форме бороться против национал-социалистов, Форстер стал требовать повторных выборов, но данцигский сенат возражал против этого. Тогда Форстер решил прекратить поддерживать правительство, чтобы создать ему трудности. Вопрос стоял в том, одобрит ли Гитлер правительственный кризис, согласуется ли с его политическими интересами существование национал-социалистической оппозиции в Данциге. Вопрос, казалось бы, очень незначительный – значение его можно понять, лишь приняв во внимание общее положение партии в то время.

Первый вопрос, который задал нам Гитлер: «Имеет ли Данциг договор с Германией о выдаче преследуемых лиц?» Я не сразу понял и ответил, что у нас есть только взаимное соглашение о содействии судопроизводству. Гитлер разъяснил точнее: «Я имею в виду, должен ли Данциг по требованию Германии высылать германских политических деятелей, которые проживают в Данциге?» Я все еще не понимал, к чему он клонит. Я сказал: нет. У нас не практикуется высылка политических деятелей, если они не совершили уголовных преступлений. «Может случиться, – объяснил Гитлер еще точнее, – что мне придется перевести партийное руководство за границу. Обстановка для нашей партии очень скоро может ухудшиться. У меня может возникнуть намерение временно перебраться за границу, чтобы руководить оттуда. Мы в Германии можем попасть под такое сильное давление, что не сможем свободно работать. Мне приходится учитывать любую случайность; может быть, мне нужно будет внезапно покинуть Германию. Данциг был бы в этом случае чрезвычайно удобным местом, совсем рядом с Германией. Мое решение о повторных выборах в Данциге зависит от того, сможет ли Данциг гарантировать мне то, что мне нужно». Я ответил, что нынешнее правительство Данцига в любом случае едва ли может предоставить достаточные гарантии безопасности для политической работы партии, если она будет запрещена в Германии, хотя на высылку по политическим причинам тоже вряд ли стоит рассчитывать.

«Форстер, давайте подумаем, не лучше ли добиться хороших отношений с теперешним правительством Данцига, чем провоцировать выборы, которые все равно не дадут нам возможности самостоятельно составить новое правительство». Форстер медлил с ответом. «Когда вы сможете провести повторные выборы?» – спросил Гитлер. – «В конце осени», – ответил Форстер. Гитлер пожал плечами. «Для меня это слишком поздно». Последовала долгая беседа о возможных повторных выборах и о том, насколько возможно склонить нынешнее правительство терпимо относиться к штаб-квартире Гитлера в Данциге. Я не мог умолчать о том, что, если в Германии запретят партию и СА, то что-то подобное случится и в Данциге, потому что нынешнее правительство меньшинства получит повод удовлетворить свои претензии. В остальном оценка Гитлером существующего положения была для меня весьма неожиданной. Я слышал впоследствии, что Германское правительство действительно решилось категорически запретить национал-социалистическую партию и только временно отложило запрещение по настоянию рейхсвера. Борьба нелегальной партии интересовала Гитлера, даже влекла его, поскольку он рассчитывал, что нелегальное положение даст ему новый стимул. Он мог бы вести ее беспощадно, еще более коварно. Гитлер давал понять своим «неукротимым силам», что он готов действовать в такой обстановке, и что запрещение партии должно очень скоро закончиться ее победой. Но ему нужна будет свобода действий. Ему нельзя будет находиться под надзором полиции.

Мы так и не пришли ни к какому решению. Превращение вольного города Данцига в убежище для вновь преследуемой, снова нелегальной национал-социалистической партии осталось в проекте. Мы не решили также, что делать, если правительство Папена предпочтет не запрещать партию. Сейчас, когда вокруг Данцига разразился всемирный политический кризис, можно найти определенную пикантность в том, что когда-то Гитлера особенно привлекал государственный суверенитет Данцига, и он намеревался использовать это положение для собственной безопасности.

Затем мы стали беседовать об опасном положении в Восточной Пруссии. Распространялись слухи о нападении Польши. Гитлер с явным злорадством высказался об обострении отношений с Польшей. Это, в общих чертах, соответствовало положению, недавно принятому им в Германии: там партия заявила, будто ей безразлично, нападет ли Польша на Восточную Пруссию, Данциг или Померанию. В любом случае она займет выжидательную позицию. Кроме того, Гитлер снова имел повод показать, что интересы его партии значат гораздо больше, чем интересы нации.

Потом мы заговорили о будущей войне, о тайном вооружении и оборонных мероприятиях Германии. Уже тогда Гитлер считал, что существует благоприятная возможность изолированной войны с Польшей. Особенно низкую оценку он давал польским солдатам. По его мнению, это были самые плохие солдаты, одного уровня с румынскими или итальянскими. Но он не желал начинать свое правление войной, пусть даже с Польшей. Он будет избегать всего, что способно обострить напряженность. Он даже готов, со своей стороны, заключить соглашение с Польшей. «Сперва нам нужно стать сильными. Все прочее приложится. Я буду двигаться постепенно, шаг за шагом. Два шага сразу – ни в коем случае. Запомните это, Форстер», – сказал он своему «младшему брату». Затем последовала уже упоминавшаяся беседа о военных перспективах.