Исчезнувшая страна

Об авторе

Писатель, публицист. Дебютировал в 80-е, в журнале «Юность», книгой стотысячного тиража. Рекомендован в члены СП СССР Секретариатом Правления СП СССР, Григорием Баклановым, Владимиром Маканиным, но за отказ сотрудничать с КГБ не был принят.

Выпускник Литинститута им. А. М. Горького в Москве, спецкорреспондент, с 1984 г. руководил секцией прозы весьма многочисленного Комитета литераторов при Литфонде СССР, защищая права молодых писателей.

В 1989 году создал первое в СССР Всесоюзное общественно-политическое обозрение «Ориентир ДиП» (Харьков–Москва), в редколлегию которого вошли Е. Евтушенко, видные депутаты ВС СССР, вице-президент Украины.

Создал в Харькове (Украина) независимое информационное агентство при АПН СССР, работавшее на 16 посольств ключевых стран мира; руководил конверсионными проектами, был в США – в Пентагоне, Сенате, Конгрессе; сопровождал выборы президента Л. Кравчука в Украине, президента Б. Ельцина в Москве, награжден его персональной благодарностью.

В СМИ был загранпредставителем Агентства печати «Новости» в Украине, генеральным менеджером РТВ-Пресс РФ, генеральным менеджером медиа-проектов Союза экспортеров энергии РФ, менеджером журнала «Огонек».

Руководил в Украине проектом национального издания и тремя проектами, поддерживаемыми Всемирным банком. Специалист Минфина РФ 1-й категории по ценным бумагам и фондовому рынку. С 1996 г. топ-менеджер в строительно-инвестиционном бизнесе (девелопмент) в Москве, руководитель крупных и крупнейших проектов.

С 2012 г. живет в Израиле, печатается в Канаде, США и Израиле, автор книг, экранизирован. Член Международного ПЕН-Клуба.

Пока лошадка поскачет

Ей ни за что не дашь ее двадцати семи; в последние полгода она замечательно похорошела, а по сравнению с тем, какой была четыре года назад, стала просто красавицей. Четыре года назад – зимой – она приходила к нам советоваться, как похудеть. Весила она семьдесят восемь восемьсот при росте в сто семьдесят девять сантиметров – не так много, нам и в голову не приходило, что Лида стеснялась своей полноты не меньше, чем румянца, чудно было, что она придавала этому такое значение. И мы – разумеется, мягко – втолковывали, что ей куда важнее научиться одеваться. Она окончила экономический факультет университета и отработала положенные три года в банке, вернее, в Коминтерновском отделении Госбанка. Она была блондинкой, рослой, голубоглазой, крепко сбитой и родившейся слишком поздно – к тому времени, когда ей исполнилось двадцать, французские, итальянские, американские фильмы необратимо изменили наши вкусы. С Лидой пытались знакомиться мужчины, которым перевалило за сорок. Их не останавливало то, что у нее румянец во всю щеку.

Незадолго до окончания университета мать ее поскользнулась на троллейбусной остановке, и Лида стала человеком, на котором держится дом. Их квартира до жути напоминала те, какие мы привыкли видеть, и наши собственные. В довоенных домах не меняли ни рам, ни подоконников, ношеные вещи хранили на антресолях, моющие средства и половые тряпки – под ванными, а кухонные – на радиаторах батарей. Так жили независимо от достатка в семье, а семья Лиды была с достатком, во всяком случае, по нашим представлениям. Ее отец был директором объединения банков всего города, пока не ушел на пенсию. Это был шестидесятилетний мужчина, рослый и, несмотря на возраст, быстрый в движениях, с бритой массивной головой, немногословный, аскетически сдержанный во всем, кроме увлечения подледным ловом удочками, за которые он три года кряду получал призы городского общества рыболовов и охотников, пока не заболел ревматизмом. Он раньше всех понял, что его жена из тех больных, которые болеют вечно, и, будучи человеком, не окончательно утратившим вкус к жизни, решил не поддаваться общему настроению, воцарившемуся в доме. Раз в неделю он наведывался в комнату жены и справлялся о ее здоровье, но не более того. Свою зарплату, а впоследствии пенсию он отдавал Лиде почти целиком, оставляя себе столько, сколько требовалось на покупку макухи, мотыля, опарышей и на проезд в электричке. Мы удивлялись, отчего Камышевы до сих пор не купили машину, не зная, что разговор об этом произошел в их доме в тот самый день, когда Лида перешла на последний курс. В то время мать Лиды большую часть дня проводила в очередях продовольственных магазинов, а не лежала, обложившись подушками, в сумраке и в запахе лекарств.

– Заславские купили «Москвич». Стоит внизу, я его видел, – сказал директор банка. – Хотите взглянуть?

– Зачем? – сказала его жена. – Что я, «Москвич» никогда не видела?

– А ты? – спросил директор банка Лиду. – Тоже не хочешь на него посмотреть? Хорошая машина.

– Только не сейчас, – сказала Лида. – Позже, если это доставит тебе удовольствие, я осмотрю его самым тщательным образом, папа.

– Я подумал, вдруг вы захотите иметь такой, – сказал директор банка.

– И что, у тебя есть деньги и на машину, и на гараж? – спросила его жена.

– Какая тебе разница. Я просто хочу знать, хотите вы иметь такой или нет.

– Нет, – сказала его жена. – Лично мне он и даром не нужен. Вот, может, Лида хочет.

– Нет, – сказала Лида. – Я, пожалуй, тоже обойдусь.

– Смотрите, вы сами сказали, – сказал директор банка.

Он повернулся и вышел из кухни, в которой происходил разговор. Прошло пять месяцев, и мать Лиды поскользнулась, выходя из троллейбуса. Она упала на спину и повредила позвоночник так основательно, что не могла ходить, как выяснилось позже. Кроме того, позже выяснилось, что Лида может ухаживать за матерью не хуже любой медсестры. Она быстро научилась делать уколы, мерить давление, втирать мазь в пролежни и могла не спать ночь напролет, а если и засыпала, то спала очень чутко – мать будила ее стуком в стену, если ей становилось нехорошо. По сути дела, Лида была единственным человеком, с которым общалась мать. Когда Лида шла в гости к кому-нибудь из своих подруг, мать спустя час или два звонила в этот дом и просила Лиду вернуться. И Лида возвращалась.

Когда мать слегла, Лида сильно похудела. Одного взгляда в зеркало было достаточно, чтобы убедиться, как она сдала. И вместе с тем она похорошела. У нее обозначилась талия, стали тоньше руки, и лицо сделалось более женственным – в этом смысле болезнь матери пошла Лиде на пользу. Правда, Коминтерновское отделение Госбанка было не тем местом, где молодые люди могли бы оценить происшедшую в ней перемену. Лиде никогда не приходило в голову намеренно искать общества молодых людей. В университете на нее как-то не обращали внимания, а иного места для знакомств в ее представлении попросту не существовало. Она не ходила на танцы в Центральный парк и, конечно, не посещала бар на площади. У нее хватало забот и без бара, к тому же она часто оставалась без денег. Просить у отца она не хотела. Она не была уверена, что у отца есть другая женщина, но вечерами, сидя в кухне, в зыбком, недвижном свете, источаемом лампой под потолком, и глядя на твердый затылок, на тяжелую, наголо обритую голову отца, она чувствовала, что не может завести разговор о деньгах. Этот человек, чья беспримерная честность сделала его фамилию нарицательной среди сотрудников всех отделений города, а в нем самом породила аскетизм, отнюдь не свойственный ему в молодости, в те дни внушал ей острую, непреодолимую неприязнь.

Когда его жену выписали из больницы со смещением седьмого и восьмого позвонков, он отодвинул ее кровать от своей и поставил между ними тумбочку с лекарствами. Иногда он возвращался домой поздно и тогда молча раздевался, шел на кухню, мягко ступая по линолеуму ногами в шерстяных носках, брал то, что дочь оставляла ему на плите или в холодильнике, и ел неторопливо, глядя в одному ему видимую точку на оконном стекле. Он не спрашивал Лиду, где она проводила вечера; со времени болезни матери каждый в их доме отдавал отчет только самому себе.

Лида приходила к нам обычно на полчаса, а то и на час раньше назначенного времени, клала под вешалку сверток со своими выходными туфлями, снимала пальто, о котором мы говорили, что оно куплено было ей на вырост, и тотчас отправлялась на кухню, будто ее пригласили затем, чтобы заправлять салаты майонезом, вскрывать консервные банки, а после расставлять фужеры, раскладывать салфетки и снова бежать на кухню, если кому-то из нас не хватило вилки. Она усаживалась за стол непременно последней, в одном из своих немыслимых платьев, c румянцем во всю щеку, который не согнать было ни тяжелым, немигающим взглядом отца, ни стуком в стену среди ночи. Ее никогда не провожали – она уходила слишком рано; Леша Гладков был первым и единственным из нас, кто поднялся из-за стола следом за ней.

Никто из нас в тот вечер не дал себе труда задуматься, что заставило Лешу Гладкова отложить гитару и отправиться с Лидой на тридцатиградусный мороз, придерживая ее за локоть. Вероятно, он воспользовался уходом Лиды, как поводом избавить себя от нашего общества и заодно прогуляться. С самого начала, с первого дня своего возвращения в город он чувствовал себя среди нас чужим. Он учился в Щукинском училище, приехал на каникулы к матери и выглядел очень усталым. Он пил, не пьянея, пел:

Прошел тишайший снегопад —

На ветках новая пороша.

Мир стал заманчиво-хорошим,

И просветлел любимый взгляд.

Прошел тишайший, тишайший снегопад…

Когда мы спросили, чья это песня, он ответил: моя. И отвернулся. Ростом он был по-прежнему выше каждого из нас – высокий, сутулый, полный нездоровой, рыхлой полнотой; он сидел, положив на стол по-женски белые руки, и лицо его было матово-белым, словно светилось изнутри.

Мать Леши, в прошлом балерина, вела студию хореографии в городском клубе работников связи. Мы часто встречали ее, когда Леша отбыл обратно в училище, совершавшую вечернюю прогулку в сопровождении Лиды. Женщина шла рядом с Лидой, зябко кутаясь в блестящий плащ, тени и пудра лежали на ее лице таким же плотным слоем, как, вероятно, грим в былые времена.

Нам говорили, что в училище Леша Гладков считался актером с будущим, но нам в нем было чуждо всё: профессия его матери и его собственная, квартира, оклеенная театральными афишами спектаклей, сыгранных задолго до нашего рождения, его бледное лицо, сочетавшее в себе надменную утонченность, ум, усталость и полнейшее равнодушие ко всем нам, его речь, обезличенная правильностью, не всегда понятная нам и временами звучавшая, как скрытая издевка.

С той минуты, как Леша увидел Лиду, он пробыл в городе сутки; сутки потребовались ему, чтобы проводить Лиду со дня рожденья Нины Салажной, условиться с Лидой о встрече, привести ее на следующий день к себе домой, а после ее ухода сложить вещи в чемодан, выйти на улицу, остановить такси и успеть на московский поезд, отправлявшийся в 22:30. И мы позабыли о нем. Лида продолжала работать инспектором Коминтерновского отделения Госбанка, ее отец выиграл приз за подледный лов – второй по счету, а ее мать продолжала подробнейшим образом расспрашивать нас по телефону, о чем мы собираемся говорить с ее дочерью и не надо ли чего передать. В ее голосе мы слышали желание беседовать с каждым из нас как можно дольше.

Лиду, гуляющую по улице об руку с мамой Леши Гладкова, мы впервые увидели весной. Снег к тому времени почти стаял, и обе они медленно обходили черные лужи талой воды. Раз в неделю Лида приходила к Гладковым, убирала в комнате Леши, а потом брала с полки первую попавшуюся книгу – будь то Аполлинер или пьесы Ануя – и читала часами, сидя в продавленном кресле и подобрав под себя ноги. Когда темнело, они вместе с матерью Леши выходили из подъезда, и немолодая, преждевременно увядшая женщина шла рядом с Лидой, поминутно отставая и улыбаясь слабой улыбкой, как выздоравливающая больная. Потом Лида возвращалась домой, ужинала, брала тарелку с едой и мазь от пролежней и отправлялась в комнату матери. Весной они с отцом сказали друг другу едва ли двадцать слов.

Летом Лида провела месяц в деревне. Вернувшись из отпуска, она первым делом уволилась из банка и поступила работать преподавателем в учетно-кредитный техникум. Ни у кого и в мыслях не было, что за Лиду замолвил слово ее отец – ни человека, ни обстоятельств, способных заставить его сделать это, не существовало.

С наступлением осени Лида перестала ходить в квартиру Гладковых – об этом попросила ее Лешина мать. Леша женился в Москве и прислал матери цветную фотографию жены. Девушка была снята в свадебном платье, голова ее была неестественно повернута вполоборота, так, словно ее душил воротник.

После разговора с матерью Леши Лида испытала странное облегчение: теперь она, по крайней мере, твердо знала, на каком она свете. Преподавательницы учетно-кредитного техникума были немногим старше ее, и Лида с обостренным интересом стала вникать в их интимные дела, разговоры о которых до этого пропускала мимо ушей. У одной из ее сослуживиц был муж-аспирант и любовник – полковник в отставке, работавший в одной из организаций ДОСААФ. Мужу было двадцать восемь, полковнику – пятьдесят четыре. Другая сослуживица Лиды вышла замуж по любви. Она была недотрогой, но познакомилась с мужем в автобусе. За два часа до церемонии бракосочетания он признался, что страдает половым пороком, но мать девушки – завуч средней школы – сказала, что свадьбу всё-таки следует отпраздновать, а развестись можно позже и без лишнего шума. У большинства же преподавательниц не было решительно никого. Поразмыслив, Лида пришла к выводу, что ей еще повезло. У нее сохранились воспоминания о шепоте, баюкающих и томительных прикосновениях и жарком ужасе того, что она испытала. К тому же книги, которые она успела прочесть в маленькой комнате с большим зеркалом – она не раз представляла, как Леша заучивал перед ним свой первый актерский урок, – сообщили ей ровное отношение к происходящему и сознание, что положение невесты, а впоследствии жены – не единственное, в каком может пребывать женщина.

В конце лета ей несколько раз становилось дурно. В один из таких приступов она сама измерила себе кровяное давление: верхнее было восемьдесят, нижнее – сорок. Районный врач – немолодая седовласая женщина со смуглым, необычайно красивым лицом – поставила диагноз: гипотония. Она сказала, чтобы Лида принимала левзею, элеутерококк, китайский лимонник и побольше гуляла перед сном. И Лида обратила внимание, что на воздухе ей становится лучше, особенно если вечер холодный. Перед дождем ею обычно овладевала сонливость, но к тому времени она уже знала, что чашка крепкого кофе поставит ее на ноги. Прогуливаясь вечерами, она старалась ходить пешком как можно дольше, а отказаться от сигарет ей было легко, она никогда не курила всерьез. Она сама не заметила, как ее внутренней потребностью стало пройтись по проспекту из конца в конец, когда над городом сгущались сумерки. После дождя асфальт был темным и блестящим, и фонари над дорогой уходили в темноту длинной изогнутой вереницей. Если прислушаться, издалека было слышно, как шипит вода под протекторами машин; звук нарастал по мере приближения машины, покуда она не проносилась мимо, и отдалялся, постепенно замирая. В задней комнате кафе «Встреча» открылся бар, где можно было выпить чашку кофе у стойки, сидя на высоком вращающемся табурете, а после выйти на улицу и на мгновенье почувствовать на лице дыхание самой ночи – прохладное, ласкающее, свежее.

Однажды в коридоре техникума вывесили объявление, что желающие могут записаться в группу здоровья и три раза в неделю плавать в открытом бассейне под наблюдением инструктора. Прочитав его, Лида без колебаний отправилась в местком. Мысленно она приписывала купаниям в бассейне те же свойства, что и душу Шарко. Первые сорок пять минут, проведенные в бассейне, начисто изменили ее представления. Вода была теплой, от нее исходил резкий запах хлора, и Лида изумилась, заметив, что проплыла двадцать пять метров, ни разу не став на дно. Она решила переплыть весь пятидесятиметровый бассейн и проделала это без особого труда. Это было открытие: она внезапно обнаружила в себе силу, какой и не подозревала, и, став на каменный выступ у тумбочки для прыжков, засмеялась от удовольствия. Спустя два месяца она могла проплыть четыреста метров, не отдыхая. После бассейна ей так хотелось спать, что она боялась не услышать стука матери в стену.

Чтобы попасть в женскую раздевалку бассейна, ей нужно было пройти через холл, миновать столик инструктора и ограждение из выкрашенных зеленой краской изогнутых труб.

Пропуск полагалось класть на столик инструктора и забирать на обратном пути.

Однажды, когда Лида подошла к столику инструктора, ей загородил дорогу мужчина в расстегнутом пиджаке.

– Сегодня бассейн закрыт, – сказал он.

– В чем дело? – спросила Лида. – Я же вижу, вон люди плавают.

– Это тренируется сборная Союза.

– Я им не помешаю, – сказала Лида. – Я арендатор. Если у вас плавает сборная, нас должны были предупредить.

– В следующий раз я так и сделаю, – сказал мужчина. – Оставьте номер вашего телефона, а я буду звонить и сообщать вам персонально, свободна вода или нет.

– Я подумаю, – сказала Лида. – А пока разрешите мне пройти.

– Вы что, плохо слышите? Там плавает сборная, – сказал мужчина.

– В таком случае позовите директора.

– Директор я, – сказал мужчина. – И я вам говорю, что сегодня вы будете купаться дома. Вы удовлетворены?

– Послушайте, – сказала Лида, – я битых полчаса тряслась в автобусе, чтобы сюда добраться. Когда ваша сборная закончит плавать?

– В восемь, я думаю, – сказал мужчина.

– Ну так я подожду, – сказала Лида.

– Вам придется ждать час. Хотите посидеть в моем кабинете?

– Нет, спасибо, – сказала Лида. – Я подожду на улице.

Она прошла через холл к выходу, стараясь подавить раздражение.

Час спустя она вернулась в бассейн.

– Я вас жду, – сказал директор. – Поторопитесь, ладно? Инструктора я отпустил, ему еще ночь дежурить, да и мне давно пора быть дома.

– Так вы идите, – сказала Лида. – Уверяю вас, я не утону.

– Я на машине, – сказал он ей. – Могу вас подбросить. Как вы, не прочь?

– Не знаю, – сказала Лида. – Я еще собиралась навестить подругу. Во всяком случае, спасибо.

– Так ждать вас или нет?

– Вам надо домой, – сказала Лида.

– Ничего, – сказал директор. – И потом, откуда вы знаете – может, нам по пути?

В машине он сказал, что ему тридцать восемь. Выглядел он значительно моложе – в этом Лида убедилась спустя два дня, когда он заехал за ней, чтобы отвезти ее в бассейн. До того, как стать директором, он близко не подходил к бассейну. Он был велогонщиком и сумел сохранить великолепную спортивную форму; во всех его движениях, на первый взгляд медлительных, чувствовалась скрытая ленивая грация. Однажды он приехал за Лидой в учетно-кредитный техникум; он вошел в учительскую всего на минуту, но его ратиновое пальто, шотландский мохеровый шарф с длинным ворсом, темная ондатровая шапка произвели на преподавательниц моложе тридцати не меньшее впечатление, чем его рост, манера держаться и обветренное, загорелое лицо с жесткими складками в углах рта, свидетельствовавшими об опытности мужчины. Преподавательницы единодушно сошлись во мнении, что этот человек наверняка отгулял свое и ищет тихую заводь, чтобы остепениться. За свиданиями Лиды они следили, как за перипетиями боксерского матча. И сотрудница, чьим мужем был аспирант, а любовником полковник авиации в отставке, взяла на себя обязанности секунданта.

– Ты еловая дура, – сказала она Лиде. – Ты только посмотри на себя. Сколько лет твоему платью, хотела бы я знать? Ладно, платье потом, а сегодня мы идем к моей косметичке. Овсяная маска тебе не помешает, дорогуша. У женщины кожа должна быть гладкой, запомни это раз и навсегда. Он приводил тебя домой?

– Нет, – сказала Лида. – У него болен отец.

– Не нравится мне это, – глубокомысленно заметила сотрудница. – Где же вы с ним видитесь, в машине?

– Да, – сказала Лида. – Или в квартире одного его приятеля. Знаешь, он говорит, что очень хочет, чтобы я родила ему мальчика. Сына.

Был перерыв между уроками, обе стояли в учительской и курили.

– Так, – сказала сотрудница. – Похоже, твое дело в шляпе. Теперь возьми его в оборот, поняла? Скажи, что и машина, и квартира приятеля действуют тебе на нервы. Что ты всё время думаешь, как бы этот приятель не вошел. Подумать только, директор бассейна! Как ты говоришь, его зовут?

– Олег, – сказала Лида. – Олег Емельянов. Красиво, правда?

– Еще бы, – согласилась та. – А его приятеля, ну того, в чьей квартире вы встречаетесь, ты никогда не видела?

Результаты разговора не замедлили сказаться: раз в неделю Лида стала посещать косметический кабинет и, не имея возможности сразу обновить свой гардероб, уделяла преувеличенное внимание аксессуарам – сумочкам, браслетам, пряжкам, заколкам для волос. Она с самого начала поняла, что в интеллектуальном плане Олег Емельянов звезд с неба не хватает, но в остальном он был в избытке наделен тем, чем в ее представлении должен быть наделен каждый мужчина. Всегда сдержанный, уверенный в себе, предупредительный той предупредительностью, что никогда не походила на услужливость, он умел и настоять на своем, был предприимчив, любил технику и разбирался в ней, относился к вверенному ему бассейну так же, как к собственной машине, и тщательно следил за своим телом, словно выложенным плитами мускулов. Стоило ему прикоснуться к Лиде, и ей казалось, что земля начинает медленно проворачиваться у нее под ногами. Она сама начала ежедневно делать зарядку, чтобы улучшить форму груди, и пользовалась патентованным средством, закупоривавшим потовые железы и гарантировавшим покупателям свежесть тела и присутствие духа. К тому времени она весила семьдесят два килограмма и раз в неделю пила только сок, чтобы похудеть еще. Весной она узнала, что мать нуждается в ней меньше, чем она полагала: выяснилось, что мать может передвигаться по квартире на костылях и даже выходить на улицу.

Мать так настойчиво выспрашивала Лиду, когда она вернется домой, так недоброжелательно относилась ко всем переменам в поведении дочери и в ее распорядке дня, так бесцеремонно выспрашивала у ее подруг, с кем Лида встречается и где проводит вечера, что та наконец поняла: мать боится, что, выйдя замуж, Лида уйдет жить к мужу и оставит ее одну. Придя к такому заключению, Лида поспешила объясниться с матерью.

– Если я выйду замуж, мы будем жить здесь, – сказала она, глядя на мать, укрытую пледом до подбородка. В комнате было полутемно: неизбывный, устоявшийся запах лекарств царил здесь, как в коридоре больницы. Мать только раз взглянула на нее – это был осторожный, быстрый взгляд. – Я сказала, что мы с Олегом будем жить у нас, – повторила Лида. – Но в первый и последний раз прошу тебя: не вмешивайся в мои дела. Если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе как раньше, ясно?

В глубине души она была уверена, что Олег сделает ей предложение со дня на день. Они всё больше походили на мужа и жену, хотя по-прежнему проводили время в машине или в квартире на первом этаже мрачного пятиэтажного дома на окраине города; окна ее выходили на крошечный, усаженный липами палисадник. Чаще всего они виделись в бассейне. Там Лида обращалась к нему на «вы», и, если после восьми вечера у него были дела, ждала его в холле или в дальнем конце трибун. Лето они собирались провести в Джанхоте, если позволят обстоятельства и их отпуска совпадут. Именно тогда в конце мая Лиде сказали, что она должна будет отправиться в июле в совхоз под Волчанском – туда посылали две группы третьекурсников на уборку огурцов. Вечером, придя в бассейн, Лида отворила дверь в кабинет директора и, увидев, что Емельянова нет, подошла к столику инструктора, за которым сидела кабинщица.

– Олег Анатольевич уехал? – спросила ее Лида.

– Да, – сказала женщина. – Минут пятнадцать назад.

– А он скоро вернется? – спросила Лида. – Он не сказал, куда уезжает?

– Сказал, что в роддом, – ответила женщина. – Он уже вряд ли сегодня будет. А может, и будет, откуда мне знать.

– В роддом? – переспросила Лида. – Что ему делать в роддоме?

– То же, что и всем. Цветы жене повез.

– Этого не может быть, – сказала Лида. Она чувствовала, что губы ее дрожат, и ничего не могла с этим поделать. – Вы ошиблись.

– Я? – сказала женщина. – С какой стати? И вообще, какое отношение к этому имеете вы?

– Никакого, – сказала Лида.

Она прошла в женскую раздевалку, быстро разделась, надела купальник, но вместо того, чтобы спуститься в выплыв, возвратилась в душевую, открыла до отказа горячую воду и встала под душ. Ее била крупная неуемная дрожь. Потом она сообразила, что не надела шапочку, и тотчас забыла об этом. Она не знала, сколько времени провела в душевой, стоя под горячими струями в мареве густого горячего пара и прижав руки к груди.