Поезд на Риддер

Анастасии Рахмановой —

лучшему, что есть

Любое значительное событие никогда не произойдет спонтанно, обязательно будут какие-то оповещающие о нём эпизоды. Другими словами, оно сначала просигналит о себе, а затем уже грянет.

Кеншин ничего не думал на этот счет, он смотрел через окно в затопленный утренним заревом мир. Он не думал, почему такой странный свет и такое свинцовое давление тишины на город. И почему ни одного прохожего? И, стало быть, мысль, что это событию созданы все надлежащие условия и оно вот-вот совершится – просто не шла ему в голову.

А между тем всё так и случилось: сначала где-то завыла собака, потом дрогнули деревья. Казалось, ветер не ворвался в город – он в нем и возник. Возник и затравленно заметался, стремясь вырваться в поля. Бросался на стены, наседал на двери парадных – искал выход, но не находил. От злобы бессилия поднял сор, какой только мог поднять с земли, стал мотать его по двору, швырять в подвальные продухи, в дренажные колодцы, в трубы водостоков.

Был ли какой-то резон наблюдать это буйство природы, но произошло нечто, сопоставимое с появлением тени отца Гамлета. Потрясенный Кеншин не двигался – с обратной стороны окна вдруг возникло изображение, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Это был фотопортрет, бог весть откуда принес его ветер, прижал лицевой стороной к стеклу, подержал перед глазами – и убрал.

Кеншин, не дыша, смотрел туда, куда упорхнул снимок. Потом попятился с ладонями, протянутыми вперед, налетел на кресло, которое мягко толкнуло под колени, и он в него плюхнулся.

Что это – наваждение, чертовщина? Хорошо бы, чтоб ни то и ни другое, а так… померещилось. Ведь бывает же нечто, вызванное всего лишь психической усталостью, беды от чего не больше, чем от перебежавшей дорогу чёрной кошки. Только спустя время Кеншин собрался с духом и вышел из квартиры.

Он нашел его в палисаднике – снимок застрял в дикой розе, промеж двух прикорневых побегов.

Фото было напечатано на обыкновенной бумаге «коника», обрезанное до размеров восемь на семь с половиной сантиметров. Вполне стандартный портрет.

Из центра карточки пронзительно смотрела девушка восточного типа, но явно со славянской подмесью. Красивая? Если полагать, что молодость – уже красота, то, пожалуй, да. Волосы, разделенные четким пробором, не доставали плеч. Высокий лоб через просвет бровей плавно впадал в тонкую переносицу. Обнаженные улыбкой, белели несколько скошенные вперед зубы. Глаза не отражали свет и имели серо-зеленый оттенок. Широкие, резких очертаний зрачки держали внимание на себе – из их глубины исходила надменная безжалостность. Безжалостность в предвкушении мести.

Означенное событие произошло в середине апреля. Уже который день Кеншин бездельничал. Просыпался ни свет ни заря, заваривал себе кофе и снова забирался под одеяло. До полудня не отрывался от телевизора. Изредка делал вылазки в супермаркет, где покупал в большом количестве продукты. Их он поглощал всухомятку, а когда запивая легким полусладким вином. Вечером иногда садился за карты.

Он плохо спал, часто видел страшные сны. Паскаль, кажется, сказал, что если б сны шли в последовательности, то мы не знали бы, что – сон, а что – действительность. Но те шли, как перетасованные эпизоды жизни, чужой, кошмарной, отравленной нереальным злом. По сути, то была пытка сновидениями, и заканчивалась она только с первыми лучами солнца.

Кеншин знал множество вариантов покера: «Плевок в океан», «Слепой», «Крест-накрест», «Мясник» и «Дробовик». Но играя с самим собой, он просто отсчитывал из колоды пять карт и путем их смены добивался той или иной комбинации. Например, имея на руках неполный флеш-рояль, сносил одну или две, ничего не обещающих, и столь же брал из колоды, надеясь на их попадание в последовательность мастей и достоинств.

Как-то при свече – на улице уже смеркалось, в который раз он сдал себе карты, пришло три вальта, семерка и король, само собой, последние две полетели в снос. Затем положил пальцы на колоду и закрыл глаза. Каким-то сакральным зрением он старался определить верхнюю карту. В конце концов, распознав её как пустую, убрал в сторону, туда же последовала лежащая под ней. Следующая, как ни странно, вызвала видение мчащего в ночи поезда. Сквозь закрытые веки увиделся лесной полустанок и проносящаяся мимо него вереница пассажирских вагонов. Один за другим, взых-взых, взых-взых. И только на какой-то миг произошел сбой: вот стремительный их промельк, как вдруг раз – и очередной вагон грузно, будто ледокол, начал выплывать из темноты. И тащился он так лишь затем, чтобы дать прочесть свой порядковый номер: «11» – пылало в первом окне от тамбура.

Кеншин открыл глаза и перевернул карту – со сдавленным криком бросил её на пол. Позже, с ногами забравшись на диван, он смотрел на неё из другой комнаты. Это был уже не первый случай. Однажды, листая каталог живописи, на странице с репродукцией «Венера и Адонис» он отвлекся – из прихожей послышался шорох, когда же вновь посмотрел на картину, то увидел в женском облике другие черты. Мираж держался недолго, постепенно истаял и исчез.

Химера явилась с того самого, найденного в палисаднике фотоснимка. И Кеншин навсегда запер его в ящике стола, полагая, что если не хранить на виду, то навязчивый образ сотрется из памяти – и с галлюцинациями будет покончено. Как бы не так. В другой раз он проступил прямо в воздухе – прозрачная человеческая голова с плавающим внутри призрачным светом минуту стояла на уровне люстры. И вот теперь опять… уже на игральной карте.

Если вглядеться, мастерская художника сама по себе является каким-то броским абстрактным произведением. Чаще всего оно создается так: вначале помещение заполняется необходимыми художнику вещами. Потом со временем к ним примешиваются другие, слабо относящиеся к живописи – просто лень выбросить и приходится верить, что они формируют благоприятную для творчества атмосферу.

Как бы то ни было, Кеншин откровенно считал, что процесс созидания сам образует обстановку и бессилен мастер что-то в ней изменить. Озирая этюды, на которые иссякли вдохновение или спрос, выжатые свинцовые тюбики из-под красок он испытывал фатальную безысходность.

Зазвонил телефон. Кеншин снял трубку.

– Здравствуй. Да, помню, только я ждал тебя во вторник… Сейчас?…Вполне. Я как раз не занят, – из трубки пошли гудки.

Огромное, до пола прозрачное полотно изображало композицию – истекающий закатным заревом город, пронзенный стрелой телебашни. Чуть выше верхнего уровня рамы, над девятиэтажной глубиной плавал коршун.

Подъем с кресла отозвался резкой болью в пояснице. Сутулый, начинающий лысеть Кеншин раздвинул на стеллаже свесившиеся наружу языки холстов, нашел планшет. Заряженный в него портрет требовал доработки в контурах. Он поправил овал подбородка, затем подумал над источником света… и, вообразив его над своим левым плечом, решительно скосил тень от верхней точки переносицы к углу рта. Уголь приятно шуршал по ватману.

Помнится, одна дамочка, застав его за работой, поинтересовалась, зачем столь изящные черты натуры переносить на бумагу жирными, противными линиями, что оставляет за собой уголь. Кеншин тогда не знал, как ответить, да и сейчас бы не смог, ему всегда было проще по памяти написать Демона, чем описать технику рисунка.

Он закончил последние штрихи, когда в дверь постучали.

Мужчина лет сорока, костлявый, с длинными руками размашисто, как на ходулях вступил в мастерскую, на ходу подхватил отложенный портрет.

– Эх, люди-люди, человеки, – изрек он, его рассматривая. – Персонажи жизни – не больше. Гляжу, и сердце щемит – какая бессюжетная суета при такой массе действующих лиц. Кто это, твоя знакомая?

– С чего ты взял? – Кеншин сел на прежнее место, закрыл ладонью глаза, но сквозь пальцы заметил, что гость украдкой сличил его с портретом.

– Верно, больно молода, чтобы быть твоей знакомой. Она могла бы быть… Вот так случай. Скажи, у тебя и вправду нет детей?

– Гай, ты же знаешь, я никогда не состоял в браке.

– Но с женщинами ведь путался. В вашей богемии вообще черт знает как всё напутано. Из-за какой-то ты стрелялся даже… погоди, или это не ты стрелялся?..

– Избавьте. И насчет связей. В них я всегда был аккуратен, так что отпрысков у меня точно нет. Здесь не генетикой, – Кеншин отобрал портрет и потыкал в него пальцем, – тут мистикой попахивает.

Гай развел руками.

– Мистика – предмет темный. Знаешь, душа моя, есть дело интереснее, мне не дает покоя та подмена копии «Крещение Иисуса». Надо бы её обсудить.

– Обсудим, конечно. Дай только немного времени, а то и поделиться-то не с кем. Всех друзей пережил, один ты остался. Издергался я совершенно, того гляди снотворное начну горстями лопать. Ты хочешь знать кто это? Так вот, я боюсь догадаться – кто это! Сначала о портрете, а потом расскажу о другом. И первое, и второе безумно, но надеюсь, между ними нет ничего общего.

Шли, семь человек, расстрельная команда. Возвращались с соседней улицы, где управились с пятидесятью недовольным, стволы винтовок ещё не остыли. Пристроили с мешками на головах к стене и издырявили. Валяются там оскаленные. Теперь-то уж точно довольные, чтоб им в крыс переродиться.

В спину легонько толкнул приклад.

– Хигаши, ты слышал, – это был топающий сзади Кимура, – американцы высадили на Лоусон тридцать тысяч. Вот возьмут и долбанут по нам с севера.

Новость, мягко говоря, не радовала. Если действительно двинут это полчище на Манилу, станет совсем хреново.

Хигаши молча перебросил пулемет с плеча на плечо.

– А продовольствие за город вывозят. Чего ради его вывозить, – продолжать ныть Кимура, – хоть напоследок пожрать по-человечески. Кого они там кормить собираются, не пойму.

– Эй! Кимура! – рявкнул другой голос. – Собачья шкура! Откуда ты родом?! От… вечать!

– Из Нагасаки.

– Так и думал! Огнем спалить этот город! Что ты будешь делать, что ни нюня, то обязательно из Нагасаки! Тебе не все равно, сытым или голодным подыхать?!

У здания генерального штаба разошлись по подразделениям. И только Хигаши присел возле заколоченного досками бакалейного магазина.

Вскоре из штаба вышла толпа старших офицеров. Все были до крайности раздражены. С утра шло совещание у главнокомандующего Ямасита. Уж от кого от кого, а от него никак не ожидали: подумать только, зачитал приказ, оставить Манилу, вывести армию за город и разгромить врага там. Ну, предположим, что не так и глупо, все-таки возможность маневра на открытой местности, только дело-то в другом, а именно в подоплеке – не допустить уличных боев, которые определенно превратят город в руины. Подумать только, главнокомандующий озаботился сохранением в целостности «уникальной по красоте, – дословная цитата генерала, – жемчужины Юго-Восточной Азии». Да кто, в конце концов, командует гарнизоном, военный или кто?!..

Из-за угла почти выбежал лейтенант морской пехоты, он двигался прямо к бакалейному магазину.

– Рядовой, встать! – скомандовал он Хигаши. – Как твоя фамилия?! Как? Громче надо говорить. Поступаешь в моё распоряжение. Иди за мной!

Было всё равно, в чье распоряжение поступать. Вдвоем они попылили в направлении дворца Малаканьян. В каком-то проулке под кирпичной стеной лежали тела казненных, по-видимому, уже не первый день. Изуродованные пытками они окоченели в тех позах, в какие скорчила их предсмертная агония, некоторые были туго обмотаны колючей проволокой. Над мертвецом с самым страшным лицом Хигаши раззявил пасть и перекосил физию подобным же образом. Оставшись довольным своей искусностью, поспешил дальше.

На дворцовой площади стояли танки, суетились люди. К танкам стальными тросами по одной или по две цепляли груженые вагонетки. Спешно эвакуировали ремонтную базу.

Лейтенант растворился в толпе, а через какое-то время появился и поманил к себе.

– Будем сопровождать важный груз, – объявил он, подводя Хигаши к одной из бронемашин, – приказываю, рядовой, взять под охрану.

По виду важный груз ничего важного из себя не представлял – саркофаг на колесах, да и только, на два замка закрытый сверху пузатой крышкой.

Наконец, дали команду выступать. Танки взревели и начали покидать площадь, по ходу перестраиваясь в колонну.

Выехали за город и загромыхали по дороге, проложенной через непролазный лес. Их бронемашина оказалась замыкающей. Хигаши торчал по грудь из башни и держал наготове пулемет – по данным разведки в джунглях скрывались партизаны.

Еще раньше, ещё за неделю до сегодняшнего совещания у Ямасита, командование приняло решение возвести к югу от Манилы оборонительные укрепления. Конечно, никто не собирался сдавать столицу, у гарнизона хватало сил держать её, столько, сколько нужно. Только, уж если случится… в общем, если такое случится, то пусть для отступающей армии будут заранее готовы траншеи и ДОТы.

Одолев милю ухабистой дороги, вырвались в поле. Ныне оно утратило своё сельскохозяйственное назначение, но ещё два года назад здесь выращивали батат. Ныне там и тут тянулись брустверы уже законченных окопов.

Колонна устремилась к оборонительным объектам. И лишь последний танк неожиданно повел себя не как все. Приотстал, завернул башню пушкой назад и бросился в противоположном направлении. Вломившись в джунгли, попёр через них, будто разъяренный слон. Хигаши почуял неладное – его явно втянули в какую-то пакостную историю. Он опустился вниз, в темноту. Нащупал плечи лейтенанта и потянул его на себя. Но сказать ничего не успел: удар в живот по ощущениям чем-то железным, запер дыхание, затем в голове лязгнуло и возник звон, высокий звон – в вязкой, непроглядной пустоте.

Тьма заколыхалась.

– Рядовой. Рядовой, – голос пытался пробиться к сознанию, – Рядовой!

От боли в затылке Хигаши замычал, невидимые руки трясли его за уши.

– Ожил, идиот? Вот и хорошо. Вылезай, приехали.

Тело после удара плохо слушалось, кое-как выкарабкавшись наружу, он скатился по броне на землю. Увидел механика, тот стоял спереди танка спиной к нему и курил, глядя на заросшую папоротником прогалину.

К горлу подкатил кислый комок. Хигаши отошел в сторону и согнулся пополам. Он стоял, а из него раз за разом выхлестывала вонючая, маслянистая жижа. Намного полегчало. Вытер рукавом рот – и содрогнулся: механик лежал животом на земле и смотрел прямо на него, голова покоилась в луже крови, шея спереди была перерезана.

Появился лейтенант, вытирающий комком листьев лезвие ножа.

– Спросишь, за что? А за так. Мокрицу за что давят? Ни за что! Только за то, что она мокрица. Но мы-то с тобой, рядовой, из другой глины слеплены, верно? – сказав это, он вынул из кобуры пистолет. Подошел к транспортируемой ими вагонетке и выстрелами разнес вдребезги сначала один, потом второй замок. Налег на крышку и перевалил её.

От добра, заключенного внутри потекло в глазах: груды драгоценностей, алмазы, изумруды, рубины, сапфиры, аметисты едва не пересыпались через борт. То были просто камни и изделия из них, браслеты, кольца, колье. Сияющая аура висела над всем этим немыслимым состоянием. Сокровищница имела два отделения, так вот, во втором лежали слитки золота брусок к бруску до самого верха.

– …Это тебе не корзину яблок со склада стырить, – говорил между тем лейтенант, – за хищение императорской собственности знаешь, нам что полагается…

– Какого ещё хищения?

– Высшая мера!.. Чего уставился? Эти бирюльки отняты у здешних богатеев и, как собственность Хирохито, подлежали отправке в Японию. Понял?

История и впрямь оказалось пакостной, хуже не придумаешь.

– Я-то тут при чем, – попробовал ретироваться Хигаши. – Вот возьму и доложу, куда следует.

– Как ты сказал?! Доложу-у-у! – лейтенант схватил его за ремень. – Тогда запомни, я Харуки Накадзима! Командир взвода шестой роты 361-го полка! Давай поспешай, только учти, что на допросе я обскажу всё иначе! Никуда не денешься, вдвоем в петле улыбаться будем!

Они стояли друг против друга и боролись взглядами.

– Тоже мне, испугал, так и эдак околевать, не в петле, так американец пулю в лоб всадит. Ты что же, взводный, выжить надеешься! Да, пусти ты! – Хигаши высвободился. – Ну, куда мы всё это барахло… по карманам распихаем?!

– Заткнись! Не ори! Закопаем здесь и точка.

Накадзима принес две лопаты, поплевал на ладони и, пыхтя, начал выворачивать жирные куски земли.

Вырыли яму. Лейтенант занял место механика и завел танк. Задним ходом аккуратно толкнул вагонетку раз, другой, на третий она четко, как шар в лузу, канула в глубину. Затем, передернувшись всем телом, прямо через труп с перерезанным горлом танк рванул вперед и исчез в джунглях. Где-то за прогалиной рев мотора смолк. Обратно Никадзима вернулся бегом.

Быстро сровняв захоронение с землей, они закончили дело.

Дальше сидели под деревом. Лейтенант с развернутой на коленях топографической картой делал какие-то расчеты.

– Погибать нам теперь нельзя, – говорил он, слюнявя химический карандаш, – иначе всё наше богатство червям на расходы пойдет. Разве не обидно? А кончится война – как короли заживем.

Он поднялся и достал из полевой сумки фляжку.

– Место я точно отметил, так что потом не заплутаем. Давай, рядовой, выпьем за нашу удачу. Настоящая малайская водка.

Хигаши не нужно было уговаривать. За удачу? Сделайте одолжение, да хоть за эту трухлявую корягу.

Далеко запрокинув голову, он сделал первый глоток, – между тем его свободная рука неуловимо скользнула в карман и обжала пистолетную рукоятку. Грянул выстрел. Он почувствовал, как дрогнула земля от рухнувшего рядом тела, но продолжал пить, покуда последнюю каплю не перелил из фляжки в желудок.

Никадзима лежал в папоротнике с простреленной грудью, в раскрытой ладони блестел нож. На какую-то долю секунды не успел лейтенант по самую рукоять вонзить его в кадык своего компаньона.

Хигаши склонился над ним.

– Эх, вор ты латаный. На, получай назад свою отмычку, – с этими словами сунул в его пустую кобуру восьмимилимметровый «намбу». Затем обшарил мертвеца и забрал себе карту.

Надо было выбираться. К счастью, прикатив сюда, танк оставил хорошую просеку. По ней Хигаши и отправился. От водки душа словно купалась в апельсиновом соке. Захотелось петь, и он запел. И было плевать, что где-то тут рыщут партизаны.

А назавтра 14-ый армейский корпус США при поддержке двух авиационных групп шарахнул по столице.

Уж очень затейливо описали хроникёры ту филиппинскую операцию: «с того дня открылся хороший обзор времени, когда в прошлом империя ещё виделась полной ликования от взятого курса на процветание за счет порабощенных ею народов. Между тем, в противоположном направлении она проглядывала уже совсем иной: униженной, побежденной, не имеющей средств наладить подорванную войной экономику».

Да, поражение следовало за поражением. Потеря Японией почти всего флота к 1945-му сделала невозможным переброску войск в зоны боевых действий. Ввиду этого одну за другой она сдавала континентальные и островные территории, так легко захваченные вначале. И вот девятого марта вышеуказанного года повисла на волоске Манила.

Имея перевес в живой силе и вооружении, за месяц американцы прижали гарнизон к окраинам города. За то время из двадцати тысяч оборонявших столицу осталась только четверть. Но, как бы то ни было, гарнизон не думал сдаваться. Одной группе удалось пробиться из Манилы, и она с боем двинулась к морю. Другая, численностью около двух тысяч, заняла старую крепость Коррехидор, располагающуюся у входа в манильский залив.

В патриотической горячке западные газеты писали о том, как «американские солдаты самоотверженно штурмуют последний оплот неприятеля, а узкоглазые из-за стен Коррехтдора низко огрызаются в ответ». Оно и понятно, никто не станет воспитывать своих граждан на примерах вражеского героизма. На деле же эта ничем не объяснимая стойкость японцев уже действовала на нервы, и через три дня крепость была взорвана, никто из её защитников не уцелел.

Хигаши оказался в первой группе. Словно сквозь бред они шли джунглями, без воды и продовольствия, а по пятам, преследуя их, надвигались рейнджеры. Каждый знал: порты уже заняты и надеяться не на что. И они просто шли, злые до невозможности. Болтариться в оккупированной зоне, в этом оазисе войны страшно расслабляет. У них было всего вдоволь: выпивка, бесплатная девочка в борделе раз в неделю. А теперь что – который день джунгли, голод и постоянный сырой смрад.

Хигаши скрипел зубами: джунгли-джунгли-джунгли, сбудется ли когда-нибудь увидеть рисовое поле, в утреннем тумане зеленое рисовое поле и поющего над ним жаворонка. За месяц боев он мало спал, ещё меньше ел, остальное время стрелял – спал, ел и стрелял. Он еле передвигал ноги.

И вот, ночью это было, сквозь мангровые заросли они зашли в болото. Командиры запретили зажигать огонь и курить – противник скрывался где-то рядом. Искать верную дорогу можно было только с рассветом.

Сидели молча, кто-то, возможно, молился, но не в голос, а в себе, внутри. Стояло абсолютное беззвучие – и вдруг адский ни с чем не сравнимый человеческий вопль, прерывистый, да такой, что мороз по коже. Тишина. И вновь похожий страшный надрыв голосовых связок. Все, лязгая затворами винтовок, вскочили. В этот момент крики стали раздаваться отовсюду. В непроглядной тьме началась давка, никто не знал, что происходит. Офицеры бросились наводить порядок и грозили прикончить каждого, кто откроет стрельбу. Было чувство, словно людей живьем бросали в бурлящий кипяток, по одному или по нескольку сразу, леденящие душу крики не стихали. Командиры направо и налево лупили по физиям, только что с того, ни один подчиненный уже не владел собой. Раздался треск пулемета, затем началось вообще черт знает что.

Опомнились, когда увидели друг друга – вокруг стоял свет, что исходил от поднимающихся в небо осветительных ракет. Их обнаружили… Да, поди ты тут не обнаружь.

Вместе с тем, стало видно и другое. Взору предстала картина, к которой лишь христианское представление о преисподней ближе всего подойдет: берег болота кишел чудовищами – это были гребенчатые крокодилы, самые опасные в своем роде. Они задирали кверху чавкающие морды, рубили зубами парную плоть, переворачивая в пастях большущие куски, роняли челюсти набок и снизу вместе с грязью собирали окровавленные остатки. А из гниющей каши выползали новые и новые твари и спешили к своей добыче, поверхность болота была такая, что казалось, они появлялись прямо из земли. Сырым мясом воняло, как на бойне.

И самые мужественные дрогнули: являться кому-то врагом – закаляет дух, но совершенно обратное действие на дух оказывает перспектива стать для кого-то едой.

Все чувствовали, что через заросли на них надвигается другая беда. Неправда, она уже была здесь, всего-то на расстоянии броска гранаты. Считанные минуты потребовалось американцам, чтобы плотными цепями пробраться к разместившемуся в топях лагерю.

Они ударили разом из всех стволов. Языки пламени, бьющие из винтовок, слились в общее сияние и осветили в манграх сотни невосточных лиц. Сразу выбило изрядно, императорские бойцы валились без счета. Но все только начиналось. Прижатые к земле японцы отражали нападение с той и другой стороны. Прицельный огонь вести было невозможно – лупили наудачу.

Вряд ли этот бой на болоте как-то повлиял на ход войны, он не продлил её и не сократил. И не было в его задаче овладеть каким-то важным стратегическим объектом, всё просто – он завязался ради уничтожения враждебно думающей массы противника. Стычка длилась всю ночь. И только с рассветом рейнджеры взяли передышку.

Погружая дрожащие руки в грязь, оглушенные солдаты ползали на четвереньках. В красноватом тумане берег болота весь… весь был залит кровью! Кровь до краев наполняла широкие впадины, в которых кочками торчали пехотные каски, барахтались мелкие гады. Кругом валялись страшные трупы пресмыкающихся и, конечно же, людей.

Подсчет личного состава выявил 365 погибших, пятерых нельзя было определить ни как живых, ни как мертвых – размазывая по лицам слюни, под заунывные звуки они постукивали себя пальцами по черепушкам. Их отвели в сторону и в два счета определили. И 133 бойца не нашли ни среди тех, ни среди этих, вовсе не нашли.

Кеншин разлил остатки чая по кружкам.

– Этот сон привиделся мне давно, но именно после него всё и подтвердилось. За то, что он отразил реальную жизнь отца, говорит случай, когда прошлым летом я летал на Филиппины и по той самой карте нашел то самое место. Сегодня там оздоровительный комплекс…