Kleliae manuscriptum. Исповедь дочери патриция

Между прочим, отец научил меня не только плавать. Я могла долго находиться под водой и умела изображать утопленницу, я точно кидала стрелы и дротики на приличное расстояние и умела биться врукопашную, если противников было не слишком много.

Мой дорогой отец, не имея сына, научил меня многим премудростям воинского искусства. Мало кто знает, например, как можно обыкновенной расчёской или пилкой для ногтей свалить быка. Я тоже не знала бы, если бы […]

[…] на противоположный берег ручья, однако я знала, что дальше за ручьём начинаются непроходимые заросли терновника, поэтому вместо того, чтобы выбраться на сушу, поплыла дальше, прикрываясь свисавшими до самой воды ветвями плакучих ив.

Ручей делал крутой изгиб вправо, и я вылезла на берег у канализационного стока. Здесь рос старый корявый приземистый дуб. Далее на несколько десятков шагов простирались всё те же заросли терновника, а за ними возвышалась та самая скала, на которой рос тот самый дуб, в стволе которого торчала та самая странная стрела, до которой ещё четверть часа назад я хотела добраться. Однако теперь мне было не до стрелы. Лишь одна мысль терзала моё сознание, – как бы надёжнее спрятаться от кровожадных бандитов.

Вдруг у меня мелькнула мысль спрятаться в канализационной трубе, но отвращение к запаху фекалий, кажется, было сильнее отвращения к бандитам, и я в отчаянии упала к корням дуба, словно прося у него защиты. В следующий миг я почувствовала такую неимоверную усталость, что, кажется, на какое-то время провалилась в сон, а когда открыла глаза, лёжа на спине, вдруг заметила то, что не заметила сразу, – верхние ветви дуба были очень длинные, и они уходили за край обрыва.

Поднявшись по стволу, я увидела, что ветви дуба нависли над краем лужайки, которая уходила в противоположную от зарослей терновника сторону. Лужайка была щедро усыпана полевыми цветами, а за ней в нескольких сотнях шагов кудрявилась спасительная оливковая роща, в ней можно было затеряться.

Мне вполне хватило нескольких мгновений, чтобы пробраться по ветвям дуба, спрыгнуть на лужайку и кинуться бежать к оливковой роще, однако, как вскоре оказалось, до неё было не так-то легко добраться.

Я, конечно же, не успела бы добежать до спасительных оливковых деревьев, стоявших стройными рядами, словно защитники-воины в строю, потому что бандиты вскочили на лошадей, переправились через ручей, заметили меня и, пустив коней в галоп, кинулись за мной в погоню.

Страшные преследователи приближались, я бежала, что было сил, но расстояние между нами неумолимо сокращалось. Не знаю, что бы случилось очень скоро, если бы не мой неожиданный спаситель.

Он, как будто спустился с небес. Славный юноша мчался верхом на белом скакуне. Он подхватил меня, перебросил через седло лицом вниз и поскакал в оливковую рощу.

Напрасно преследователи рвали жилы своим лошадям. Мы оказались в густой оливковой роще значительно быстрее и затерялись среди благородных раскидистых тысячелетних деревьев. Теперь-то я понимаю причину столь неожиданного спасения, но тогда оно показалось настоящим чудом, и я не знала […].

[…] строен, подвижен, даже, можно сказать, изящен, причём настолько, что тонкий шрам на щеке нисколько не портил его внешность. Юношу звали Юлом Счастливчиком.

Он был актёром в имении сенатора Квинта Квинкция Сурового. Узнав, что меня преследуют бандиты и услышав, как они злорадно кричат, угрожая мне ужасной казнью, громогласно называя адрес моего имения, он предложил мне спрятаться пока в имении Квинта Сурового, и я согласилась.

[…] теперь я вспомнила, как очутилась в этом пустом зимнем загоне для овец, а вскоре судьба свела меня с хозяином имения, – видным зрелым мужчиной по прозвищу Суровый.

[…] оказался человеком со странностями. Например, он мог, раздевшись догола, стоять на постаменте, словно […]

[…]

[…] лишь одни голубиные яйца и больше ничего. Такая диета, по мнению греческого врача, гарантировала сенатору долгую и здоровую жизнь.

Ещё одной странностью была вызывающая оторопь жестокая игра сенатора с рабом-подростком по прозвищу Нос. У смышлёного худого паренька, в самом деле, был примечательный, размером с большой грецкий орех, прыщавый нос и совал он его, куда только мог. Нос следил за всем, что происходит в имении, кто с кем ест, и кто с кем спит, а сенатор следил за Носом.

Игра состояла в том, что Носу следовало узнавать обо всем, что творится в имении, но так, чтобы сенатор не заметил, как Нос подсматривает. Если сенатор всё-таки подлавливал Носа, он с особым упоением лупил его розгами, принуждая не плакать, а смеяться. Я не поверила бы, если бы сама не стала свидетельницей того, как сенатор застал Носа […]

Нос, конечно, заметил, что новый актёр сенатора Юл Счастливчик тайно привёз меня в имение и спрятал в зимнем загоне для овец, но, как видно, я так ему понравилась, что он не стал докладывать обо мне сенатору. Поначалу я не понимала, какое наказание ждёт Носа, если сенатор вдруг обнаружит его обман, а когда узнала, ужаснулась.

Сенатор избил Носа палкой до полусмерти, и тот неделю после этого валялся без чувств, а меня сенатор запер в подземелье, где нестерпимо пахло канализацией. Единственным, кто среди нас троих избежал экзекуции, был Юл Счастливчик.

Не знаю, наверное, Юл упросил сенатора переговорить со мной, и наша беседа состоялась, но прежде, чем она состоялась, дней десять, наверное, мне пришлось томиться в холодной подземной камере, дыша смрадными испарениями, поднимавшимися из огромного зева канализационного колодца, оно почему-то, возможно, специально, не было прикрыто крышкой.

Глаза сенатора хищно зажглись, когда он увидел меня в перистиле при свете дня. Он окинул взглядом мою фигуру и всю меня так жадно, словно увидел нечто для себя жизненно необходимое – великолепное голубиное яйцо или что-то в таком роде.

Моя история, кажется, немного тронула его, хотя вряд ли что могло всерьёз тронуть такое чрезвычайно холодное и эгоистичное сердце. После того, как я окончила своё повествование, сенатор вскользь заметил, что этрусские стрелы с красно-белым оперением – большая редкость, а надпись на древке этруски обычно не делают. Лефам – этрусский бог, который покровительствует господам против восставших рабов, но почему он упоминается в надписи, – объяснить сложно.

Сенатор ел меня глазами довольно долго, затем вдруг смягчился.

– Поживи у меня, детка. Глядишь, всё образуется!

Взгляд сенатора не предвещал мне ничего хорошего, но деваться было некуда. Я осталась жить у сенатора. Прежде всего, я поблагодарила быстроногого белого жеребца, его звали Альбинус, ноги и сноровка которого спасли меня от бандитов. Юл, конечно, тоже участвовал в моём спасении, но он смотрел на меня совсем не так, как Альбинус, поэтому поблагодарить Альбинуса мне было, кажется, гораздо приятней. Я стала подозревать, что Юла в день моего чудесного спасения привлекла вовсе не я сама, как можно было бы подумать, а моя обнажённая грудь, проступавшая тогда сквозь разорванную Бригадиром тунику.

По моей просьбе Нос, которого я подняла на ноги, зная рецепт моей няни Терции, прошёлся по окрестностям и собрал целую корзину плодов Цератонии. Её большие тёмно-коричневые стручки лошади просто обожают.

Альбинусу очень понравилось, он ласково трогал моё ухо своими бархатными губами, словно целовал, и требовал ещё. Я, конечно, собрала бы и снова дала ему лакомство, однако в имении начались неприятности.

Удивительно, но сенатор, в самом деле, проявил участие в моей судьбе, он очень быстро навёл все необходимые справки.

– Дезертиры казнены по приговору сената и инициативе Камилла, Клелия.

– О, боги!

– Однако не спеши рвать на себе волосы. Твоего Марка нет в списке казнённых лиц!

– Как такое может быть?

– Поговаривают, что он сбежал, и его ищут, однако пока безрезультатно.

Как я ни пытала сенатора, больше ничего от него не добилась. Похоже, что он, в самом деле, сказал лишь то, что знал. По крайней мере, у меня оставалась слабая надежда на то, что мой дорогой Марк жив!

По отношению ко мне сенатор вёл себя хорошо, я не заметила никаких странностей. Зато пышная повариха Сильвия бесновалась и третировала Носа, который к тому моменту окончательно поднялся на ноги после жестокой экзекуции, которую ему устроил сенатор.

Кое-кто из слуг шепнул мне причину бешенства поварихи. Оказывается, после кончины своей жены сенатор довольно долго сожительствовал с Сильвией, и от этой связи родилась Глория, к которой сенатор воспылал какой-то странной […]

[…] даже рассматривал сенат, и сенатор клятвенно заверил, что ничего предосудительного в его эстетическом влечении к Глории нет, он любуется ею так, как скульптор любуется своей удачно вылепленной скульптурой.

В конце концов, сенаторы поверили своему собрату и прекратили дело. Если бы они знали, что сравнение Глории со скульптурой вовсе не было данью красному словцу!

В зимнем саду сенатора бил мраморный фонтан. Юная камена, больше похожая на девочку-подростка, нежели на взрослую девушку, была искусно вылеплена из гипса.

Она стояла на краю огромной чаши и держала в руках кувшин, из которого, повинуясь напору и весело журча, лилась колодезная вода. Её накачивали в резервуар, оборудованный на крыше имения при помощи хитроумного этрусского приспособления, которое приводили в действие два ослика, – целыми днями они бродили вокруг столба по кругу и вращали огромное деревянное колесо насоса.

Как-то раз служанки шепнули мне, что камена вовсе не скульптурная.

– А какая, настоящая? – не подозревая ничего ужасного, с иронией сказала я.

Шутку не восприняли. Оказалось, что в роли камены стоит щедро обсыпанная мелом обнажённая Глория. Кувшин намертво закреплён на своём месте, Глории остаётся лишь поддерживать его руками, но от этого вряд ли девочке легче.

Её ноги стянуты кандалами, а кандалы вбиты в мрамор фонтана. Лишь ночью кандалы расстёгивали и позволяли девочке сойти с пьедестала, чтобы напиться, перекусить и немного передохнуть, однако задолго до восхода солнца Глория обязана была вновь застыть на своём жутком посту. Сенатор, как правило, плохо спал и поднимался с постели очень рано, а первое, что он делал, поднявшись с постели, было омовение в фонтане.

В случае ослушания сенатор обещал замуровать Глорию заживо в камни фонтана. Слуги хорошо знали, что обещания, касавшиеся наказания виновных домочадцев, сенатор всегда выполнял неизменно и в точности.

Сильвия не находила себе места, срывала злобу на Носе, но сенатору было всё равно. Повариха боялась даже заикнуться о Глории, она знала, что сенатор сделает всё наоборот, в таком случае судьба дочери может оказаться гораздо более ужасной.

Пока же, хвала богам, Сильвия могла по ночам кормить Глорию вкусными объедками с господского стола, благо, что к сенатору почти каждый день приезжали именитые гости, и, плача, гладить несчастную дочь по свалявшимся волосам, густо обсыпанным мелом.

Мне было жалко Сильвию, однако просто так наблюдать за тем, как она со зверским упоением таскала Носа за волосы, я не могла. Став в очередной раз свидетелем кошмарной сцены, я потребовала от Сильвии, чтобы она прекратила издеваться над парнем.

Реакция поварихи была совершенно непредсказуемой. Сильвия злобно швырнула грязное полотенце в чан с варевом.

– Ты, как видно, хочешь много на себя взять. Что ж, бери. Готовь обед сама!

Я приложила мокрую тряпку к уху Носа, которое превратилось в лиловую лепёшку после экзекуции, которую ему устроила Сильвия за то, что он вместо того, чтобы просто аккуратно разрезать плоды инжира пополам, незаметно съел большую часть вторых половинок.

– А кому надо приготовить обед, Нос?

– Обед предназначается для слуг и рабов нашего имения, о, моя богиня.

– Ни в коем случае не называй меня богиней!

– Хорошо, моя богиня!

Спорить с Носом было, как видно, бессмысленно. Хорошо, – богиня, так богиня.

Я живо осмотрела чашки и чаны. Намечался праздник живота – кабанье мясо в разных видах, запеченные кролики и голуби, форель в соусе, разнообразные тушёные овощи и салаты, а на десерт, как я почти мгновенно сообразила, готовился сладкий пирог с яблочной пастой.

Сомнительно было, чтобы такое великолепие предназначалось для рабов и слуг. Скорее всего, Нос что-то напутал!

В ответ на мои недоверчивые реплики раб открыл ещё одну странность уважаемого сенатора. Никто не знал, почему и с какой стати, но Квинт любил периодически играть роль презренного и униженного раба, на него находило нечто, как волна, и он требовал, чтобы его безжалостно колотили за малейшую неточность и промедление. Роль господ по настоянию сенатора, игнорировать которое было, понятное дело, просто невозможно, играли слуги и рабы.

Для таких восхитительных по своему безудержному веселью вечеров сенатор заказывал шикарный обед. Стол ломился от блюд, сенатор лично прислуживал, наливая вино, подавая кушанья и утирая слюни полотенцем с влажных губ своих ненаглядных домочадцев, ставших пусть на один вечер, но господами.

– Теперь всё пропало, Клелия! Обед сорван. Сильвия знает, что делает, она обвинит тебя в срыве подготовки блюд, и тогда нам с тобой точно не поздоровится. Зря ты заступилась за меня. Пусть бы она продолжала таскать меня за уши и бить по рёбрам, сколько ей вздумается. Я привык, и мне совсем не больно. Правда!

Я мысленно поблагодарила свою няню Терцию, которая с раннего детства, едва я научилась ходить, привила мне кое-какие полезные навыки. Придётся поднапрячься! Я, кажется, была готова к тому, чтобы приготовить […].

[…]

[…] что обед приготовила Сильвия, но когда Сильвия сообщила, что праздничный обед приготовила я, сенатор просто опешил. Я не участвовала в празднике и скромно сидела в своей каморке, куда меня определили на жительство.

Квинт лично явился за мной. Сенатор продолжал играть роль раба. Низко поклонившись в пояс, он очень проникновенно пригласил меня к столу, неожиданно найдя поразительно тёплые слова.

Я сочла возможным поставить условие.

– Если ты освободишь Глорию, никогда не будешь больше заставлять её играть роль скульптурной камены, попросишь у девочки прощения и усадишь на самое почётное место за сегодняшним столом, тогда, может быть, я приму твоё приглашение.

Сенатор поклялся мне, что всё исполнит. Я вышла и села за стол.

Какова же была радость домочадцев, когда они увидели, что несчастная Глория вдруг присоединилась к праздничному застолью. Сенатор был так настойчив и поспешен, что даже не позволил ей смыть с себя мел. Глория, словно скульптурная камена, сидела и улыбалась за великолепным столом на радость всем рабам и особенно, конечно, Сильвии.

– Торжественно обещаю, что отныне Глория будет изучать грамоту и помогать нашей великолепной Сильвии на кухне. Ура, господа мои!

– Ура, презренный раб Квинт Суровый, ура!

Пока домочадцы сметали всё, что стояло перед ними, шумно хрустя кабаньими хрящами и захлёбываясь добрым вином, Квинт пригласил Юла и ещё одного актёра на каменную площадку, специально оставленную свободной прямо перед столом. В руках они сжимали мечи, а перехваченные у пояса туники были развязаны на груди и спущены с плеч так, что щедро намазанные оливковым маслом торсы актёров сделались обнажёнными.

Все участники застолья могли наслаждаться представлением. Оно разворачивалось перед ними на расстоянии едва ли не вытянутой руки.

Сенатор вытер взмокший лоб полотенцем, которое продолжало висеть у него на плече.

– Сенат римский не похвалит меня за то, что я устраиваю гладиаторские бои для потехи, нарушая обычаи наших предков, допускавших лишь ритуальные поединки в честь поминовения павших воинов. Если сенат узнает, меня с лёгкой руки завистников и болванов, коих в сенате становится всё больше, обвинят в том, что я следую моде презренных этрусков. Что ж, мне глубоко наплевать на потуги медноголовых баранов, с недавних пор так рьяно оккупировавших курию! Уверен, что дефицита баранины никогда не будет в нашем благословенном Риме.

– Зачем же ты устраиваешь бои на потеху? – громко сказала я, нахмурив брови.

– О, девочка! Я просто люблю, когда люди красиво дерутся и иногда красиво умирают. Так я прививаю зрителям вкус к настоящей, а не фальшивой красоте искусства.

С этими словами Квинт громко хлопнул в ладоши. Бой с первых же мгновений продемонстрировал всю жестокость вооружённого столкновения, никакой красоты искусства я в нём не увидела.

Не прошло и нескольких мгновений, как изящный короткий меч Юла погрузился в бок его некрасивого, сутулого, узловатого и низкого, как ствол виноградного куста, соперника, однако поединок не прекратился.

Раненый отчаянно сопротивлялся. Юл, конечно, добил бы его, если бы не я. Нет, смотреть на это безобразие было выше моих сил!

Вскочив на стол, я крикнула: «Прекратите!», но бойцы вошли в раж и, похоже, не слышали меня. Тогда я спрыгнула со стола и остановила руку Юла с мечом в тот самый момент, когда он занес её для решающего удара в грудь противника, – в то место, которое отчаянно пульсировало чуть выше ключицы.

Юл впал в такую дикую злобу, что сделалось страшно, однако я взяла его руку на излом так, как в детстве учил отец. Меч актёра со звоном упал на каменный пол.

Юл рухнул на колени. Ему не оставалось ничего иного, как попросить меня отпустить руку.

Сенатор хохотал до слёз. Юл увёл раненого, а сенатор подошёл ко мне.

– Ты испортила мне праздник, Клелия!

– Вовсе нет! Давай устроим соревнование, – будем кидать дротики в цель или стрелять по мишени из лука.

– Сегодня я добрый. Будь по-твоему! Однако советую тебе всё-таки быть осторожной. Завтра за подобную дерзость, если у меня будет плохое настроение, я сгною тебя в подземелье. Эй, Нос, хватит набивать брюхо, тащи сюда дротики или лук со стрелами, в общем, что найдёшь!

– Слушаюсь и повинуюсь твоим приказам, презренный раб Квинт Суровый!

Ответ захмелевшего Носа рассмешил всю честную компанию, развалившуюся за столом. Рабы продолжали чувствовать себя господами. Они так дружно захрюкали от смеха, что, казалось, домочадцы, наевшись от души парного кабаньего мяса, сами превратились в кабанов.

Каково же было удивление сенатора, когда Нос притащил великолепный этрусский лук и чехол, украшенные алыми этрусскими узорами. В чехле теснились крепкие, довольно толстые и очень длинные стрелы с красно-белым оперением.

Сенатор, мгновенно насупившись, вынул из чехла одну стрелу, медленно, словно не веря, поднёс её к глазам и прочитал вслух надпись, вырезанную огромными латинскими буквами на древке:

– «Так желает Лефам».

Квинт повернулся ко мне и воззрился на меня своим знаменитым суровым взглядом, от которого цепенели даже его медноголовые противники в сенате.

– От кого-то я, кажется, слышал о этих странных стрелах.

– Сенатор, это те самые стрелы! Помнишь, я говорила тебе.

– Помню, девочка. Эй, проклятый Нос, где ты достал эти стрелы? Ты знаешь, дуралей, что одной из таких стрел был убит уважаемый человек Гней Клелий Воин, отец нашей Клелии?

Оказалось, что Нос нашёл чехол со стрелами в каморке Юла. Якобы они давно появились у него, но он почему-то не брал их на охоту и прятал в деревянном ящичке под кроватью.

Сенатор приказал найти Юла, но он, как сквозь землю провалился. Альбинус также исчез из своего загона. Квинт приказал догнать дерзкого актёра.

Стремительная погоня увенчалась успехом. Юла перехватили на берегу Тибрунуса и, привязав к лошади, притащили за ноги в имение. В ужасающих лохмотьях, весь в царапинах и ссадинах, он выглядел ужасно.

Сенатор подошёл к нему и сделал такое, что я закрыла лицо руками. Квинт вынул […] невыносимо […] я разрыдалась от той жестокости, которую так легко и просто продемонстрировал Квинт.

[…]

[…] сделал вывод, что я его сообщница. Сенатор не нашёл ничего лучше, кроме того, чтобы обвинить меня в интимной связи с Юлом, предательстве своего отца, Рима и всего того, что только можно предать.

Он привязал меня и Юла к толстому столбу у конюшни, к которому обычно привязывали лошадей, когда гоняли их по кругу, чтобы проверить надёжность снаряжения и отточить навыки верховой езды.

Мы стояли на коленях, прижавшись к шершавому столбу спинами. Наши ноги соприкасались лодыжками, а руки, стянутые у локтей, были заведены назад, причём так, что предплечья Юла покоились у меня на плечах, а мои – на плечах Юла.

Так мы простояли всю ночь, изнемогая от чрезвычайно неудобной позы. Я молчала, а Юл тихо выл, как шакал. Разговаривать мы не могли, наши рты были плотно заткнуты вонючими тряпками, от запаха которых я, кажется, страдала больше, чем от неудобной позы и затёкших конечностей.

Рано утром сенатор начал допрос.

– Если вы, любезные мои, скажете мне правду, я не буду доводить ваше дело до суда, там вас, скорее всего, ожидает смертный приговор, разбираться долго не будут, – спустят кожу и отрубят голову. Лучше я накажу вас своей властью сенатора, будете у меня, сладкая парочка, вместо ослов качать воду, я отходчивый, глядишь, может, через время всё прощу. В любом случае я посмотрю, как вы себя сейчас поведёте. Говори, Юл! Откуда у тебя трофейные этрусские стрелы, одной из которой убит римский гражданин?

Юл молчал, как рыба. Видимо, от нескончаемого ночного вытья утром ему изменил голос.

Тогда сенатор взял в руки этрусские лук и стрелы, которые Нос так неожиданно обнаружил в вещах Юла. Квинт оказался метким стрелком. С расстояния двадцати шагов стрелы ложились в дюйме от головы Юла, не причиняя ему вреда.

Когда, наконец, стрела вонзилась в столб, содрав кожу на черепе Юла, тот снова, как ночью, жутко взвыл бешеным шакалом.

– Говори, Юл. Следующая стрела полетит тебе в глаз!

– Я был воином в римском лагере под Вейями!

– И дезертировал?

– Да.

– Я так и знал! Как же тебе удалось получить рекомендацию?

– Этруск из города Цере, который рекомендовал меня тебе, как великолепного актёра-гладиатора, – мой дядя.

– Понятно. Будет мне урок. Нелегальные дела полны сюрпризов!

– Именно, достопочтенный, но хочу сообщить тебе, что я не один. У меня есть сообщники!

– Такие же дезертиры, как ты?

– Да, но без меня они пропадут.

– Хорошо, они будут моими подпольными гладиаторами. Другого выхода я не вижу. Где они?

– О, сенатор, если ты наберёшься терпения, дашь мне сопровождающих, я покажу, где они прячутся. Один из них не годится на роль гладиатора, он трус и предаст тебя. Советую сдать его римским властям. Сдав дезертира, одного из тех, кто едва не погубил Рим, ты отличишься перед сенатом, избавишься от его пристального внимания и сможешь зажить в своё удовольствие.

– Давно мне пора задобрить наших баранов на Капитолийском холме! Каково число твоих сообщников?

– Их трое.

– Не густо. А Клелия, она, чья подстилка, – твоя или кого-то из твоих друзей?

– Нет, Клелия – честная девушка. Она сказала тебе правду. Бандиты, в самом деле, хотят её похитить.

– Какие бандиты?

– Я их не знаю, но они дежурят у её имения, намереваясь захватить её. Можешь выслать своих людей к имению Гнея Клелия Воина, и ты убедишься.

– О Гнее Клелии я слышал много хорошего. Так кто же убил его?

– Марк Гораций Тремор. У него тоже были такие же стрелы.

Я напрягла жилы так, что верёвка, которая притягивала к столбу меня и Юла лопнула. Квит в изумлении воззрился на меня.

Я вскочила на ноги, подскочила к Юлу и дала ему звонкую пощёчину.

– Ты врёшь!

Юл в изнеможении, закатив глаза, рухнул ничком на песок, а я разъярённым зверьком повернулась к Квинту. Он, кажется, ошарашено отпрянул от меня, такой я была […].

[…] в самом деле, выслал своих людей к моему имению, чтобы проверить показания Юла. Скоро слуги вернулись и подтвердили, что какие-то тёмные личности прячутся в засаде у ворот имения и вылавливают любого, кто подъезжает к воротам. Слугам сенатора удалось оторваться от погони только после того, как они сбили из своих луков парочку преследователей.

Квинт милостиво освободил меня, по его указанию служанки отмыли меня добела в бане и чинно, едва ли не как дочь трибуна с консульскими полномочиями, отвели в лучшую спальню наверх, чтобы я могла отдохнуть.

Юла Квинт нарядил в робу раба. После этого он дал ему в качестве сопровождающих двух рыжих здоровяков – своих телохранителей, они, кажется, были близнецами, так были похожи, – и приказал Юлу отвести их к месту, где прячутся его сообщники […]

[…]

[…] праздничной алой тунике, обрамлённой золотым меандром, весь такой величавый и чрезвычайно обходительный. Я так и не узнала, чего он хотел от меня в тот ужасный вечер.

Не думаю, что сенатор так уж страстно желал моей плоти, хотя кто знает. Квинт Квинкций Суровый был ярким, колоритным, но совершенно непредсказуемым типом.

Я, поджав под себя голые ноги, поскольку была лишь в одной короткой светлой нижней тунике, продолжала сидеть на ложе, упёршись спиной в валик и машинально сжимая в правой руке длинную костяную пилку для ухода за ногтями.