Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи

Между тем ситуация с вооружением была сложнее, чем казалось. Армий, полностью вооруженных штуцерами, в Европе не было ни в Крымскую войну, ни даже в первые годы по ее окончанию. Исключением была Швейцария, крохотная армия которой получила винтовки в 1850 году95. В России пехота была вооружена ружьем образца 1808 года, который был немного изменен в 1828-м и в 1832 годах96. Во Франции самая многочисленная часть пехоты была вооружена «образцом 1777 года» (или различными его вариантами, изменения происходили и в 1816-м, и в 1822 году, при этом срок службы ружья вплоть до 1840-х равнялся 50 годам97, после Крымской войны гладкоствольные ружья переделывали в нарезные, с которыми французская армия вышла на войну с Австрией в 1859 году98).

В Пруссии в строю по прежнему находился «Потсдамский мушкет», принятый на вооружение приблизительно в то же самое время, что и его французский аналог. Наиболее распространенное ружье английской армии – «Браун Бесс», появилось в 1730-х годах, продержалось в войсках до Крымской войны и даже до восстания сипаев 1857–1958 годов. Возглавлявший британскую армию с 1827-го по 1852 год герцог Веллингтон не считал необходимым менять что-нибудь в созданной им во время войны с Наполеоном машине. Правда, примерно с 1842 года в Англии началось постепенное перевооружение пехоты. Все началось с того, что вместо кремневого замка в ружье вводился пистон или капсюль99. Введение этих новшеств шло повсюду и повсюду вызывало критику и сопротивление противников преобразований100.

С начала 1840-х годов во Франции начались эксперименты по модернизации штуцеров, которые позволили бы упростить их заряжание до уровня гладкоствольного, сохранив преимущества нарезного оружия. Огромное значение приобретало введение новой формы пули, в том числе и конической – системы Минье101. В Пруссии в 1841 году была запатентована игольчатая винтовка Дрейзе, которой в 1848 году были вооружены фузилерные батальоны 32 линейных полков. В 1849 году для егерских батальонов был введен штуцер Дрейзе (перевооружение винтовками в Пруссии прошло в 1855–1857 годах)102.

В 1844 году французскому правительству был представлен вариант штуцера, который, после доработок, был принят на вооружение стрелковых батальонов в 1846–1848 годах. Он был тяжелее и дороже гладкоствольного ружья и уступал ему в скорострельности (четыре против пяти)103. В 1851 году в английской армии начали вводиться и винтовки новой, усовершенствованной формы, позволяющей использовать пули системы Минье104. Одновременно начались эксперименты по введению винтовки уменьшенного калибра. Первоначально остановились на 5,777 линиях (14,681 мм). Разные виды винтовки такого образца были приняты на вооружение в 1852-м и в 1853 годах105. Большая часть британских войск, отправленных в Крым, получили их только перед погрузкой на корабли и смогли впервые опробовать их только во время стоянки на Мальте106.

В результате в Крым французы пришли с линейной пехотой, вооруженной гладкоствольными ружьями, зуавы и гвардия имели нарезные ружья, а стрелковые батальоны – штуцеры, примерно такая же картина была у сардинцев (у них на роту линейной пехоты полагалось 30 штуцерников, берсальеры также были вооружены штуцерами), и только у англичан и линейные, и стрелковые части, и гвардия были вооружены нарезными ружьями107. Это был результат процессов, которые шли во всех армиях, не исключая и России.

В 1840 году в русской армии для стрелковых батальонов был введен штуцер по английскому образцу, а в 1845-м – ударная система для прочего солдатского огнестрельного оружия по французскому образцу108. Штуцерами были вооружены стрелковые батальоны, постепенно росло количество штуцерников в линейной пехоте. В 1854 году их было 26 на батальон, в конце 1855 года – 26 на роту. Проблема была, в частности, и в том, что стоявшие на вооружении в России штуцера к началу 1850-х годов уже были устаревшими109.

Проблема все же не ограничивалась количественными показателями. Модернизация поначалу приводила скорее к увеличению скорострельности, чем дальнобойности ручного стрелкового оружия. В принципе, в мобильной войне того времени, предполагавшей быстрое сближение значительных масс на поле боя, скорострельности придавали гораздо большее значение. Нарезные винтовки, или штуцеры, заряжавшиеся с дула, значительно уступали ружьям по скорострельности, превосходя их в дальности боя.

Количество же «штуцерных» в России перед войной почти равнялось легкой пехоте Франции и Австрии, вместе взятых. Но французам и англичанам не нужно было защищать свои национальные границы – они практически были неуязвимы для России. Союзники смогли безболезненно увеличить количество легкой пехоты в своей действующей армии и, таким образом, достигнуть значительного перевеса над русскими войсками. Так, под Альмой из 34 тыс. русских солдат только 2 тыс. было вооружено штуцерами, тогда как 58 тыс. англо-французов имели 15 тыс. штуцеров110. Недостаток оружия заставил русскую армию рассредоточить свои силы по направлениям возможных ударов.

К сожалению, современники нечасто задавались вопросом, что же значит для России быть готовой к войне. Воспитанные в традициях николаевской системы, многие наследники 1812 года привыкли гордиться военными победами, поэтому поражения в Крыму и сам факт возможного (!) нападения на Петербург потрясли мировоззрение целого поколения. Новости воспринимались только эмоционально.

Можно привести в пример реакцию военных на сдачу Бомарзунда его комендантом генерал-майором Я. И. Бодиско. Слишком необычным был этот случай в русской армии. Солдаты и офицеры гарнизона поначалу отказались выполнять приказ о сдаче111. В столице даже начали толковать о предательстве112. «Из всех неудач, которые до сих пор мы испытывали на разных театрах войны, ни одна не произвела у нас такого тяжелого впечатления, как потеря Бомарзунда (4 (16) августа 1854 года. – О. А.). Как-то особенно казалась прискорбною сдача в плен (выделено Д. А. Милютиным. – О. А.) гарнизона крепости, хотя, в сущности, и не было ничего позорного для чести нашего оружия: войска держались, пока было возможно, и отдали неприятелю одни развалины»113. Следует отметить, что после войны следствие по сдаче Бомарзунда оправдало Бодиско114.

Еще более болезненной была реакция на падение Севастополя. Впечатление было очень сильным – в Царском Селе солдаты и крестьяне плакали на улицах115. «Самые черные слухи ходят о положении и расположении нашей армии, – отмечал в эти дни сенатор К. Н. Лебедев в Москве. – Многие считают положение наше в Крыму невозможным. Многие ждут великих поражений до осени»116. Тем не менее, по донесениям австрийских дипломатов, после этого успеха союзников в России не последовало ни отчаяния, ни голосов, призывавших к миру любой ценой117. Эмоциональный шок все же пришел, но в другом виде.

Поражение в войне привело к тому, что у ряда офицеров столкнулись нераздельные до этого любовь к Отечеству и преданность престолу. Главным виновником поражения для общественного мнения стал Николай I. Закономерной была реакция на его смерть. Для некоторых это был шок: «Удар страшный и очень чувствительный, особенно в настоящее время»118. Среди близких ему людей Николай пользовался значительным авторитетом119, он уходил из жизни с редким самообладанием и достоинством, не забыв уделить внимание даже своим слугам120. Но все же никак нельзя сказать, что страна была единой в оценке потери монарха. Столкновения между носителями противоположенных взглядов начались сразу121. Не будет преувеличением сказать, что разногласия были не повсеместны.

Провинция, несмотря на военные неудачи, твердо верила в императора, и его смерть вызвала там чувства, близкие к отчаянию122. В Петербурге картина была сложнее. «Когда распространилась весть о кончине Императора, – вспоминал Д. А. Милютин, – когда народ стекался на панихиды и повсюду выражалась скорбь об утрате великого Государя, с личностью которого привыкли связывать понятие о величии самой России – в это же время, в известной среде людей интеллигентных и передовых, радовались перемене царствования, существовавшего дотоле режима, и в надежде на лучшее будущее»123. За два года Крымской войны взгляды Обручева сильно изменились. Без сомнения, он разделял пафос слов Ф. И. Тютчева о Николае I, сказанных в 1855 году:

Не Богу ты служил и не России,Служил лишь суете своей,И все дела твои, и добрые, и злые, —Все было ложь в тебе, все призраки глухие,Ты был не царь, а лицедей124.

Сослуживец Обручева по Гвардейскому Генеральному штабу, старший адъютант по части ГШ обер-квартирмейстера свиты Е. И. В. генерал-адъютанта А. П. Карцова – 1-го, штабс-капитан И. Ф. Савицкий125 вспоминал о том, как Обручев отреагировал на известие о смерти Николая I: «Безмерно обрадованный услышанной новостью, поспешил к своему коллеге капитану Обручеву. Обручев жил… в штабе (гвардейского корпуса), чтобы сообщить новость. Нашел его спящим. „Николай Николаевич! – начал будить его. – Царь умер!“ – Обручев открыл глаза и удивленно уставился на меня, думая, по-видимому, что шучу, потом сел, что-то зажмурившись промычал и наконец, протерев глаза спросил: не приснилась ли ему в самом деле услышанная весть о смерти императора?

– Правда, – отвечал я, – тело его бездыханное уже во власти тления.

– Ух! Какая же гора с плеч свалилась, какой камень с души спал. Первый раз так легко дышится. Позволь тебя поцеловать за такую приятную весть! Ей, Василий Васильевич! – крикнул он вестового. – Бутылку шампанского, надобно выпить за здравие смерти! – и через несколько минут хлопнула в потолок пробка, возвестив великую скорбь верноподданного»126. Можно допустить, что Савицкий, в 1863 году изменивший присяге и ставший на сторону восставших поляков, в своих позднейших мемуарах несколько сгустил краски, но ясно, что служба в резервном корпусе изменила взгляды Обручева. Здесь, полагаю, находятся истоки его временного отката влево, к либерализму и позднейшей близости с Чернышевским.

13 июля 1856 года Гвардейский Резервный корпус был расформирован127. Штабные структуры были распущены, а его новый командующий ген. – ад. князь А. И. Барятинский вскоре отправился на Кавказ. Поскольку недостаток обученных штабных офицеров остро чувствовался всю войну, военное министерство решило увеличить процент их присутствия в армии путем создания в дивизиях должности начальника штаба128. В Гвардейском корпусе начальник дивизионного штаба должен был иметь чин полковника или капитана Гвардейского ГШ129 (звания подполковника в гвардии тогда не было). Обручев, сохранив должность дивизионного квартирмейстера уже во 2-й Гвардейской Пехотной дивизии130, что было признанием его трудов в резерве, позже займет в ней должность начальника дивизионного штаба.

Карьера Обручева продолжалась удачно: в апреле 1855 года он был назначен исправляющим должность дивизионного квартирмейстера131, а через месяц с небольшим был произведен в капитаны. С 30 июня по 25 сентября 1856 года Обручев находился на коронационных торжествах в составе сборного отряда Гвардейского и Гренадерского корпусов. Здесь, в Москве, он получает свои первые ордена – св. Анны и св. Станислава, оба 3-й степени, а уже 1 января 1857 года Обручев назначается дивизионным квартирмейстером. Кроме того, во время коронационных торжеств решается и вопрос о назначении Николая Николаевича на кафедру военной статистики в Академии генерального штаба. Загруженный делами Д. А. Милютин был уже не в состоянии работать в Академии, и его заменили полковник Макшеев и капитан Обручев, причем последний был рекомендован начальнику генералу Г. Ф. Стефану Я. И. Ростовцевым132.

2 июля письмом из Москвы Обручев сообщил о своем согласии занять место адъюнкт-профессора133. Два года прошло с тех пор, как Обручев окончил Академию, и в сентябре 1856 года он возвратился в скромный двухэтажный особняк на Английской набережной, 32. Поддержка Ростовцева, протежировавшего Обручеву с 1837 года, пригодилась в Академии. В сентябре 1857 года капитан Обручев подал рапорт об отчислении от должности в Академии, горячо и охотно поддержанный Стефаном в донесении на имя начальника штаба Военно-учебных заведений. Однако Я. И. Ростовцев встал на сторону Обручева. В официальном ответе Стефану, в частности, было сказано: «Вследствие отношения Вашего Превосходительства от 17 сего сентября за № 881 Главный штаб, по приказанию г. Начальника штаба, имеет честь уведомить, что по личному Его Превосходительства с капитаном Обручевым объяснению, офицер этот остается в вверенной Вам Академии, чему генерал-адъютант Ростовцев изволит быть весьма довольным»134.

На 1857 год выпадает весьма важный этап в жизни Академии. Прием в нее перестал быть ограничен определенной квотой, он обуславливался только научной подготовкой поступавших. Таких оказалось свыше 60 человек135. Уже в 1857 году наметилось противостояние «старой» и «новой» профессуры в стенах Академии. Оно проявилось в подходах к преподаванию и, конечно же, в оценках случившегося за последние годы. Драгомиров и Обручев особенно выделялись среди молодой профессуры136. «По военной статистике, например, – вспоминал один из слушателей, – ясно и убедительно указывалось профессором (Н. Н. Обручевым), как безусловно необходимо обосновывать ее на подробном изучении производительных сил государства и экономического быта его населения. Вместо перечня цифровых данных и поверхностной ссылки на разные теории западноевропейских ученых получался живой, интересный рассказ, знакомивший с жизнью земледельческих и промышленных классов нашего Отечества»137.

Службу в Академии Николай Николаевич совмещал с выполнением обязанностей в Гвардейском Генеральном штабе, который во второй половине пятидесятых годов был, по словам Д. А. Милютина, «главным центром, из которого исходила инициатива военных нововведений»138. Особенно активную роль в пропаганде идей военных реформ играл обер-квартирмейстер штаба – генерал-майор А. П. Карцов, бывший учитель Обручева в кадетском корпусе, и начальник штаба граф Э. Т. Баранов. Одним из важнейших направлений их деятельности было основание военного журнала.

Дело «Военного сборника»

Еще в 1852 году Д. А. Милютин предлагал для повышения уровня подготовки офицеров Генерального штаба основать военный журнал, интересный и более современный, чем другие139. В 1856 году он вновь возбудил этот вопрос, но, поскольку Милютин был назначен начальником штаба Кавказской армии, решать его пришлось А. П. Карцову. 6 января 1858 года последовало высочайшее позволение на открытие такого журнала под названием «Военный сборник». Первоначально его редакторами были назначены профессора Академии – подполковник Аничков и капитан Обручев. Виктор Михайлович Аничков, преподававший военную администрацию, был «весьма развитой, даровитый и отличный редактор»140. Д. А. Милютин отмечал, что Аничков имел талант блестяще развивать данную ему мысль. Однако Аничков быстро оставил редакцию в связи со своим назначением вице-директором Комиссариатского департамента. На его место был назначен капитан Гвардейского Генерального штаба Хр. Г. Окерблом. Реальным руководителем редакции был Обручев141.

В начале года он уже успел проявить себя в безусловно приятной для Милютина области: Николай Николаевич стал одним из первых критиков – он опубликовал в «Отечественных записках» блестящую рецензию на труд своего будущего начальника о войне 1799 года142, в которой весьма лестно сравнил автора с таким военным историком, каким был ген.-л. А. И. Михайловский-Данилевский143. Усилиями реального редактора заведующим хозяйственной частью журнала и ответственным по литературной части был назначен Н. Г. Чернышевский144. Это был шаг, имевший для Обручева серьезные последствия и требующий объяснений.

Конец пятидесятых годов XIX века был временем роста либеральных настроений в России. Одной из причин их появления было поражение России в Крымской войне, а также специфическое восприятие действительности частью молодежи, получившей образование в тридцатые – сороковые годы XIX века. Трудно переоценить масштабы впечатления от военных неудач и начавшегося нового правления, столь непохожего на предшествующее: «Сотрясение было всеобщее; все как бы проснулись от долговременной летаргии; люди, не только отвыкшие говорить, но даже думать, встрепенулись, и все зашевелилось»145.

Усвоив представления о роли России в Европе, выпускники николаевской школы сделали из проигранной войны главный вывод – необходимы реформы, так как в поражении виноват только существующий государственный порядок. У многих в подсознании осталась внушаемая с детства идея о том, что Россия в состоянии воевать один на один с Европой. Если же война проиграна, рассуждало это поколение, то виновата в этом государственная система. Либеральные настроения имели, таким образом, корни в оскорбленном чувстве национальной гордости, в воспитанной годами неспособности правильно оценивать военные ресурсы России. Парадокс состоял в том, что эти настроения были следствием внушаемой николаевской школой системы ценностей. «Николай I приучил русское общество всякое политическое восхваление и всякое политическое порицание сосредотачивать на лице одного императора. Когда правительству курился фимиам, он относился к лицу императора, когда секретно жестоко порицали его, порицали опять-таки одного императора. Николай до такой степени привык сосредотачивать в своем лице все правительство, всю политику, он так громко провозглашал – „государство – это я“ – он так настаивал на том, что кроме его в России никакой политической силы нет и не может быть, что все привыкли смотреть в этом случае его глазами. Этот взгляд тем более укоренился, что он составлял традицию»146. Естественно, что у такой традиции было свое зеркальное отражение, привлекательное для многих. Однако либерализм для таких людей, как Обручев, сводился прежде всего к мерам по восстановлению величия России.

Современник этих событий, впоследствии видный русский историк Н. К. Шильдер писал: «Неудачи Крымской войны вызвали убеждение, что нужно переделать в корне все военные учреждения Императора Николая. Прежние требования и прежняя система обучения и военная организация Империи навлекли на себя неудержимый поток самой беспощадной критики. Дух порицания овладел также и нашею военною интеллигенцией. Все с каким-то злорадством бросились на прошлое; военные порядки, укоренившиеся со времен Павла I и развитые до последней крайности Императором Николаем, оказались действительно несостоятельными. Но легион реформаторов, явившийся России вслед за заключением мира, точно по мановению жезла, ударил в противоположную крайность. Возмечтали сразу все переделать, перестроить на новых началах, и совершенно забыли о старых фундаментах, крепко вросших в Русскую землю и русскую натуру…»147. Замечания Шильдера интересны как свидетельство представителя одной с Обручевым касты – гвардейских офицеров (Шильдер был в это время адъютантом Э. И. Тотлебена). Значительная часть военной элиты качнулась влево, например, такой стойкий в будущем консерватор, как М. И. Драгомиров (человек, очень близкий Обручеву), был в пятидесятые годы, по словам хорошо знавшего его М. И. Венюкова, «гегелист, герценист, атеист и политический либерал…»148. Верным кажется мне замечание Е. Феоктистова относительно Академии Генерального штаба: «Быстрый переход от николаевского режима к новому порядку вещей отразился гибельно не только на слушателях, молодых офицерах, но и на профессорах… вдруг под влиянием новых веяний Академия совсем преобразилась; авторитет начальства был поколеблен, и руководителями молодых офицеров сделались люди вроде Сераковского, одного из главных руководителей польского восстания, который был впоследствии повешен Муравьевым в Вильне»149.

Сторонники реформ были восхищены 1857 годом. В январе было открыто Общество железных дорог, в ноябре и декабре последовали высочайшие рескрипты Виленскому и Санкт-Петербургскому генерал-губернаторам – начиналась подготовка изменений положения «земледельческого сословия» – крестьян. «Слава и честь 1857 году!» – восклицал автор «Отечественных записок»150. Он ссылался на Манифест от 19 (31) марта 1856 года «О прекращении войны», который заканчивался словами: «При помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее, да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных»151.

Казалось, что верноподданным императора оставалось только повиноваться: «…русская литература, вняв гласу свыше, в 1857 году посвятила себя изобличению неправды и лицеприятия: здесь же она выказала себя усердною служительницею высших указаний»152. Одно из основных условий начала любой реформы – определение по отношению к прошлому, то есть необходимость выделения не только отрицательных его сторон, подлежащих изменению, но и положительных, которые необходимо сохранить. И здесь начинались разногласия.

Представители старшего поколения военных также исходили из необходимости реформ – например, генерал-лейтенант П. К. Меньков (в 1858 году полковник), сменивший Обручева на посту редактора «Военного сборника», был известен как автор серии критических статей о Крымской войне под общим названием «Немцы на Дунае», вызвавших острое недовольство в Военном министерстве. Однако в обстановке, описанной Н. К. Шильдером, возникли и другие настроения.

Генералитет, хотя и понимавший необходимость реформ, принял первые шаги к публичному их обсуждению в печати буквально в штыки. П. К. Меньков записал в дневнике в день своего назначения на пост Обручева расхожую оценку роли Чернышевского в «Военном сборнике»: «Последний, слишком известный в литературном мире шестидесятых годов, орудовал всем изданием и дал журналу столь дикое направление, что самые отчаянные либералы пришли в ужас! Журнал неразумно перешел все известные пределы свободы слова; неразумно и бесполезно заговорил брань (так в подлиннике. – О. А.) на всевозможные виды; бранил все, кричал, что „все глупо и нелепо, учитесь у нас, мы наставим вас и поведем по пути прогресса!“»153. Либералы не оставались в долгу и называли противников беспредельной критики защитниками николаевской системы. Такой известности не избежал и герой Севастополя – Э. И. Тотлебен154.

Очевидно, что в 1858 году, накануне появления нового военного журнала, это противостояние еще не было столь очевидно. «Русский инвалид» – орган Военного министерства – печатал статьи о причинах превосходства французов Крыму, обращая внимание на рассыпной строй, прицельную стрельбу155, вооружение легкой пехоты штуцерами, индивидуальную подготовку бойцов и т. п.156 Более того, редакция заняла довольно очевидную позицию по отношению к крепостному праву и перспективам его отмены, конечно, не декларативно. Публиковались материалы о том, как это зло преодолевалось в других странах157, о способах возможного решения проблемы в России158.

Но уже первая книжка обручевского издания вызвала в газете раздражение. «Не хорошо, не хорош тон «Военного сборника», – гласило безымянное обозрение „Русского инвалида“. – С этим согласится всякий»159. Даже частично не согласившийся с критикой генерал-адъютант граф С. П. Сумароков не стал защищать журнал вообще – ему не понравились идеи рассыпного боя и индивидуальной подготовки солдата, о которых говорилось в первой книжке сборника160. В «Отечественных записках» также сделали вывод после публикации первых двух книжек «Военного сборника»: «Действительно, большая часть злоупотреблений в военной службе прямо связана с интересами лиц, стоявших довольно высоко в военной иерархии»161.

Сложилась сложная и неприятная для редакции ситуация, когда взаимные обвинения сделали весьма затруднительной работу Обручева в «Военном сборнике». У нового журнала возникли многочисленные и влиятельные недоброжелатели. Целенаправленно создавалась атмосфера, в которой стал возможным решающий удар. Высокопоставленным противникам «Военного сборника» был нужен повод, и они создали его сами162.

Военным цензором полковником Л. Л. Штюрмером был сделан доклад «О вредном направлении всей русской литературы вообще и „Военного сборника“ в особенности»163. Людвиг Людвигович Штюрмер был человеком образованным. Он был членом Военно-Ученого комитета по отделению Генерального штаба и действительным членом Русского Географического общества164. «Надо отметить, – вспоминал участник этих событий, – что это был беспощадный и ядовитый цензор. Его принципы в цензурном отношении доходили до нелепости; иногда от его замечаний и поправок приходилось злиться, а иногда просто смеяться. Он был очень неглупый человек и при замечаниях своих всегда умел осветить авторскую мысль со своей, так сказать, ехидной точки зрения, иногда даже умышленно искажая смысл»165. Нечто подобное произошло и в этот раз.

Название доклада явно было связано со статьей «Об отношении литературы 1857 года к общественному мнению», опубликованной в февральском номере «Отечественных записок» в 1858 году. Штюрмер обвинял редакцию в желании опорочить русских военных. Этот документ был передан Военным министром на Высочайшее Имя166. Примечательно, что при проверке обвинений, содержавшихся в докладе Штюрмера, некоторые из приписываемых им «Военному сборнику» фраз (напр. «служба офицеров бесцветна, скучна, не представляет никакой пищи для ума и потому приводит некоторых к пьянству») обнаружены не были167.