Похитители тел
– Спасибо. – Она села в машину с довольной, ленивой улыбкой. – Мне так хорошо с тобой, Майлс, – легче, чем с кем бы то ни было. Потому, наверно, что мы оба в разводе.
Я кивнул и включил зажигание, хорошо ее понимая. Свобода – это прекрасно, но прекращение отношений, которые задумывались как постоянные, выводит тебя из равновесия и подрывает твою уверенность. Мне повезло встретить Бекки. Пройдя через те же испытания, мы могли общаться спокойно, без волнений и запросов, всегда возникающих между мужчиной и женщиной. С любой другой все шло бы к неизбежной развязке – браку, роману или разрыву, а Бекки как раз то, что доктор прописал в такой вот погожий осенний вечер.
– Просто скажите Джерри, док. – Слова кассирши в кино означали, что она уведомит меня о возможном вызове, если я скажу администратору, какие у нас места. Мы купили попкорн, вошли в зал и сели.
Фильм удалось посмотреть до середины. Мне сдается, я видел больше половинок фильмов, чем кто-либо из живых, и память моя забита как неоконченными, так и безначальными сюжетами. Увидев, как Джерри Монтизамберт, администратор, делает мне знаки из прохода, я тихо выругался: фильм, как назло, был хороший, «Меж двух времен»[2] – про парня, который перемещается во времени. Пришлось пробираться к выходу мимо полусотни человек, у каждого из которых было по три коленки.
В фойе из-за киоска с попкорном вышел Джек Белайсек.
– Извини, что не дал досмотреть, Майлс. – Взгляд, устремленный на Бекки, давал понять, что извинения и ей адресованы.
– Пустяки, Джек. Что у тебя случилось?
Вместо ответа он вышел на улицу. Я понял, что он не хочет ничего говорить в фойе, и мы последовали за ним.
– В общем, это не срочно, – сказал он у ярко освещенных афиш. – В смысле, это даже и не болезнь. Я просто хотел, чтобы ты взглянул.
Мне нравится Джек. Он писатель, и хороший, по-моему, – я читал одну его книжку, – но сейчас я немного на него обозлился. Вечная история: весь день люди думают, звать им доктора или нет – дело вроде бы терпит, – а вечером почему-то решают, что лучше все-таки вызвать.
– Если не срочно, Джек, почему бы не подождать до утра? Тем более что я не один – вы, кстати, знакомы?
– Да, – улыбнулась Бекки.
– Конечно, – подтвердил Джек. – Я знаю и Бекки, и ее папу. – Он пораздумал и предложил: – Давайте возьмем и ее, если она не против. Пожалуй, так даже лучше, жене спокойнее будет. Не знаю, понравится ли Бекки то, что она увидит, но это точно интересней, чем ваше кино, гарантирую.
Бекки кивнула в знак согласия, и я больше не стал ни о чем спрашивать, зная, что Джек далеко не дурак. Сказал только:
– Ладно. Поедем в моей машине и поговорим по дороге. Потом я тебя подброшу обратно, и ты заберешь свою.
Мы втиснулись на переднее сиденье втроем и поехали к Джеку за город. Он так и не сказал ничего по каким-то своим причинам. Ему лет сорок, у него тонкое подвижное лицо и преждевременно поседевшие волосы. Умный, рассудительный человек. Я это знаю, потому что несколько месяцев назад он меня вызвал к своей жене. У нее внезапно подскочила температура в сочетании с крайней слабостью, и я, порядком напуганный, диагностировал пятнистую лихорадку Скалистых гор. Можно очень долго практиковать в Калифорнии, так никогда и не столкнувшись с этой болезнью, – я понять не мог, где больная могла ее подцепить. От нее я и назначил лечение, честно сказав Джеку, что это мой первый случай такого рода, – если ему требуется мнение другого врача, то пожалуйста. При этом я добавил, что крепко уверен в своем диагнозе и что любое сомнение в нем может привести к нехорошим последствиям. Джек выслушал, задал пару вопросов, подумал и предоставил мне лечить его жену, как я сочту нужным. Месяц спустя она уже печенье пекла, Джек мне привез его в офис. Я уважаю людей, умеющих принимать непростые решения, и ждал, когда он заговорит сам.
За черно-белым знаком границы города он наконец подал голос:
– Наш проселок налево, если забыл. Зеленый дом на холме.
Я кивнул и стал подниматься в гору.
– Остановись на минутку, ладно? Хочу кое о чем спросить.
Я притормозил на краю дороги, не выключая двигатель.
– Врач ведь обязан сообщать о некоторых вещах, верно?
Не столько вопрос, сколько утверждение. Я кивнул.
– Об инфекционных болезнях, – продолжал он, – об огнестрельных ранах, о трупах. Это обязательно, Майлс? – Он отвел взгляд. – Есть ведь случаи, когда врач может нарушить правила?
– Это зависит, – пожал плечами я.
– От чего, например?
– От врача, вероятно. И от конкретного случая. В чем дело-то, Джек?
– Не скажу пока, сначала ответь. – Он снова посмотрел на меня. – Допустим, это огнестрел, а ты о нем не заявишь. Зная, что у тебя будут неприятности, если об этом узнают, – могут даже лицензию отобрать. Можешь представить себе обстоятельства, в которых ты, рискуя своей репутацией, а то и лицензией, нарушишь врачебную этику и не заявишь властям?
Я снова пожал плечами.
– Не знаю, Джек. Может, и есть такая ситуация, в которой я бы согласился пойти на это. – Эта таинственность начинала порядком меня раздражать. – К чему ты, собственно, клонишь? Никаких обещаний давать не стану, учти. Если в вашем доме есть нечто, о чем я обязан сообщить, то, скорее всего, сообщу, вот и все.
– Этого хватит, – улыбнулся он. – Верю, что ты решишь правильно. Поехали дальше.
Я снова тронулся и увидел при свете фар женщину в фартуке – она шла нам навстречу, обхватив себя руками: вечера здесь холодные. Теодора, жена Джека.
Я остановился, подъехав к ней.
– Здравствуй, Майлс, – сказала она и заглянула в открытое окно. – Не могу сидеть там одна, Джек. Извини.
– Надо было взять тебя с собой, – кивнул он. – Я сглупил, что не взял.
Я открыл Теодоре заднюю дверь, Джек познакомил ее с Бекки, и мы поехали к дому.
Глава четвертая
Зеленый каркасный дом Джека стоит на склоне холма. Встроенный в фундамент гараж был открыт. Джек попросил меня заехать туда, включил свет, закрыл двери и провел нас в смежное помещение. Подвал был как подвал: древнее корыто для стирки, стиральная машина, лошадка-качалка, кипы газет, банки из-под краски, штабель картонных коробок. Джек прошел к другой двери и задержался, взявшись за ручку. Я знал, что у него там хороший, хотя и не новый бильярд; он говорил, что часто гоняет шары в одиночестве, – это помогает ему сочинять.
– Приготовьтесь, – сказал он Бекки, посмотрел на жену, открыл дверь и зажег свет.
Лампы в бильярдных всегда яркие и висят низко, чтобы не светить в глаза игрокам. Эта, под четырехугольным абажуром, освещала только стол, оставляя в тени всю комнату. Бекки ахнула в полумраке: на зеленом столе под лампой в 150 ватт лежало что-то, прикрытое прорезиненным чехлом, – определенно труп.
– Вперед, – сказал мне Джек. – Сними чехол.
Раздраженный и напуганный – писатель явно пересолил с загадками, – я сдернул тяжелую ткань. На зеленом сукне лежало обнаженное тело. Мужчина, пять футов десять дюймов примерно – рост лежащего человека определить не так просто. Белый, очень бледный при ярком свете. Это выглядело постановочно и в то же время реально до ужаса. Вес небольшой, около 140 фунтов, но упитанность в норме и мускулатура хорошо развита. Возраст определить опять-таки трудно – во всяком случае, не старик. При виде его голубых, очень ясных глаз, глядящих прямо на мощную лампу, мои собственные глаза заслезились. Ни ран, ни других очевидных причин смерти. Я обнял Бекки за плечи и сказал Джеку:
– Ну-с?
– Посмотри как следует, – невозмутимо ответил он. – Ничего странного не заметил?
Мое раздражение усилилось. В этом мертвеце действительно было что-то странное, но я не мог понять, что, и сильно из-за этого злился.
– Брось, Джек. Я вижу, что он мертвый, ничего больше. Кончай туман нагонять, говори, в чем дело.
– Пожалуйста, Майлс, не сердись. Я просто не хочу влиять на тебя и навязывать свои впечатления. Если я прав, то хочу, чтобы ты это сам увидел, а если мне примерещилось, то так и скажи. Присмотрись к нему хорошенько.
Я медленно обошел вокруг стола, рассматривая покойника под разным углом. Остальные посторонились, уступив мне дорогу.
– Ладно, – примирительно сказал я в итоге, – тебе не мерещится, Джек. А если мерещится, то и мне видится то же самое. Для начала, такое тело, живое или мертвое, не часто увидишь. Такими бывают туберкулезники, которые чуть ли не всю жизнь провели в санаториях. Все прочие люди, кроме них, с годами неизбежно приобретают шрамы и другие отметины, но он-то далеко не туберкулезник. Это здоровый мускулистый мужчина, который никогда не играл в футбол и хоккей, не падал с лестницы, не сломал ни единой кости. Не пользовался, так сказать, своим телом. Ты это имел в виду?
– Именно, – кивнул Джек. – Что еще скажешь?
– Ты как, Бекки? – Я посмотрел на нее через стол.
– Нормально, – сказала она, прикусив губу.
– Теперь лицо. – Я посмотрел на него еще раз – белое, абсолютно спокойное, с фарфоровыми глазами. – Я не сказал бы, что оно детское. Костяк вполне сформирован, это лицо взрослого человека, только… незавершенное, что ли. – Я не мог найти нужного слова.
– Видел когда-нибудь, как чеканят медали? – прервал меня Джек.
– Нет, а что?
– Для этого нужны два штампа. Первый, чтобы только форму придать, и второй, для тонкой отделки.
Я не понимал, к чему это он.
– Это потому, что мелкие детали на металлической пластине не отпечатываются. Сначала надо сделать черновой вариант. – Джек посмотрел на нас с Бекки – следуем ли мы за его мыслью.
– И что? – с легким нетерпением спросил я.
– На медали обычно изображается чье-то лицо. То, что мы сейчас видим, – типичный черновой вариант. Рот, нос, глаза, кожа, кости – всё как будто на месте, недостает только деталей, мелких линий, характера. Неужели не видите? Это заготовка, которой нужен финишный штамп!
Он был прав. Раньше я никогда таких лиц не видел. Не скажешь даже, что оно рыхлое – это действительно заготовка, недолицо какое-то. Жизненный опыт на нем не отпечатался, вот что.
– Кто он вообще такой?
– Не знаю. Тут под лестницей есть фанерный шкафчик со всяким хламом: тряпье в коробках, перегоревший утюг, пылесос, лампы разные. И старые книги. Я полез за одним справочником, смотрю – мертвец лежит на коробках. Перепугался до смерти, выскочил, как кот из собачьей будки, шишку себе набил. – Джек потрогал макушку. – Потом вытащил его, думал, вдруг еще жив. Когда наступает окоченение, Майлс?
– Часов через восемь-десять.
– Потрогай-ка его. – Джек торжествовал так, словно великое открытие сделал.
Я приподнял запястье мертвой руки. Она была гибкая и даже не слишком холодная.
– Никакого окоченения, так?
– Да, но в некоторых условиях… – На самом деле я не знал, что и думать.
– Можешь перевернуть его, если хочешь, но на спине и затылке ран тоже нет. Непонятно, с чего он умер.
По закону мне не полагалось осматривать трупы. Я снова прикрыл мертвеца чехлом и сказал:
– Может, поднимемся наверх?
– Да, пойдемте. – Джек пропустил нас вперед и потушил свет в бильярдной.
Наверху Теодора, предложив нам сесть, зажгла лампы, ушла на кухню и вернулась уже без фартука. Она села в кресло, мы с Бекки на диван, Джек устроился на качалке. Почти вся передняя стена у них в гостиной стеклянная, и за ней открывается вид на городские огни внизу. Красивая комната.
– Выпьете что-нибудь? – спросил Джек.
– Нет, спасибо, – сказал я.
Теодора и Бекки тоже не захотели.
– Мы обратились к тебе, Майлс, – продолжал Джек, – не только как к доктору, но и как к человеку, трезво оценивающему факты. Даже если они не такие, какими должны быть. Ты не из тех, кто будет доказывать, что черное – это белое, только потому, что тебе так удобнее. Мы в этом убедились на собственном опыте.
Я промолчал.
– Можешь сказать еще что-нибудь о теле внизу? – спросил Джек.
Я помолчал еще немного, теребя пуговицу, и наконец решился.
– Да, могу. В этом нет никакого смысла, но я дорого дал бы за возможность сделать его вскрытие. Знаете, что я, как мне кажется, обнаружил бы в нем? – Я обвел взглядом всех троих – они ждали продолжения. – Я не нашел бы причины смерти. Всё у него внутри окажется в столь же идеальном состоянии, как и снаружи. Все органы в рабочем порядке, запускай хоть сейчас.
Я дал им свыкнуться с этим и добавил еще кое-что. Чувствовал я себя, как полный дурак, но в своей правоте был уверен на сто процентов.
– Это еще не всё. Думаю, в желудке у него ничего не будет. Ни крошки пищи, переваренной или нет. Пусто, как у новорожденного младенца, и в кишечнике то же самое. А почему? – Я снова обвел взглядом аудиторию. – Потому, что тот субъект внизу вообще не умирал. Оттого и причину смерти определить невозможно. Мало того: он никогда и не жил. Вот так. – Я снова сел на диван. – Довольны теперь?
– Да-а. – Джек выразительно кивнул. – В моей безумной голове зародилась та же идея – я просто хотел, чтобы кто-то меня поддержал.
– А ты, Бекки, что скажешь?
– Я в полном шоке… и, пожалуй, все-таки выпью. Бурбон с содовой, если можно.
Мы все улыбнулись. Джек привстал было, но Теодора сказала:
– Я сама. Всем то же самое?
Мы сказали, что да.
Теодора раздала нам стаканы, и Джек сказал:
– Мы с Теодорой тоже так думаем. Я ей ничего не говорил, между прочим. Показал покойника и предоставил самой судить, как и тебе, Майлс. Это она сравнила его с незаконченной медалью: мы видели в Вашингтоне, как их делают. Мы весь день толковали об этом и решили тебе позвонить.
– Никому больше не говорили?
– Нет.
– А полицию почему не вызвали?
– Сам не знаю. Вот ты вызвал бы?
– Нет.
– Почему же?
– Сам не знаю. Не хочется, – усмехнулся я.
– Вот то-то. – Джек поболтал кубики льда в стакане и медленно произнес: – По-моему, это не полицейское дело. Все мы понимаем, что это не просто труп. Тут что-то страшное… а что, непонятно. Я почему-то уверен, что мы можем сделать только одно, единственно правильное, а если ошибемся и угадаем неверно, случится нечто ужасное.
– Что же тут можно сделать? – спросил я.
– Не знаю. Меня разбирает позвонить президенту Соединенных Штатов, поднять по тревоге армию, ФБР, морпехов, кавалерию… вроде того. – Он юмористически покрутил головой и сразу же посерьезнел. – Мне надо, чтобы какой-нибудь правильный человек – все равно кто – осознал, как это важно, и поступил правильно, не совершив ни одной ошибки. Вся штука в том, что любой, кому я откроюсь, может оказаться неправильным и наломать дров. Полиция исключается сразу. – Тут Джек понял, что повторяется, и замолчал.
– У меня такое же чувство, – подтвердил я. – Как будто от наших действий зависит судьба всего мира. – Когда в медицине встречается трудный случай, ответ иногда приходит сам собой, ниоткуда – подсознание, скорее всего, срабатывает. – Джек, – спросил я, – какой у тебя рост?
– Пять-десять.
– Это точно?
– Да, а что?
– А в том внизу, по-твоему, сколько?
– Столько же.
– Теперь скажи, сколько весишь.
– Один стоун сорок фунтов. Как и он. Это ты точно определил, но в остальном мы как-то не очень похожи.
– Есть у вас штемпельная подушечка?
– Не помню. Есть? – спросил Джек жену.
– А что это?
– Чернильная подушка. Для штампов.
– Кажется, была где-то. – Теодора принесла подушечку, Джек достал из другого ящика лист бумаги.
Я смочил подушку чернилами, прижал к ней все пять пальцев Джека и сделал на бумаге хорошие, четкие оттиски. Потом кивнул на дверь в бильярдную и спросил:
– Вы с нами, девочки?
Девочки явно не хотели туда идти, но не хотели и одни оставаться.
– Да, идем, – сказала наконец Бекки, и Теодора тоже пошла.
Джек включил свет над столом. Абажур качнулся, я хотел поправить его и сделал только хуже из-за дрожи в руках. Амплитуда его колебаний от края стола до головы мертвеца бросала тени на лоб и создавала впечатление, что труп шевелится. Не глядя на лицо незнакомца, я прижал к подушечке пальцы его правой руки, один за другим, и оттистул их на бумаге прямо под отпечатками Джека.
У Бекки вырвался стон – думаю, мы все почувствовали то же, что и она. Одно дело строить теории, что этот человек никогда не жил, и совсем другое – получить наглядное доказательство. Это затрагивает какие-то первобытные глубины в твоем мозгу. Никаких папиллярных линий на его пальцах не было: мы видели перед собой пять густо-черных кружков. Сбившись в кружок, мы рассмотрели вблизи эти пальцы, с которых я вытер чернила: гладкие, как щечка младенца.
– Джек, – пролепетала Теодора, – меня сейчас вырвет.
Он обхватил ее и повел наверх.
– Вы верно определили, – сказал я им, вернувшись в гостиную. – Это действительно заготовка, не получившая финишной обработки.
– И что теперь делать? – спросил Джек. – Есть идеи?
– Могу предложить кое-что… но если не захотите, никто вас не упрекнет. Уж точно не я.
– Говори, мы слушаем.
Я подался вперед, упершись локтями в колени, и сказал Теодоре:
– Если сочтешь, что это тебе не по силам, лучше не надо. Вот что я предлагаю, Джек: оставьте его на столе. Ты ляжешь спать – я тебе дам снотворное, – но Теодора спать не должна. Каждый час она будет спускаться и смотреть на… на тело. Если заметишь хоть малейшую перемену, тут же беги наверх и буди Джека. Выходите оба из дома и приезжайте ко мне.
– Лучше откажись, если думаешь, что не сможешь, – сказал Джек жене.
Она потупилась, посмотрела на нас с Джеком и спросила:
– А как это может выглядеть? Перемена?
Мы промолчали, и она задала новый вопрос:
– Но Джек проснется? Я смогу его разбудить?
– Дашь пощечину, и проснется. Если станет невмоготу, буди его в любом случае. Остаток ночи можете провести у меня.
Теодора снова вперила взгляд в ковер на полу и наконец сказала:
– Думаю, что выдержу, если смогу разбудить его, когда захочу.
– А почему бы нам не остаться с ними? – спросила Бекки.
– Думаю, что не стоит. Мне кажется, в доме должны остаться только те, кто здесь живет постоянно, иначе ничего не получится. Не знаю, откуда у меня такая уверенность – просто чутье. Думаю, здесь должны остаться только Джек с Теодорой.
Джек посмотрел на Теодору и сказал:
– Ладно, попробуем.
Мы поговорили еще немного, глядя на городские огни, но всё уже было сказано. Около полуночи, когда почти все огни погасли, Белайсеки поехали с нами в город забрать машину. Высадив их на парковке, я повторил Теодоре инструкции: чуть что будить Джека и сматываться. В саквояже у меня был секонал, и я дал его Джеку, наказав принять только одну таблетку. Мы попрощались – Джек улыбнулся при этом, Теодора даже и не пыталась – и разъехались в разные стороны.
– Тут есть связь, правда, Майлс? – сказала Бекки на пути к ее дому. – Между этим… и Вилмой?
Я покосился на нее – она смотрела прямо перед собой – и бросил небрежно:
– Ты думаешь?
– Да, – просто сказала она. – Были ведь и другие случаи?
– Было несколько. – Глядя на дорогу, я поглядывал и на Бекки.
Она молчала до самого дома и только тогда сказала, все так же глядя прямо перед собой:
– Я хотела сказать тебе об этом после кино. Со вчерашнего утра у меня появилось чувство… что мой отец совсем не отец! – Выпалив это единым духом, она с ужасом посмотрела на темную веранду своего дома, закрыла лицо руками и разрыдалась.
Глава пятая
Опыт по части женских слез у меня небогатый, но в книгах пишут, что женщину надо просто обнять и дать ей выплакаться. Это мне представлялось наиболее мудрым решением: я нигде не читал, что женщину надо развлекать карточными фокусами или пятки ей щекотать. Итак, я поступил мудро, обнял Бекки и дал ей выплакаться. Если после всего виденного в подвале Белайсеков Бекки считала своего отца самозванцем, которого от папы не отличить, что я мог возразить ей? Кроме того, мне нравилось ее обнимать. Бекки не слишком крупная, но и не миниатюрная и сконструирована по высшему классу. Она прекрасно помещалась в моих объятиях здесь, в машине, на пустой ночной улице. Ее щека прижималась к моему лацкану. Я очень боялся и даже паниковал, но это не мешало мне наслаждаться.
Когда плач перешел в редкие всхлипывания, я спросил:
– Может, ко мне поедем? – Эта мысль явилась внезапно и очень взволновала меня.
– Нет. – Бекки нагнула голову и принялась рыться в сумочке. – Я не боюсь, Майлс, мне просто тревожно. – Она достала платочек, промокнула глаза. – Папа, наверно, болен… на себя не похож. Не могу я его бросить в такое время. – Она улыбнулась мне, неожиданно поцеловала в губы и тут же вышла. – Спокойной ночи, Майлс, позвони мне утром.
Я смотрел, как она идет по кирпичной дорожке к темному дому. Вот она поднялась на крыльцо, вот открылась и снова закрылась входная дверь. Я сидел и крутил головой, вспоминая, что о ней думал в начале вечера. Вот тебе и добрый приятель в юбке. Подержи красивую женщину в объятиях, дай ей поплакать, и пожалуйста: ты уже рвешься ее защищать и таешь от нежности. Потом к нежным чувствам примешивается секс, и начинается то самое, чего я на какое-то время надеялся избежать. Нет уж, сказал я себе, заводя машину. Буду держать ухо востро. Не хватало еще впутаться во что-то серьезное так скоро после крушения брака. В конце квартала я оглянулся на белый дом Бекки, понял, что могу без особых усилий не думать о ней, хотя она мне очень нравится, и стал думать о Белайсеках там, на холме.
Джек наверняка уже спит, а Теодора смотрит из окна гостиной на город. Может, в этот самый момент она видит фары моей машины, не зная, что это я. Я воображал, как она пьет кофе, перебарывая ужас перед тем, что лежит в бильярдной. Как набирается смелости спуститься туда, нашаривает впотьмах выключатель, смотрит на белую фигуру на зеленом сукне…
Когда часа два спустя зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела. Я читал, не думая, что усну, но уснул почти сразу. Взяв трубку, я машинально посмотрел на часы: было три.
– Алло, – сказал я. На другом конце повесили трубку, хотя я ответил с первого же звонка. Я всегда отвечаю на звонки сразу, каким бы усталым ни был. – Алло! – повторил я и даже потряс аппарат, но трубка молчала. Во времена моего отца ночная телефонистка – он их всех по именам знал – сказала бы ему, кто звонил. В такой час это был бы единственный огонек на ее коммутаторе, и она запомнила бы, кто вызывает доктора. Теперь у нас на всех телефонах диски, экономящие целую секунду при каждом наборе, сверхчеловечески точные и совершенно безмозглые. Диск не подскажет, где найти доктора ночью, когда тот срочно требуется больному ребенку. Иногда мне кажется, что мы вылущили из жизни всё человеческое.
Я сидел на краю кровати и тихо ругался. Меня достало всё в целом: ночные звонки, таинственные события, недосып, женщины, не желающие оставить меня в покое, собственные мысли. Может, встать, раз такое дело? Нет уж. Я погасил свет, улегся снова и стал уже засыпать, когда на крыльце послышались чьи-то шаги, а за этим последовал звонок в дверь и отчаянный стук в стекло.
Это были Белайсеки: белая, онемевшая от ужаса Теодора и смертельно спокойный Джек. Перекинувшись с ним всего несколькими словами, мы подняли Теодору по лестнице, уложили в гостевой комнате, и я ввел ей амобарбитал внутривенно.
Джек сидел с ней минут двадцать, держа ее руку в своих. Я, как был в пижаме, пристроился тут же в кресле. Когда Джек наконец взглянул на меня, я сказал бодрым докторским голосом:
– Она теперь проспит часов до восьми-девяти, проснется голодная, и всё с ней будет в порядке.
Джек кивнул, и мы вышли.
Стены у меня в гостиной белые, на полу простой серый ковер от стены до стены. Обставлена она плетеной голубой мебелью, купленной когда-то родителями. Здесь, на мой взгляд, сохранилась простая мирная аура прежних времен. Мы с Джеком отпили каждый из своего стакана, и он заговорил, глядя в пол:
– Среди ночи Теодора стала трясти меня за грудки – я лег не раздеваясь – и закатила мне такую пощечину, что зубы задребезжали. Она… – Джек всегда старается подбирать слова поточнее, – она не то что звала меня, просто повторяла со стоном: Джек, Джек… – Он выпил еще и продолжил: – Прихожу в себя и вижу – она в полной истерике. Кинулась к телефону, набрала твой номер, швырнула трубку и стала требовать – тихо, как будто кто-то мог ее слышать, – чтобы я поскорее ее увез. – Джек дернул щекой и стал рассказывать дальше. – Я, не подумав, повел ее вниз, в гараж, а она упирается – чуть лицо мне не расцарапала. В итоге мы вышли через парадную дверь, но она к гаражу и близко не подошла, ждала меня на дороге. – Он посмотрел в черное ночное окно. – Не знаю, что она такое увидела, но догадаться могу, как и ты. Сам я смотреть не пошел – знал, что надо быстро уносить ноги. За всю дорогу она не сказала ни слова, только тряслась, прижималась ко мне – я ее обнимал за плечи – и бормотала: Джек, Джек. Мы получили свое доказательство, Майлс: эксперимент удался. И что теперь?